Мы это вспомним ещё. Фальшивить даже негде, Приходи ко мне на годовщину нашей смерти.
У Кевина больной взгляд — темень под глазами, припухшие веки, в красных прожилках сухие белки, словно он не моргал много-много часов. Джонни смотрит на него, склонив голову как тощий лохматый уличный пес. Смотрит настороженно, недоверчиво. Кевин пытается выдавить из себя улыбку. Ухмылку. Любую гримасу, способную обозначить, что ему можно доверять. Только они оба знают, что Джонни не умеет доверять никому, даже Кевину. Может быть, особенно — Кевину. В любом случае, лицевые мышцы не слушаются, так зачем тратить немногочисленные силы на заведомо проигранный бой. Надежда выиграть войну? С надеждой у Кевина дела обстоят не лучше, чем с доверием у Джонни. — Заходи, — говорит Кевин, отступая на шаг назад в темном коридоре. — Если не возражаешь, не хотел бы включать верхний свет, очень болят глаза. Джонни неопределенно дергает плечом и протискивает свою высокую тощую фигуру в полумрак квартиры. Габи делает глубокий вдох, Кевин тихо выдыхает сквозь стиснутые зубы. *** Они не друзья. Даже не приятели. Все, что между ними было — два года в блоке А тюрьмы Райкерс. И выход по УДО с разницей в месяц. У любителей поиграть в «бинго» по субботам и то больше общего, чем у них двоих. Кровь на руках одного, кровь на руках другого. Ну, кровь не так уж и сближает, кто бы что ни говорил. Она не гуще и не крепче еле теплой воды в тюремной душевой. Они часто сидели за одним столом в столовой, иногда менялись пудингами — ванильный на шоколадный, да подпирали одну и ту же серую стену на коротких прогулках, синхронно уставившись в проплывающие облака. Ни задушевных разговоров, ни видимой поддержки. Две параллельные прямые в одной плоскости, не больше. Джонни был молчаливым по жизни, а Кевину просто разонравилось говорить. Джонни вышел первым, перед Кевином маячили четыре бесконечные недели, за которые можно было тронуться умом, получить заточкой между ребер перед отбоем или прочитать по третьему кругу «1984» из тюремной библиотеки. Кевин предпочел Оруэлла. За неделю до выхода надзиратели позвали Кевина к телефону — это был первый звонок за весь срок, не считая звонков от адвоката, но их никто и не считал. На том конце провода оказался Джонни. Мрачный хрипловатый голос сообщил, что устроился в Бронксе, и продиктовал номер телефона на случай, если Кевин захочет как-нибудь увидеться. Не спросил ни о чем, наверное, потому что знал на собственном опыте, что рассказывать нечего. Бесконечные монотонные дни. Получасовая прогулка. Однообразная еда. Тонкий продавленный матрас и мутные сны. У всех в Райкерс одинаковый багаж. Кевин удивился бы этому звонку, если бы не разучился. Зато где-то глубоко и далеко, куда, казалось, больше нет доступа, Габи подняла взгляд и улыбнулась. Кевин тогда ничего не заметил. *** Они сидят на тесной кухне и пьют дешевый пакетированный чай. Тишина между ними привычная, как подогнанная по размеру одежда. Кевину почти уютно, немного странно, и наверное, сам вид Джонни должен отталкивать, как напоминание о тюрьме, но этого не происходит. У него по-прежнему спутанные светлые волосы, почти закрывающие глаза, он сутулится и пытается спрятать небольшой тремор рук, вцепившись в кружку. Кевин на минуту прикрывает глаза и пытается сформулировать, зачем они сейчас здесь. Это сложно. Он не знает, как объяснить, что Джонни — константа. Необходимость. Потребность. Стабильность. Вот только не для Кевина. — Зачем позвал? И это первая фраза Джонни с тех пор, как он переступил порог этой квартиры. И вполне может оказаться последней. Кевин бы усмехнулся этой мысли, если бы были силы. — А зачем оставил свой номер? «Вопросом на вопрос, Кевин, отвечать неприлично», — шепчет Габи. Джонни крепче вцепляется в кружку обеими руками и смотрит привычно исподлобья. Недоверчиво. Недружелюбно. Наверное, у него нет ответа на этот вопрос. Закрытый, но импульсивный. Статичный, но компульсивный. Внизу живота жарко тянет. Кевин трет уставшие глаза и даже не ждет ответа. — Хотел представить тебя кое-кому. Резкое движение, кружка заваливается на бок и катится полоборота. На стол не проливается ни капли — она пуста. Как и Кевин. Как и сам Джонни, наверное. Вспышка привычной паранойи гаснет быстро, но остатки остаются плескаться на дне почти прозрачных глаз. — Я не люблю новые знакомства, Кевин. Ты позвал, я пришел. — Может, сделаешь исключение? Габи очень просила вас познакомить. Яркая и живая эмоция: искреннее... что? Кевин почти завидует, когда видит невербальное согласие — настороженный кивок. — Тогда дай нам полчаса. Пока можешь налить себе еще чай или кофе. Джонни вдруг прочищает горло, но голос все равно охрипший. Он слишком много молчит по жизни. Атрофия голосовых связок. — Есть что покрепче? «Он знает, Кевин. Или догадывается», — снова шепчет Габи. В ее голосе удовлетворение, будто уже все свершилось, все ее воздушные замки обрели плоть и кровь. Кевину же страшно думать, чем все это закончится. Или было бы страшно, но даже на страх нет сил. Габи измучила его бессонницей, уговорами, угрозами. Словамисловамисловами, от которых болел затылок и ломило в висках. Ему хочется вышибить себе мозги, если это избавит его от назойливого шепота. Но Кевину запрещено иметь оружие по решению суда. «Он ничего не знает, Габи». — В шкафчике над раковиной, — и выходит из кухни. Джонни достает едва початую бутылку бурбона и щедро плещет в кружку, из которой пил чай. Он чувствует приятное покалывание в затылке и неожиданно даже для себя откидывается на спинку стула. Дешевый бурбон разливается жаром по пищеводу, жжется на обветренных губах. Руки трясутся чуть меньше, когда он позволяет себе прикурить, нашарив в кармане помятую пачку. *** У Габи тихий голос и алая помада на тонких губах. Ее вряд ли можно назвать красивой даже в полумраке этой кухни, но Джонни вмиг ведет от плавных движений ее руки, когда она подается вперед и забирает сигарету из дрожащих пальцев. Втягивает щеки, затягиваясь, опускает густо накрашенные ресницы — покорность и нега, но Джонни успевает увидеть за ними круг ада в зелени бутылочного стекла. И второй — в чернильной тьме расширенного зрачка. Она опускается на колени у его разведенных ног и издает короткий смешок. — Привет, Джонни. Помнишь меня? Он помнит. Тогда в тюрьме — он смотрел на Кевина, а видел за ним совсем другую тень. Он смотрел сквозь него — и пытался разглядеть ее. Язык прилипал к небу, потому что не смел задать вопрос. Не смел заговорить, узнать имя. Она все это время была там, два года он пытался поймать тень, отголосок, намек, морок, иллюзорную улыбку, сладкий шлейф духов за ухом. Не поймал, конечно, только выжег себя, впервые в жизни почувствовав что-то кроме отторжения и ненависти к миру. И тот единственный звонок был последней попыткой зажечь маяк, на который она могла бы откликнуться. Голос не слушается, но Габи и не нужны слова, она поднимает руку, отводит длинную спутанную прядь, заправляет за ухо и подмигивает. — Я скучала. Ее руки совсем не дрожат, когда она расстегивает болты на его джинсах и почти невесомо проводит пальцами по вставшему члену. Еще один тихий смешок. — И ты скучал, Джонни, — это не вопрос. — А теперь давай помолчим. Не время для разговоров. Она удобнее устраивается между разведенных ног Джонни, озорно смотрит из-под челки и облизывает губы. Ей нравится все, что сейчас происходит. Нравится вылизывать и брать за щеку, а потом заглатывать почти до конца, кажется, ей даже нравится с непривычки давиться — откашливается и снова смеется: «Извини, дорогой, отвыкла». Габи расслабляет горло, Джонни может ощущать только горячую тесноту и это почти больно, он дрожит всем телом, хочет коснуться, не может, глушит стон за стиснутыми зубами, потому что Габи хотела тишины. По ее подбородку течет слюна, помада размазалась, она помогает себе руками, и держит его взглядом, не позволяет закрыть глаза. Она сейчас совсем не похожа на Кевина, в ней ничего от него не осталось. В Джонни не осталось ничего от него самого. Она сжимает цепкие пальцы у основания члена, не позволяет ему кончить. Стон все же прорывается сквозь зубы. — Пойдем, Джонни, пойдем. Поднимается с колен, тянет его за собой в комнату, снова смеется. Он путается в штанах, путается в своих непослушных длинных ногах, путается в мыслях — где-то здесь должен быть Кевин, он может их увидеть, — но Габи уже толкает его на диван и садится сверху, трется задницей о болезненно ноющий член, и Джонни забывает про Кевина, забывает собственное имя, ему хочется только поцеловать этот алый рот с размазанной помадой, втянуть полной грудью сладкий запах за ухом. Габи берет его лицо в руки и бесконечно долгую минуту смотрит в глаза. Джонни не знает, что она там ищет, но, видимо, находит, потому что в следующую секунду склоняется вплотную и проводит губами по его губам — не поцелуй, совсем нет, только мимолетное касание. Джонни непроизвольно облизывается, безотчетно тянется вперед. Проигрывает — снова. Габи ускользает, закидывает голову, опять смеется своим невозможным тихим смехом. У Джонни в голове звенит пустота. Он не может для себя решить, какая Габи на самом деле — то ли шлюха, то ли святая, но она нужна ему. Сейчас. Всегда. Он кладет руки ей на бедра, ведет сверху вниз — до колен, возвращает ладони на бедра. Под пальцами то горячая кожа, то нейлон чулок, он пробегает дрожащими пальцами по подвязкам. Ведет ладонью дальше, скользит под черное кружево, тянет на себя — ближе, еще ближе, — тихий выдох на грани слышимости. И это сигнал — время для тихого смеха тоже прошло. Габи берет его пальцы в рот, вылизывает старательно, смотрит в глаза — снова держит взглядом, ерзает, шумно дышит носом. Джонни дышать забывает. Он проталкивает в нее мокрые пальцы — и это ужасно тесно, узко и нестерпимо горячо, она слегка приподнимает бедра, помогает. Мешает. Сбивает — дыхание. И Джонни готов кончить только от этого. Она не позволит, конечно, нет. Одной рукой она цепляется за его плечо, второй направляет его член в себя и насаживается. Замирает, утыкается лбом куда-то в плечо. Время останавливается. Воздух застыл. Они тоже не двигаются. Легкие горят огнем и тогда Джонни вспоминает, что нужно дышать. Он проводит приоткрытыми губами по ее шее. И в этом бесхитростном жесте — просьба: будь со мной. Не оставляй меня. Габи все понимает. Габи начинает двигаться. Мучительно медленно. Чуть позже — мучительно быстро. Джонни теряет связь с реальностью. Она дразнит его, вскидывает бедра, давит на плечи, не позволяя двигаться, трахает себя им так, как хотела последние два года. Для Джонни все это слишком — и привычная тишина особенно, сбитое дыхание не в счет. Ему нужно другое, не этот невыносимый жар, а что-то проще, понятнее. И табу на разговоры уже не кажется комфортным. Молчание было его защитой большую часть жизни, но сейчас слова — слова, не стоны даже — рвутся наружу. И Джонни просто не может. Хрипит, выдыхает, капитулирует: — Пожалуйста, Габи. Поцелуй меня. Пожалуйста. Она вдруг вздрагивает, последний раз насаживается и замирает. Джонни чувствует животом горячее и влажное. Это не поцелуй. Губы и зубы, привкус помады, его рот буквально насилуют, проникают глубоко. И Джонни этого достаточно. Для Джонни это — слишком. Он низко стонет, не успевает предупредить или вытащить. Кончает долго, позволяя трахать себя языком в рот еще несколько минут. *** Утром Кевин стоит, оперевшись руками о кухонную столешницу, и смотрит на две кружки. В одной плещется кофе, в другой — дешевый бренди. За спиной слышатся шаги. — Я могу остаться? — тихо спрашивает Джонни, проглатывая «с ней». Выбор в сторону бренди кажется очевидным. «Нет», — хочет сказать Кевин. Джонни подходит вплотную, обнимает и утыкается носом в шею. — Да, — говорит Габи. Кевин делает обжигающий все нутро глоток и закрывает глаза. Ему не нужен Джонни. — Да, — повторяет. — Конечно. В утренней сизой тишине слышится тихий смех Габи. Кевин кричит где-то глубоко внутри.