aurum et titanium

моё тело — сталь, разум мой безупречен, и бремя всевластья мне давит на плечи. быть сильным моя основная задача, и я выполняю её чуть не плача.

      Майкрофт обессилено опирается локтями на столешницу из высококачественного дуба, пряча лицо в ладонях — собственная ледяная кожа воспринимается порывом хлёсткого ветра, пощёчиной с размаху, зимним дождём, от которого немеет тело на считанные секунды, пока адреналин не согреет тело.       Стрелка часов едва слышно тикает, а Майкрофту всё ещё холодно.       Мертвенная тишина кабинета разительно отличается от того, что происходило всего лишь пару минут назад, и тревога клубится чернотой у стен, завиваясь кольцами, и дурнота пережимает пищевод — хлопок двери, разделивший что-то внутри на «до» и «после», прозвучал нажатием кнопки ядерного чемоданчика, треском хрупкого льда под ногами, смешком в спину, задорно-фальшивым смехом клоуна, и до сих пор набатом гремит в голове, отражаясь от самого себя и зеркалясь, искажаясь во что-то гротескное и ужасающее.       почему ты так поступил, идиот.       Майкрофту хочется спрятаться под одеялом и съесть шоколадный торт.       ты подвёл нас, майкрофт.       И запить чаем с молоком и тремя кубиками сахара.       Но тогда он не сумеет остановиться, закажет ванильное мороженое с посыпкой, рыбу под лимонным соком, упаковку черничных пирожных, стейк с картофелем, мясной пирог и шоколадный пудинг, а затем ещё и ещё, пока все костюмы не станут трещать на нём по швам, пока цифра на весах не перевалит за двести двадцать один, пока запах еды не пропитает кости, пока не станет тяжело дышать и двигаться.       Отвращение к нарисованному образу обдаёт волной удушливого зноя, и он морщится, потирая начинающий дёргать правый висок.       он старался.       нет, он плохо старался.       По кишкам протягивают грубую бечёвку, а в глаза засыпают пыль — Майкрофт трёт рукой живот, прикрывая веки, и закусывает щеку до боли, понимая, что ещё чуть-чуть и кусок собственной плоти скользнёт в горло.       Плевать.       Тошнит.       Слова родителей, причитания, возмущения и обвинения скребут череп изнутри тупыми грязными когтями, по рёбрам лязгают стальные напёрстки, отстукивая мелодию знакомой с детства песенки — Майкрофт заливает в желудок виски восемнадцатилетней выдержки прямо из графина, судорожно кашляя и пытаясь вернуть упорядоченность в разум, но не выходит, воспоминания скачут с одного на другое, вспыхивая обрывками давних мыслей, забытых эмоций, и ему кажется, что его вот-вот завалит, похоронит собственное прошлое, слишком тяжелое для него одного.       Но вокруг только полумрак комнаты, только полуостывший кофе, только портрет на стене и ворох документов.       Но вокруг никого — за дверью Антея и охрана, но они чужие, они статичный фон, они не поймут и не попытаются, они не те.       Майкрофт оглядывает кабинет и борется с желанием разнести его, поджечь и наблюдать, глотая алкоголь и слёзы, которые никогда не сорвутся с ресниц.       Потому что плакать не положено, потому что на нём ответственность за всю страну, потому что на нём ответственность за семью, потому что слёзы — непозволительная слабость, потому что он — Майкрофт Холмс.       Неравнодушие — не преимущество.       Разве возможно остаться равнодушным, когда дело касается родных?       Майкрофт думает, что хотел бы быть таким, каким его видят окружающим — бессердечным манипулятором, двигающейся статуей из мрамора и ледяной крошки, психопатом, чёрствым ублюдком, «снеговиком», искусной подделкой на человека, костюмом из плоти, под которым нет ничего, кроме чёрной дыры. Но он человек, отвратительно-слабый, выплавленный из чистого золота и закованный в вольфрам, и чужие слова, чужие взгляды смяли его, деформировали, и его трясёт от боли, и назад ничего не вернуть.       Кожаное кресло холодит лопатки сквозь одежду, он обнимает ладонями массивную кружку с крепким варёным кофе, только для работы, но керамика такая же холодная, как и всё вокруг — он делает глоток и обречённо закрывает глаза.       Невкусно, негорячо, несладко — никак.       Ему хочется домой, в тёплое мягкое кресло, в махровый халат и тапочки, с горячим мятным чаем и любимым фильмом, но его ждёт работа, но документы никуда не исчезнут со стола сами собой, но на телефон приходит очередное смс, наверняка по работе — точно по работе, больше ему никто писать не станет, некому, часы показывают, что Шерлок и родители ушли двадцать одну минуту назад, и свяжутся с ним вновь они нескоро, разве что попросят — потребуют — организовать встречу с Эвр.       Майкрофт задаётся вопросом, почему его всегда недостаточно.       Почему Шерлок, импульсивный, капризный, взбалмошный, менее умный, чувствительный — «более разумный», в конце всегда любимый и правильный, а Майкрофт, положивший жизнь ради семьи — всегда испорченный, всегда проваливающийся, всегда плохой.       Почему Эвр, едва не уничтожившая их, убивающая и разрушающая, не понимающая ценности человеческой жизни и являющаяся чудовищем практически с рождения — несчастная, заслуживающая прощения и любви, а Майкрофт, делающий всё, чтобы защитить Шерлока — чёрствый сухарь и подонок?       Что он делает не так?       Ответа нет, не может быть, он судорожно анализирует прошлое, собственные поступки и решения, другие варианты, веер альтернатив, захлёбываясь, но не находит лучшего способа справиться, не с этой ситуацией — но ведь его проблема простирается дальше, она владеет всеми его годами, скаля серебряные зубы и сверкая кислотно-зелёными глазами —       ты — ошибка, а ошибка не может поступать правильно.       Вот и весь ответ, и смех, похожий на смех Эвр, переливается колокольчиками.       Почему они простили её, но злятся на него?       Восточный ветер шепчет, интимно сжав плечи пальцами с нанизанными кольцами-когтями, и шёпот вливается в уши фосгеном, и ему уже трудно вдохнуть — грудь распирает, словно там стало мало места, словно рёбра злобно сомкнулись удушающей клеткой, словно органы разбухли.       Наверное, от слёз.       Майкрофт съёживается в кресле, зажмуриваясь до цветных фейерверков, а горло стискивает колючей проволокой, ему нужно закричать, завопить до сорванных связок, но он молчит, закованный в тишину, и связки немеют. Сейчас он не сумеет произнести и слово, даже если от этого будет зависеть жизнь королевы, просто не сумеет.       Дверь открывается без скрипа, идеально смазанная, но по шороху шагов Майкрофт понимает, что кто-то пришёл, мужчина, невысокий, не страдающий избытком или недостатком веса, неуверенный в том, что имеет право быть тут. Может быть, Саймон или Дрейк, кто-то из новеньких, и он должен взять себя в руки, поднять голову и спросить, в чём дело, но у него нет сил.       Мужчина подходит ближе, ближе, чем положено сотрудникам, сохраняя молчание, и Майкрофт на секунду допускает, что это наёмник — но тогда тот бы просто пристрелил его ещё с порога, но дойти до его кабинета без его ведома невозможно. Но незнакомец здесь, застывает сбоку, и Майкрофт глубоко вдыхает, тяжело проглатывая ком, и встречается взглядом с мужчиной.       Удивление ударяет ножом в межрёберье — Джон Ватсон, последний человек, которого Майкрофт ожидал увидеть, стоит в двух шагах от него, и смотрит сочувствующе-мягко.       Он не знает, что сказать — вопросы рождаются в голове и умирают на языке. — Шерлок вкратце объяснил мне, что здесь произошло, и я решил, что тебе не помешает компания — и услышать, что ты ни в чём не виноват.       Всего одно предложение, но каждое слово впивается стрелой в позвонки, раз-два-три-четыре, и Восточный ветер говорит, что Джон врёт — не может быть искренним, с чего бы.       Но Джон глядит уверенно, спокойно, и кладёт горячую ладонь на плечо, чуть сжимая, и от контраста холода и жара Майкрофта подбрасывает в кресле. Он так привык мёрзнуть, что тепло другого человека воспринимается ударом шокера в бок.       Но привычная вольфрамовая вуаль опускается на лицо заботливой узкой рукой, чёрной от сажи и застарелой крови, и он фальшиво-благодарно улыбается, пропуская каплю снисходительности во взгляд, убирая от себя чужую руку и обжигаясь о кожу — — Передавайте Шерлоку мою благодарность за внимание, Джон, и извините меня — у меня много работы и нет времени. — У тебя руки трясутся.       И Майкрофт не представляет, что ответить.       С досадой глянув на мелко сотрясающиеся кисти, он сцепляет их в замок, выпрямляя спину, готовясь к отражению всех аргументов в пользу своего нестабильного состояния. — Слишком много кофе и слишком мало сна. — Ты отвратительный лжец, ты в курсе?       Джон фыркает смешливо, оглядываясь, и явно остаётся недоволен увиденным — он сообщает, что тут как в склепе какой-нибудь знатной особы, и умалчивает, что взволнован открытым графином с алкоголем. А Майкрофт до сих пор не может придумать, что сказать, потому что не может решить, чего ему хочется — чтобы Джон ушёл или чтобы остался.       Восточный ветер елейно напоминает, что Джон — не его, а брать чужое нельзя, мамочка расстроится и рассердится, если он попытается отнять что-то у Шерлока. И Майкрофт откидывается на спинку, закидывая ногу на ногу, дистанцируясь, надевая маску вежливости, какую носит на политической сцене, и Джон вопросительно вскидывает бровь, глядя на него так, словно он пришёл на оперу в пижаме. — Я здесь ради тебя, а не ради Шерлока, мы оба знаем, что он отлично справится и без меня. В отличие от тебя.       Способность Джона ставить его в мыслительный тупик поразительна — и пугающа, Майкрофт косится на виски, отчаянно желая приложиться к горлышку и пару раз глотнуть, и Джон прослеживает направление его взгляда, сурово хмурясь. Майкрофт умудрился разочаровать даже его — Восточный ветер смеётся, обнимая холодными руками.       ты разочаровываешь всех — и потому для тебя нет никого. и не будет.       Майкрофт верит.       Устало выдохнув, Джон присаживается перед ним на корточки, беря его ледяные ладони в свои, настолько горячие, что кажется, будто кисти оказались в разожжённом камине — Джон смотрит прямо в глаза, неотрывно, поглаживая большими пальцами кожу, и Майкрофт никак не может выдохнуть, никак не может моргнуть, он зачарованно смотрит в ответ, ощущая, как в животе рождаются звёзды, выстраиваясь в созвездия, почти больно, но ни за какие деньги он не отдаст и сотой доли секунды. — Ты всё сделал правильно, Майкрофт.       прекрати. — Всё, что мог.       хватит. — Ты молодец.       пожалуйста.       Майкрофта накрывает солёная волна, заливает нос и рот, наполняет до краёв лёгкие и желудок, и он давится, понимая — это слёзы скатились по щекам и осели в уголках рта.       Он плачет.       Джон не выказывает отвращения или снисходительной жалости, он просто держит его руки и тепло улыбается, и его глаза говорят — я рядом, я здесь для тебя.       У него ломаются рёбра.       Восточный ветер молчит.       Майкрофт опускает взгляд чуть ниже, на губы, и его собственные ноют от желания, потребности — каково целоваться с Джоном? — Ты хороший человек, Майкрофт.       Что-то скользкое и щетинистое ветвится по внутренностям, и его, кажется, вот-вот стошнит.       не надо. — Я горжусь тобой.       И всё взрывается.       Он рыдает, рухнув на колени, и Джон притягивает его к себе, позволяя уткнуться носом в шею, гладит по спине, позволяя обнимать себя, неожиданно надёжный и твёрдый, будто выплавлен из концентрированного титана, и Майкрофт дрожит в его руках, чувствуя запах дешёвого лосьона после бритья, порошка и одеколона с ореховыми нотками — чувствуя тепло, чувствуя не-одиночество, и ему кажется, что у него сейчас остановится сердце, не выдержит и просто откажется сокращаться, сжавшись до размера монетки или разбухнув до размера арбуза. Ему кажется, что он сейчас умрёт, сверзнется с высоты на обточенные скалы, утонет в жёсткой пене из царской водки…       Джон целует его в область виска, обещая, что останется с ним и никуда не уйдёт.       Майкрофт отстраняется, шмыгая носом и вытирая рукавом пиджака лицо, и смотрит на Джона, выглядящего так, словно не происходит ничего особенного, словно так и нужно, словно так и правильно, словно всё в порядке, и Майкрофт накрывает его губы своими, ничего не требуя, просто прикосновение, просто материализация его отношения.       Секунда — и Джон отвечает, и поцелуй получается нежным и медленным, таким, какие не бывают у всего лишь любовников. — Всё будет хорошо, — шепчет Джон.       И Майкрофт верит.