ты никогда не узнаешь, какая именно

Доминик сплошь состоит из острых углов, резких линий, пунктиров и многоточий. Он много говорит, давит словами, вторгается в личное пространство, громко молчит. Рафаэль представляет, что стонет тот тихо, едва уловимым выдохом на грани слышимости — когда ощущаешь скорее кожей, чем слухом. Он так думает, но не знает наверняка. Представлять что-то такое — безопасно. Фантазии перед тем, как провалиться в густые серые сны после непозволительно тяжелого дня, должны облегчать жизнь. И частично так оно и есть, но по большей части они все усложняют. Рафаэль дважды переворачивает подушку, когда нагревшаяся ткань противно липнет к коже; скулы зудят, сон ускользает. Бессонница на фоне перенапряжения — кажется, что-то такое говорил терапевт, прописывая таблетки и неодобрительно качая головой. Таблетки от бессонницы — пошлый моветон двадцать первого века, Рафаэль выше всего этого. Он встает с кровати и идет на кухню варить кофе. Часы показывают начало четвертого утра. В уголках губ — горькая насмешка над самим собой. Кофе еще более горький. *** Роллинс склоняется над сидящим за столом Кариси, почти кладет голову ему на плечо, заглядывая в экран ноутбука. У Кариси ямочки на щеках, когда он улыбается, чуть поворачивая голову в ее сторону. Рафаэль отводит взгляд, словно подсмотрел что-то, не предназначенное для его глаз, но они посреди участка, на часах два часа дня, много снующих туда-сюда людей и никому нет дела до этих ямочек и до того, как светлые локоны касаются чужого виска. У Рафаэля нещадно болит голова от недосыпа и дыра в желудке от слишком крепкого кофе. Дыру в груди он успешно научился игнорировать. Почти. Наверное, стоило бы пригласить Кариси на ланч. На ужин, может быть. Идея кажется до смешного нелепой — о чем им говорить? Обсуждать старые прецеденты и местную кухню? Он слышит, как Роллинс говорит: «Увидимся вечером. Джесси очень по тебе соскучилась, захвати какую-нибудь еду на ужин, я не успею приготовить». Ямочки-многоточия, пунктирные линии смеха, острый угол линии челюсти и бледной шеи. О чем-то же эти двое смогут проговорить целый вечер, найдут интересные темы. А может, разговоры излишни, когда вас двое, а за окном полыхает умирающий закат. Может, есть дела поинтереснее, чем дежурный треп. Рафаэлю откуда знать. *** Усталость жрет его живьем, терапевт прописывает таблетки от тревожности, но они также отправляются в мусорное ведро, в компанию к снотворному. У него еще остались зачатки самоуважения и достаточно презрения к фармацевтическим корпорациям. Травиться можно и по-старинке — крепким кофе и средней паршивости алкоголем из винной лавки за углом. Старый кореец, владелец лавки, лишь качает головой, когда Рафаэль заходит к нему вечером. Четвертый раз за неделю. Рафаэль лишь улыбается и уточняет, не предусмотрена ли у них скидка постоянным клиентам. Вместо ответа ему молча протягивают кулек, в котором оказывается теплый пян се. Самое время почувствовать себя бездомным котом, которого подкармливают из жалости, но гордость давно не в цене. Дома он наливает виски в пузатый бокал и долго сидит в темноте, уставившись в стену. Так и не тронутый пян се давно остыл. *** — Барба! Здорово, что ты пришел, я и не надеялся, — смех у Кариси ломкий, хрусткий, как первый декабрьский наст. У Рафаэля с надеждой тоже дела обстоят не очень. Роллинс дежурно улыбается и тянется к нему пивной бутылкой, чтобы чокнуться. Секундный тихий звон стекла о стекло еще долго звенит в голове. Они — одна команда, в каком-то смысле семья. Или могли бы ей быть, если бы Рафаэлю не приходилось напоминать себе об этом чуть реже. Или чаще. Он запутался в собственных показаниях. У сестер Кариси светлые локоны, как и у Аманды. Легко представить, что она всего лишь еще одна сестра, но то, как звучит ее смех, как она безотчетно накрывает своей ладонью руку Кариси и едва заметно поглаживает, — в этом нет ничего невинного. Дыра в груди увеличивается в диаметре, расширяет радиус, выходит за собственные границы. Из нее вытекает виски со льдом и медленно, но неумолимо капает на стол, на брюки, на пол. Никто ничего не замечает. Кроме Кариси: «Советник, ты опрокинул стакан». Он берет протянутую салфетку, стараясь не коснуться чужих чуть подрагивающих пальцев. Касается, конечно. Они ледяные, несмотря на духоту. — Спасибо, Доминик. Произнести имя вслух — всего лишь расписаться в собственном поражении, но вокруг слишком шумно, весело и уже немного пьяно, чтобы кто-то заметил этот белый флаг капитуляции. Впрочем, Роллинс достаточно наблюдательна. Она тянется к нему через стол, почти смахивает локтем пиво Кариси и шепчет на ухо, словно рассказывает большой секрет: — Барба, не вздумай называть его по имени, он этого не переживет, если услышит. А потом резко запрокидывает голову и смеется каким-то странным смехом. Смех искренний, но Рафаэль не может вычленить из него нужную эмоцию — то ли злость, то ли беспомощность. Слишком сложная задача для его уставшей головы, что-то из области нерешаемого, как теория Янга-Миллса. Рафаэль все-таки не удерживает лицо, физически чувствует огромный знак вопроса каждой морщиной, но Роллинс лишь качает головой и отворачивается. Потом пихает Кариси в бок и требует принести еще пива, тот подскакивает как каучуковый мячик и без лишних слов несется к барной стойке, даже не спросив, нужно ли Барбе повторить виски. Раньше ведь всегда спрашивал. Почему так сложно лавировать между чужих многоточий, думает Рафаэль, почему нельзя все упростить настолько, чтобы оставались лишь двойные сплошные, которые можно пересечь без ущерба собственной психике. У Кариси красиво дергается кадык, когда он делает глоток. Рот моментально наполняется слюной. Рафаэль кидает на стол несколько купюр и вызывает Убер. *** Первое, что он видит — кольцо. Всегда такие аккуратные короткие ногти сегодня покрыты алым лаком. Цвет артериальной крови — Рафаэль видел этот оттенок на фотографиях, видел в прозекторской, видел живьем. Хищный и безнадежный цвет. Собственная кровь стынет в жилах, сворачивается черными сгустками — пересыхают вены. В горле тоже сухо, словно он наглотался пепла. Лицо Кариси светится так, что хочется закрыть глаза. Рафаэль на секунду слепнет. Глохнет. Может быть, немного умирает, сложно сказать наверняка — дыра в груди не оставила от сердца ничего. Дыра в груди не оставила ничего от самого Рафаэля. — Глазам своим не верю, — почти кричит Фин, откидываясь на стуле и поднимая руки вверх в победном жесте. — Не верю своим глазам, черт побери! Рафаэль тоже не хочет верить, да вот только на зрение он никогда не жаловался. Маленький фурор в отдельно взятом шестнадцатом участке перед утренним брифингом по текущему расследованию. Рафаэль решает, что это надо отпраздновать. Немедленно. Через час на стол МакКою падает заявление с текущей датой. Неотложные семейные обстоятельства — так это называется на канцелярском. «Левый желудочек сердца, отвечающий за перекачку крови, уходит в отказ, перестает выполнять свои прямые обязанности. Это называется "синдром разбитого сердца". Слишком сильный стресс, — говорит терапевт. — Нижняя часть сердца перестает биться, а верхняя, наоборот, уходит на максимальную скорость. В некотором смысле похоже на инфаркт, но хуже. У вас очень тяжелая работа, мистер Барба, вам стоит пересмотреть приоритеты, если хотите жить». «Хуже», — соглашается Рафаэль. — «Но я уже уволился. Пропишите соответствующие таблетки и разойдемся взаимно довольные друг другом». Лучше бы это действительно был инфаркт. «Синдром разбитого сердца» звучит настолько нелепо и несерьезно, какая-то глупая насмешка над здравым смыслом, что хочется подать иск в ВОЗ, чтобы они исключили его из МКБ хотя бы из-за идиотского названия. Таблетки предсказуемо летят в мусорное ведро. Рафаэль заочно благодарен фарме только за уброгепант от мигрени, остальное пусть горит в аду. *** Коннектикут слишком близко к штату Нью-Йорк, но при этом является такой дырой, что оставляет ощущение, будто ты на краю земли. Или, как минимум, на Аляске. Рафаэля устраивает. Номер телефона он не меняет. Наверное, поэтому во снах мелькают резкие линии чужого плеча, безмолвные стоны, ямочки-многоточия и чуть колкая щетина. Ему никто не звонит и не пишет целых полгода. А потом звонит Роллинс и напрашивается на чай, словно они добрые соседи, которых разделяет лишь стена и привычка просить друг у друга сливки к утреннему кофе, если забыл зайти в магазин после сверхурочной смены. Никакой чай они, конечно, не пьют. Полупустой бар заполнится завсегдатаями часа через четыре, не раньше, а пока они сидят друг напротив друга и каждый старается не смотреть на собеседника слишком показательно. Если только по касательной. Знакомая марка пива. Привычный виски со льдом. Рафаэль видит, что диаметр дыры в его груди уничтожил не только его — захватил еще и Аманду. Сейчас можно именно так — по имени. Он видит, что можно. И от этого внезапно так больно, что почти невыносимо. Почти. — Возвращайся, — говорит она после бесконечного молчания. Кажется, они даже толком не поздоровались, и это первое слово, что падает между ними очередным многоточием. Как же Рафаэлю это надоело. — Ему плохо, — давит Аманда. Кариси тоже умел давить вот так — словами, острыми локтями, легкими касаниями, кривоватыми улыбками и ледяными руками. Не Кариси, ладно. Доминик умел. Не важно. Рафаэль не понимает, какое это имеет к нему отношение. Если Кариси плохо, он может посоветовать отличного терапевта с волшебными пилюлями. — Ты ему нужен, — и это звучит настолько серьезно, что у Рафаэля виски носом идет от смеха. — Аманда, давай просто выпьем, знакомые лица в этой дыре на вес золота. Пощечина прилетает так внезапно, что Рафаэль даже не сразу понимает, что ощущение горящей щеки — первое, что он по-настоящему чувствует за много месяцев. *** Доминик кладет голову ему на плечо, и это так неправильно, что хочется орать. — Я скучал. Рафаэль почти невесомо проводит пальцами по губам — слишком ярким и будто бы ненастоящим. Его ведет, ему хочется, ему надо. Необходимо. Зубы коротко прикусывают подушечки пальцев и тут же исчезают. Тяжелый вдох, судорожный выдох. — Я рад, что ты вернулся. Но уже поздно, мне надо домой. Холодные пальцы касаются руки, проводят по костяшкам в мимолетной ласке, тепло уходит из тела, когда Доминик встает с дивана. Рафаэль малодушно хочет позвонить терапевту и выпросить еще один рецепт. Мысленно обещает неизвестно кому, что в этот раз обязательно пропьет таблетки. Дыра в его груди сообщает ямочкам-многоточиям: — Останься. Не-его-Доминик лишь смущенно сутулится и говорит: — Меня Аманда ждет, мне пора. — Возвращайся, — только и может выдавить Рафаэль, порезавшись о собственную улыбку, но ничего не получает в ответ. Дверь закрывается с тихим щелчком и снова наступает тишина. Он пишет короткое смс Роллинс, но стирает, так и не отправив. Ему нечего сказать. Многоточия рано или поздно истончатся в точку.