Contra spem spero

Сонни идет впереди. Солнце светит ослепительно ярко, очерчивает его силуэт, путается в пшеничных волосах. Рафаэль смотрит и никак не может насмотреться. Ему хочется поднять руку и взъерошить растрепанную макушку, и он тянется, тянется, но никак не может достать. — Куда ты так бежишь? — спрашивает на выдохе. Кариси останавливается, разворачивается к нему лицом и широко улыбается, над головой подсвеченные кудрявые прядки, словно нимб. Рафаэль наконец вплетает в них пальцы, прихватывает за затылок и тянет на себя. Кариси послушно наклоняется и целует, жадно, глубоко. Так глубоко, что Рафаэль забывает как дышать. Воздух в легких стремительно заканчивается, реальность вокруг подергивается рябью, у основания языка появляется знакомый сладковатый привкус, в нос бьет цветочный запах. Пожалуйста, только не снова. Рафаэль резко просыпается и сгибается в приступе кашля, закрывает рот рукой. Он кашляет долго, надсадно, пытаясь с хрипом втянуть воздух в кратких промежутках. Легкие жжет так, словно их посыпали перцем, глаза слезятся. На самом деле он никогда не целовал Кариси. Все, что им было позволено, сводилось к жадным прикосновениям, мазкам языка по телу и выступающим на коже капелькам пота. Поцелуи всегда были под запретом — в реальности. Всем известно: целовать можно только того, кого по-настоящему любишь, в остальных случаях поцелуи — табу. Но во сне никто не отнимет этого у Рафаэля. В своих собственных снах ему можно все. Когда кашель наконец успокаивается, вокруг Рафаэля цветы — везде, на одеяле, на простыне, на полу, он чувствует теплые лепестки в судорожно сжатой ладони. Он дышит коротко и шумно, каждый вздох резью отдается в груди и, кажется, совершенно не насыщает кислородом, на губах соленый привкус крови. Рафаэль разжимает дрожащие пальцы, скидывает соцветия на пол, вытирает влажную ладонь о ткань постельного белья и тянется к тумбочке. Наощупь находит ингалятор, встряхивает его и жадно затягивается, задерживает дыхание на несколько мучительных секунд. А потом выдыхает и чувствует, как его отпускает. Дыхание выравнивается, воздух поступает в легкие, резь утихает до легкого жжения, которое — Рафаэль прекрасно знает — успокоится в ближайшие полчаса. С утра тяжелее всего. Ночью снятся яркие неправдоподобные сны, лекарство успевает выветриться из организма и случаются приступы удушья. Рафаэль уже давно не ставит будильников, потому что пробивающиеся в легких побеги будят его раньше. На часах шесть утра. Рафаэль идет в ванную и долго рассматривает в зеркале свое осунувшееся лицо. Умывается холодной водой, чистит зубы и идет на кухню вливать в себя галлоны кофе. Лив недавно поинтересовалась у него, все ли в порядке. Рафаэль сказал ей тогда, что его моральный компас сходит с ума — и даже не соврал. *** День проходит в привычной рутине. Он заезжает в шестнадцатый участок забрать документы и выслушать от Лив последние обновления по делу — чувствует на себе тяжелый взгляд Кариси, но не смотрит в ответ. Дыхание все равно перехватывает и приходится достать ингалятор, Лив не обращает внимания — последние пару лет он благополучно отговаривается обострением аллергической астмы, благо Кармен очень вовремя завела кота. Фармацевтика за последнее десятилетие шагнула далеко вперед, и теперь побеги в легких беспокоят его только по утрам. Вернувшись в офис окружного прокурора, он зарывается в бумаги, периодически прерываясь на встречи с адвокатами. В суд ему не нужно, слушаний сегодня нет, поэтому Рафаэль забывает о времени и приходит в себя, только когда где-то в районе локтя вибрирует сообщением телефон. На экране всплывает имя Кариси. Рафаэль с трудом втягивает в себя воздух, но тянется за телефоном вместо ингалятора. В сообщении только время. Барба тут же заказывает Убер. *** Они встречаются раз в неделю, иногда чаще, прячутся по темным углам одного и того же задрипанного бара, пьют неразбавленный виски — Кариси морщится, но отказывается брать пиво. Рафаэль это принимает, у каждого свои анестетики. Заканчиваются такие вечера неизменно — в темных прихожих, где жаркое дыхание оставляет на коже влажные следы, а пальцы неуклюже цепляются за пряжку ремня, вытягивая из-под пояса рубашку, стаскивая ее через голову — нетерпеливо, небрежно — так, что оторванные пуговицы стучат по полу. Рафаэль знает тело Кариси наизусть, знает, где надо быть мягким, где грубым, знает, что нужно сделать, чтобы тишину разбил хриплый стон. Он берет его член в рот одним движением — сразу до самого горла; желание стать ближе иногда принимает очень странные формы. Потом поднимается выше и оставляет на бледном теле расцветающие красным следы, чтобы потом видеть Кариси в участке и упиваться мыслью о том, что его метки наверняка саднят под одеждой. Когда он раздвигает его бедра, подхватывает руками острые колени и входит, преодолевая сопротивление мышц, дыхание застревает у него в легких, свистит на вдохе, но воздух проходит: пока Кариси рядом, пока его холодные пальцы отчаянно царапают горячую кожу — можно жить. Когда все заканчивается, Рафаэль не ждет — он выставляет Кариси за дверь или уходит сам, потому что, как бы он ни хотел проснуться с ним в одной постели, никто не должен видеть его с утра. Да и их отношения — какое нелепое и неподходящее слово — этого не подразумевают. Между ними только секс, снятие напряжения со стороны Кариси и прием маленькой дозы яда со стороны Рафаэля. И надежда, что, возможно, в конце концов его организм сможет выработать к нему устойчивость. *** Сегодня Кариси выглядит ужасно. К тому моменту, как Рафаэль доезжает до бара, тот уже слегка пьян. Он смотрит больными глазами и ищет то ли утешения, то ли избавления, у него подрагивают пальцы и путаются мысли. Рафаэль ничего толком не понимает по обрывкам фраз, да это и не нужно, в жизни Специального корпуса иногда случаются такие дни, когда очень хочется напиться и ничего не помнить. Поэтому Рафаэль просто сидит рядом, вслушивается в сбивчивые слова и до одури хочет его обнять. А потом зачем-то привозит к себе. Любому понятно, что секса сегодня не будет, Сонни едва держится на ногах и цепляется за Рафаэля, как за спасательный круг. Он утыкается носом ему в висок и жарко дышит, что-то сбивчиво шепчет, не разобрать. Чувство самосохранения орет дурниной, но Рафаэль просто не может оставить Сонни в одиночестве — не сегодня, не такого. Поэтому он укладывает его в постель, стаскивает ботинки, пытается раздеть, но Сонни что-то мычит и тянет его на себя. Рафаэль выпутывается из цепкой хватки и сбегает в ванную — сплевывает в раковину лепестки, дышит ингалятором, несколько раз, с запасом, чистит зубы и мысленно успокаивает себя, что с утра успеет проснуться вовремя. Не успевает. Утром его скручивает таким приступом, что становится страшно. Перед глазами прыгают белые искры, зрение плывет и он никак не может нащупать на тумбочке ингалятор. Рафаэль царапает деревянную поверхность, царапает собственную шею и хрипит. Кто-то просовывает ингалятор в его скрюченные пальцы, осторожно касается рукой спины, скомкано и испуганно бормочет: «Ну же, ну давай, ну чего ты», и Барба подносит ко рту пластиковый кончик и вдыхает. И ждет. Его мутит и потряхивает, но дышится легче и зрение приходит в норму. Лучше бы не приходило. Напротив стоит помятый Кариси в не менее мятом костюме и смотрит на него со священным ужасом. Даже не на него, а на желтые соцветия, которые рассыпались по одеялу. Рафаэлю кажется, что его сейчас стошнит. Он поднимается с кровати и нетвердым шагом идет в ванную. А когда выходит — Кариси уже нигде нет. *** Несколько дней он держит себя в руках, исправно принимает лекарства и старается не появляться в шестнадцатом участке. А потом не выдерживает и пишет Кариси сообщение. Ответ приходит практически сразу же: «новое дело, завал, не получится». В этот вечер Рафаэль напивается у себя в кабинете, потому что разговаривал с Лив и знает — никакого нового дела им не приходило. Словно расчесывая рану, Рафаэль продолжает писать. Раз в пару дней он отправляет сообщение, чтобы получить плохо сколоченную отговорку в ответ. Он задыхается. Он злится. И в какой-то момент не выдерживает. Приезжает в участок поздно ночью, прекрасно зная от Лив, что Кариси опять остался на сверхурочные — штудировать видео с камер наблюдения. В участке тусклое освещение и почти нет людей. Там, где сидит Специальный корпус — вообще никого, кроме Кариси. Заметив его, Сонни напрягается, подбирается, приглаживает выбившиеся из прически пряди и сосредотачивает свое внимание на ноутбуке. У него темные круги под глазами и очень несчастный вид. Барба присаживается напротив и смотрит. Он не чувствует унижения, не чувствует обиды или досады, его гордость молчит; у него вообще произошла какая-то тотальная атрофия эмоций, он чувствует только злость. Глухую и душную. Он вообще последние несколько дней дышит как через плотную ткань, с трудом. Заявление МакКою он уже написал, и теперь ему надо просто знать. — Будь так любезен, — Рафаэль не отвлекается на приветствия; если Кариси не удосуживается на него даже посмотреть, то к чему соблюдать этикет. — Объясни мне, что не так? Кариси распахивает глаза и смотрит на Рафаэля с непритворным шоком. А потом, не найдя в его лице и намека на насмешку, хрипло произносит: — Ты серьезно? Рафаэль молча кивает, ему в последнее время разговаривать все тяжелее. Кариси качает головой. Переводит взгляд на экран ноутбука, смотрит остекленело, а потом, видимо, принимает какое-то решение. Набирает воздуха и говорит: — Ты знаешь, я очень тебя уважаю, советник. Но ты же должен понимать, что я не собираюсь занимать чье-то место? Нет, Рафаэль не понимает. Более того, Рафаэль не понимает даже, куда он клонит. Все слова знакомы, но в единое целое они не складываются. Наверное, недоумение отчетливо отображается на его лице, потому что Кариси раздраженно кривится. — Я видел тебя тем утром, Барба. Это... Эти цветы — вот о чем я говорю. Мне дурно от одной мысли, что на моем месте должен быть кто-то другой. Ты меня знаешь, я не... не такой человек, — скомкано заканчивает Кариси свою маленькую воинственную речь. Плечи сутулятся, взгляд блуждает между экраном ноутбука и разноцветными стикерами с рабочими заметками, расклеенными по всей поверхности стола. Барбе хочется протянуть руку и коснуться опущенной макушки. Зарыться пальцами в эти светлые волосы и слегка потянуть на себя — он знает, как Кариси ведет от этого простого жеста, он помнит, хранит эти маленькие знания за семью замками и иногда перебирает их как драгоценные камни. И ему до тошноты хочется надеяться, что между строк можно прочитать совсем другое — не этот искренний манифест своим добродетелям, своему неуместному рыцарству, а что-то более прозаичное, может быть, маленький намек, что Кариси в любом случае хочет быть если и не вместе, то рядом; но в словах Кариси нет полутонов и двойного дна, он имеет в виду именно то, что говорит: Барба, отныне ты — запретный сад, который принадлежит кому-то другому. И, Господи, как же он жалок, когда прочищает горло и предпринимает унизительную попытку договориться, заключить сделку с совестью Кариси: — Послушай, Доминик, это ничего не значит. Мы могли бы... Договорить ему не дают. — Нет, Рафаэль, не могли бы. Это всё в корне меняет. Он чувствует, как легкие снова начинают гореть огнем. Аргументы — жалкие попытки договориться — вертятся на языке, но горько-сладкий привкус лепестков уже ощущается опасно близко к гортани. Рафаэль не прощается, быстро разворачивается и спешит в сторону туалета. Он боится сломать ингалятор, настолько крепко сжимает его в руке. Можно было бы презреть остатки самоуважения и рассказать — Рафаэль на девяносто пять процентов уверен, что хваленое чувство долга Кариси привязало бы его к нему если не навсегда, то надолго, только Рафаэлю не нужно одолжение, ему нужен весь Кариси без остатка. И это делает задачу фактически неразрешимой. *** Пол в одной из туалетных кабинок шестнадцатого участка усыпан желтыми лепестками. Ингалятор в этот вечер почти не помогает. *** У Сонни болит нутро. Не забитые лепестками легкие, не содранное горло, не какая-то еще важная внутренняя требуха; болит что-то настолько огромное, что больше его бренного тела, больше сердца. Он впервые за несколько лет просит у Бенсон больничный и отправляется к своему врачу, даже предварительно не записавшись на прием. Экстренный случай, пресловутый форс-мажор, «код черный» для одного отдельно взятого пациента. Господь милосердный сегодня хотя бы в мелочах на его стороне — у доктора свободное окно, поэтому он сразу проводит Сонни в свой кабинет и начинает осмотр. На рентгене удручающая картина. — Мистер Кариси, помнится, в последний раз я прописал вам самый сильный препарат, он не должен допускать таких осложнений, если пользоваться им по инструкции. Вы же следуете инструкции? — Да, доктор. Просто обстоятельства изменились, — он надсадно кашляет, на кушетку падают лепестки. Они свежие, хрупкие, солнечные. Они буквально его убивают. — Что ж... Единственное, что я могу вам посоветовать — попробовать снова изменить обстоятельства, иначе придется положить вас в стационар и подключить к аппаратам, да и тут нет никаких гарантий. У вас последняя стадия, мистер Кариси, — в голосе врача искреннее сочувствие, от которого сводит зубы. — Просто дайте мне новый рецепт, доктор. Я удвою дозу. Врач качает головой и тянется за бланками. — Двойная доза препарата — не панацея. Это поможет временно — на месяц, может быть, на два, потом все станет в разы хуже, рецидив вас добьет. Сонни только отмахивается. — Месяц — это целая жизнь, док, — он забирает нехотя протянутый бланк, сгребает снимки и анамнез, и начинает медленно одеваться. Боль внутри такой силы, что он почти желает получить болевой шок и отключиться, но чертовы цветы распускаются медленно; нежные лепестки ластятся под ребрами, оплетают изнутри легкой щекоткой. Они почти такие же ласковые, как прикосновения Барбы. Убийственно нежные. *** Рафаэль держится неделю, а потом срывается и пишет сообщение: «Давай увидимся». Второе летит следом, он не дает себе времени передумать: «Пожалуйста». Сообщения прочитаны, но ответ не приходит ни через минуту, ни через полчаса, ни к вечеру. Отчаяние расцветает под легкими ядовито-желтым. Все, что у него остается — пронзительно-яркие сны, где Сонни в его руках, ласковый и улыбающийся, с невозможными ямочками на щеках, он смеется хриплым смехом и протягивает теплые ладони. Рафаэль сжимает их крепко и обещает никогда не отпускать. На рассвете Сонни исчезает. Сбитые простыни и сладкий запах медленно увядающих лепестков — все, что есть у Рафаэля к утру. Еще несколько секунд ему кажется, что достаточно протянуть руку и можно будет коснуться бледной спины, провести пальцами по острым позвонкам, скользнуть выше, взъерошить волосы на затылке и тогда все встанет на свои места, тогда можно будет вдохнуть полной грудью, но секунды между сном и явью заканчиваются слишком быстро. Рафаэль поворачивает голову и долго смотрит в пустоту перед собой. Телефон мягко жужжит, оповещая о новом сообщении. *** Они встречаются в привычном баре, где провели столько вечеров, что, кажется, их бы хватило на две жизни вперед, и все же Рафаэль помнит каждый из них в деталях. Кремовая обивка стен и темные панели, знакомые каждой линией царапины на столике, запахи, доносящиеся с кухни, безупречно-накрахмаленная белоснежная рубашка бармена и тихая нейтральная музыка, которая почти не касается сознания. Звон бокалов где-то позади, резкий смех. Все до боли привычное; все — кроме Сонни напротив. Он бледен до синевы, весь какой-то выцветший, как на старых фотографиях дальних родственников, о которых ты помнишь только смутные даты и имена. Улыбка неестественная, ломкая, вымученная. Руки, держащие бокал, немного подрагивают. Рафаэль думает, что вместе они смотрятся... уместно. Потому что сам он вряд ли сейчас выглядит лучше. Ингалятор в кармане обжигает бедро. Седые виски напротив обжигают сердце. Рафаэль не знает, когда у Сонни появились серебристые пряди — еще неделю назад их не было. Он не знает, что произошло, не хочет знать. Ему нужно знать. — Спасибо, что пришел. Сонни улыбается так, словно ему больно. — Никогда не умел тебе отказывать, советник, — в его голосе смех и горечь. Рафаэль делает большой глоток и тут же давится, закашливается, вытирает рот салфеткой. Официант, возникший из ниоткуда, молча обновляет напитки и исчезает так же незаметно. Возможно, на их лицах можно легко прочитать «не беспокоить», как на табличке на двери гостиничного номера. Рафаэлю до дрожи хочется коснуться лица напротив, провести большим пальцем по острой скуле, приласкать за ухом, чтобы Сонни склонил голову и уткнулся в его ладонь, закрывая глаза, как он делал раньше. До всего этого. До фиаско с лепестками. Тогда было сложно, но в целом понятно, а теперь — что делать с этим «теперь» Рафаэль так и не решил. Все настолько просто и настолько сложно одновременно, его мозг не заточен под задачи такого типа. Он умеет выискивать лазейки, искать прецеденты, заключать сделки, договариваться со своей и чужой совестью не для протокола, но что делать с таким Сонни напротив, он не знает. — Однако отказал, — невесело хмыкает Рафаэль в свой бокал. У Сонни прямая спина, напряженные плечи — не человек, а натянутая струна. Коснуться хочется до першащего горла; Рафаэль лишь извиняется, бормочет что-то про туалет и сбегает. Уже в кабинке, нащупывая в кармане ингалятор, Рафаэль думает, что пора выкладывать карты на стол, если он хочет выжить. Ему и жалость подойдет. Жалость ведь лучше, чем захлебнуться цветами в каком-то баре посреди Манхэттена в пятницу вечером. Не так избито и вульгарно, хоть и менее романтично. Сонни украдкой оглядывается — все заняты своими делами, — и пытается сделать глубокий вдох. Дыхание частое и поверхностное, легкие не справляются — ингалятор он забыл в другом пиджаке. Когда Рафаэль возвращается, Сонни за столиком нет. Одновременно с волной разочарования приходит короткое сообщение: «Извини, срочно вызвали. Новое дело». Он закрывает ладонями лицо, дышит глубоко, со свистом. Сонни ускользает, и с этим ничего нельзя поделать. Телефон снова вибрирует. Лив пишет: «Занят сейчас? Я бы не прочь посидеть где-нибудь. Наконец-то свободный вечер». Рафаэль подавляет порыв швырнуть телефон о стену. «Бар на пересечении 57-й западной и 8-й авеню, я уже здесь. Что тебе заказать?». *** Он безобразно напился в тот вечер с Лив. Пожалуй, такого он себе с первого курса университета не позволял. Будит его головная боль и нестерпимый сушняк — на удивление даже не привычные лепестки, приятное разнообразие; пошатываясь и цепляясь за стены, он на ощупь бредет на кухню к источнику воды. Предрассветный мутный свет плохо освещает квартиру, но это хотя бы его квартира — после вчерашнего исход мог быть любым. Долго пьет из-под крана, потом сует под струю голову и терпит, стиснув зубы, когда ледяная вода хоть немного расслабит обруч, сковавший виски. В офис Рафаэль приезжает с опозданием в полчаса. Хорошо, что хватило ума заранее позвонить Кармен и попросить перенести утреннюю встречу. Сейчас он не готов иметь дела с внешним миром. Уже в кабинете он разгрызает сразу две таблетки аспирина и с трудом глотает, запивая горькое крошево глотком едва теплого кофе. Тошнота накатывает волнами, сильная, до белых мух перед глазами. По-хорошему, надо еще раз просмотреть расписание, убедиться, что ничего жизненно важного нет, и отменить остальные встречи; сказаться больным и отправиться на больничный, прикрывшись сезонной простудой или отравлением. А потом он представляет светло-серые стены своей пустой спальни, общую тишину квартиры, осознает, что его подушки давно утратили тонкий запах волос Сонни. Выдох неглубокий, поверхностный, воздух выходит с присвистом. Лучшее, что может сделать Рафаэль в этой ситуации — остаться работать до тех пор, пока не упадет. Он обещает себе предпринять еще одну — последнюю — попытку поговорить с Кариси позже. Выложит карты не стол, и будь что будет. А сейчас он попросит у Кармен самый крепкий кофе, который она только способна приготовить, и будет думать о рабочих вопросах и ни о чем другом. И ему сносно удается провести в таком боевом настрое целый день, даже убийственное по силе похмелье не может сломить его волю к победе разума над чувствами. А в начале десятого он принимает входящий вызов от Лив и, даже не донеся трубку до уха, уже знает, что произошло что-то непоправимо плохое. — Рафа, больница Мерси. Сейчас. Они с Оливией вчера выпили достаточно Космополитенов, чтобы сейчас не требовалось ни лишних объяснений, ни громоздких слов. Она знает, кого он хотел бы целовать до конца жизни. Кого никогда не сможет поцеловать. Он роняет телефон. Роняет лицо в ладони. Прохладные мягкие побеги хризантемы извиваются в правом легком, ища, куда бы покрепче зацепиться. *** Яркий флуоресцентный свет приемного покоя бьет одновременно по глазам и по нервным окончаниям. Рафаэль дезориентирован, он судорожно сжимает в руках ингалятор, прикладывается к нему каждые несколько минут, но даже не замечает этого. Воздуха в легких не становится больше. В дальнем конце коридора за небольшой колонной он замечает сначала Фина, потом белую макушку Роллинз и наконец Оливию. Их бледные лица скованы странной эмоцией — еще не скорбь, но уже не надежда. Рафаэль устремляется к ним, на ходу кого-то сбивает, не извиняется, только чертыхается и бежит дальше, словно от этого зависит его жизнь. В каком-то смысле так и есть. Во всех смыслах так и есть. — Что случилось? — на самом деле, этот вопрос не интересует его по-настоящему. Есть куда более важный: «он выживет?», но спрашивать о таком нельзя, если не хочешь узнать правдивый ответ. Роллинз смотрит странно. Даже открывает рот, чтобы что-то сказать, но вдруг качает головой и отворачивается. Какой-то плакат о вреде курения на стене ее сейчас интересует куда больше Барбы и его вопросов. Лив трет переносицу двумя пальцами, делает пару глубоких вдохов и поднимает на Рафаэля полный отчаяния взгляд. — Запланированная полицейская операция, ничего экстраординарного. Все должно было пойти по плану. — Но пошло по звезде, — угрюмо вставляет Фин. Оливия обхватывает себя руками, словно ее знобит, но в помещении жарко как в аду и душно, воздуха почти нет; Барба прижимает к губам ингалятор и почти не слышит, что ему говорят. — ... а потом его, видимо, скрутило приступом, никто сначала не понял, в чем дело. Мы были в фургоне наблюдения, среагировали, только когда начались выстрелы. — Она вздыхает и безотчетно подается вперед. — Мне жаль, Рафа. Этого не должно было произойти. Рафаэль не может ни говорить, ни осмыслить то, что происходит. Каковы его собственные шансы, если где-то там в операционной врачи не справятся, не вытащат? По всему выходило, что шансов у него не больше, чем у Кариси. Теперь-то они на равных. А потом до затуманенного ужасом и болью мозга доходит то, о чем говорит Оливия. За всем этим информационным мусором, состоящим из «поздно среагировали», «не успели», «мне жаль» — за всем этим скрывается что-то по-настоящему важное. Рафаэль резко вскидывается и уточняет: — Каким, говоришь, приступом его скрутило? Оливия опускает взгляд и еще крепче обхватывает себя руками. Она не смотрит в глаза, но все-таки тихо и слегка заторможенно отвечает: — Тем самым, Рафаэль. Первая мысль довольно абсурдная и немного злая: Кариси — чертов лицемер. Сколько высокопарных слов успел наговорить, когда отказывался от их удобных отношений коллег с привилегиями, тогда как сам не лучше. Но эта мысль лопается практически сразу непрочным мыльным пузырем. Потом Рафаэлю кажется, что в черепной коробке начинается нестерпимый зуд от калейдоскопа воспоминаний: вот Кариси в один из последних разов в его квартире, вытянул свои бесконечные ноги и смотрит на Рафаэля как на рождественское чудо; он расслабленный и немного сонный после секса, видно, что ему хочется нежностей и каких-то уютных глупостей. Он улыбается и подается вперед, они сталкиваются носами и почти — губами, но в последнюю секунду Сонни вспоминает, где он и с кем. Наваждение проходит, уступая место смущению, скомканному прощанию и слишком поспешным сборам домой. Вот Кариси в то утро, когда застал Рафаэля во всей цветочной катастрофической красе; белый от боли взгляд. Вот Кариси в участке — бесцветный и сломленный, но твердо стоящий на своем: «я не буду занимать ничье место». Вот Кариси, сбегающий из бара, стоило Рафаэлю на минуту отойти; сбежал ли он от разговора, или его тоже накрыло удушьем, как и самого Рафаэля? Какой же идиот, господи помилуй. Это даже не подозрение отчаявшегося, цепляющегося за любую соломинку — это уверенность. Рафаэль впервые за много месяцев делает глубокий вдох и не давится цветами. И пусть только Сонни попробует сейчас сдохнуть на том операционном столе — Рафаэль сам его убьет. Из потока истерически-счастливых и отчаянно-черных мыслей его выводит стаканчик кофе, который кто-то буквально впихивает ему в руки. Он поднимает взгляд и видит Аманду. Ее губы поджаты, выражение лица все еще отстраненное и нечитаемое, но сам факт, что кофе она принесла только себе и ему, говорит о многом. «Защищает своих», — думает Рафаэль. Он благодарно кивает и делает глоток. В любом муниципальном заведении кофе до обидного одинаковый — отвратительный. На втором глотке он замечает доктора, который идет к ним, на ходу снимая маску и хирургический халат. Сердце пропускает удар. — Мы сделали все, что могли. — И кто бы знал, как Рафаэль ненавидит эту фразу всем сердцем. — С пулевыми ранениями особых сложностей не было. Одна пуля прошла навылет, не задев жизненно-важные органы, со второй пришлось повозиться — она застряла опасно близко к крупной артерии, но ее мы тоже извлекли. С этой стороны серьезных проблем нет. — Но? — спустя бесконечную паузу уточняет Роллинз, когда молчание затягивается. — Но у мистера Кариси очень серьезное поражение внутренних органов. Соцветия распространились буквально везде. Странно, что он попал к нам с пулевыми, а не из-за цветов. На такой стадии... Рафаэль не дает ему договорить, это все несущественно, важно другое, так почему все вокруг так любят лить воду, когда речь идет о жизни и смерти? — Вы его спасли? — Да, но... — Его можно увидеть? Доктор на мгновение теряется под яростным взглядом Рафаэля. Краем глаза он замечает удивленные лица команды, но отмахивается, как от несущественного. — Послушайте, мы удалили соцветия там, где смогли, чтобы не причинить еще больший ущерб. Подобные операции не делаются за пару часов в отделении неотложной помощи. Так что, да, он жив, но я не даю никаких гарантий, протянет ли мистер Кариси хотя бы до утра. И нет, к нему нельзя, он в реанимации. Рафаэль не слушает его после слов «он жив». В конце концов, он умеет давить на ответчиков в суде, чем здесь ситуация отличается. — В какой он палате? Мне надо его увидеть. — Вы не понимаете всю серьез... — Это вы не понимаете, — взрывается Рафаэль, но не может продолжить, потому что его скручивает приступом кашля. Когда он убирает ладонь ото рта, на ней желтое на алом. — Вот. Не самый изящный аргумент в его карьере. Но, может быть, самый действенный. Доктор задумчиво переводит взгляд с его лица на окровавленные желтые лепестки, а потом разворачивается и устремляется по бесконечному коридору. — Следуйте за мной. *** Кариси мог бы поспорить цветом лица с белоснежными эластичными перевязками, оплетающими грудь. Трубки и капельницы, аппарат ИВЛ, тревожный писк мониторов. Рафаэль не первый раз в жизни в больнице. Даже не впервые у постели почти безнадежного пациента. И все-таки его продирает льдом вдоль позвоночника от увиденного. Этого не должно было случиться с Кариси, только не с ним, не с его беспокойными руками, дурацкими ямочками на щеках и преданным взглядом. Не с его мягкими и ласковыми губами, которые хочется целовать до тех пор, пока воздух в легких не закончится. Но воздух в легких уже и так на исходе. Рафаэль боится его касаться — словно одним неосторожным движением можно разрушить ту тонкую нить, что сейчас мерцает зеленым на экране монитора. Но даже этот страх не может перекрыть глубинное желание коснуться — своего. Судьба безусловно обладает неплохим чувством юмора, раз связала их двоих, но не Рафаэлю жаловаться. Не тогда, когда он научился любить человека, чье тело сейчас умирает в незнании. — Кариси, ты идиот, — вырывается горьким смешком. — Не вздумай тут умирать. Что я скажу коллегии адвокатов после всех презентаций твоих талантов, я слишком много о тебе рассказывал. Он все-таки осторожно берет безвольную руку, слегка сжимает прохладную сухую ладонь. Потом перемещает пальцы на запястье, пытается считать пульс. Можно было бы посмотреть на монитор, но так — надежнее. Пульс размеренный. Медленный. Рафаэль не знает, что делать, не понимает, как достучаться. Просто сидит всю ночь в палате, смотрит на почти безжизненное тело и слушает размеренный писк мониторов. Ближе к утру приходит врач и выгоняет его из палаты. Рафаэль не может уйти далеко, физически не может, поэтому остается ждать непонятно чего на неудобных жестких стульях в коридоре. Команда ждет вместе с ним. Их серые лица отражают его собственную боль. Иногда он тянется за ингалятором, который почти перестал помогать. Оливия отводит его в сторону и спрашивает, не стоит ли позвать врача. Рафаэль лишь отмахивается: если все пойдет совсем плохо, никакой врач ему не поможет, а пока Сонни хоть как-то дышит, пусть даже на ИВЛ, то и он справится. Еще через два часа им сообщают, что Кариси впал в кому, так и не придя в сознание. Земля уходит у Рафаэля из-под ног. *** Он открывает глаза и первые мгновения не может сообразить, где находится. На грудь давит бетонная плита, он пытается поднять руку, но что-то мешает. Рафаэль дергает сильнее и руку у сгиба локтя простреливает острой болью — выдернул капельницу. К нему уже спешит медсестра. — Мистер Барба, не дергайтесь так. Вы себе только навредите. Как будто ему можно навредить сильнее. — Позовите капитана Бенсон, она же здесь? Медсестра поджимает тонкие губы и хмурится. — Вам нужен врач, а не полиция. — Ну так позовите и врача, и Бенсон, бога ради! — хрипит он, пытаясь принять сидячее положение. Медсестра наконец уходит, и Рафаэль с трудом откидывается на подушки. Бетонная плита, сдавившая все солнечное сплетение, становится на порядок тяжелее. — Рафа, — беспокойство последних суток состарили лицо Оливии лет на десять, отстраненно отмечает про себя Рафаэль. — Ты в порядке? — Что с Кариси? — слова даются с трудом, он буквально выталкивает их из себя вместе с остатками воздуха. На Оливию страшно смотреть. Наверное, о нем она сейчас думает так же. — Рафа, Сонни.. Он, как и все мы, в свое время подписывал соглашение. В его документах стоит отказ от аппаратов жизнеобеспечения. — Она долго молчит, но все-таки озвучивает вслух очевидное. — Его отключат, Рафаэль. А тебе нужна операция, доктор говорит... Что там говорит доктор, Рафаэлю сейчас откровенно наплевать, поэтому он перебивает, не чувствуя никакой вины: — Отведи меня к нему, Лив. Я должен там быть. Они не обсуждают болезнь Рафаэля — ни тогда в баре, когда он вываливал на нее свои чувства — и свои солнечные цветы, — ни сейчас, когда его собственная жизнь висит на волоске. Такой огромный слон посреди больничный палаты, которого принято изящно игнорировать. *** — Мы ждем, когда соберется вся семья, — говорит врач. — Отключать его без их присутствия неправильно с точки зрения морали. О, Рафаэль мог бы много чего сказать про эту мораль — и про бюрократию, которая эту самую мораль успешно заменяет, и про человечность тех, кто давал клятву Гиппократа, и про кривые социальные нормы. У Рафаэля вообще накопилось много слов внутри, может, даже больше, чем соцветий, но говорить не хочется. Во всяком случае, не с окружающими. Всё, чего действительно хочется, — поговорить с Сонни и быть услышанным. Они столько времени потратили впустую. Столько упустили, закрывшись каждый своей броней, наедине с собственными чувствами, которые по-настоящему убивали. Глупая уверенность в том, что ты один, привела их в эти унылые больничные стены. Взошла ли эта уверенность на почве гордыни или, напротив, от неуверенности в себе, сейчас совершенно не важно. *** От череды бесконечных родственников Кариси рябит в глазах. Рафаэль сидит в углу палаты; на него никто не обращает внимания, словно он еще одна декорация разворачивающейся драмы. Миссис Кариси о чем-то спорит с врачом, но у того за правым плечом стоит юрист больницы, а никому не выиграть спор в присутствии таких акул. Да и о чем тут спорить, если воля, выраженная на бумаге, подписана и заверена печатью. Вот, смотрите, здесь мы ничего сделать не можем. А вот Рафаэль мог бы — если бы Кариси тогда не сбежал из бара. Если бы сам Рафаэль сказал правду тогда в участке. Если бы набрался смелости и поцеловал наяву, а не во сне. Сослагательные наклонения делают жизнь невыносимой штукой. Он не сразу замечает, насколько тихо стало в палате. Смолкли не только голоса — шум аппаратов тоже исчез. Этот вакуум разбивает только хриплое прерывистое дыхание Рафаэля. Он вообще не понимает, почему до сих пор может дышать. Но раз может, то сделает последнюю вещь в своей жизни, о которой не будет жалеть. Впрочем, времени на сожаления у него тоже нет. Он тяжело поднимается со стула и делает три шага к койке. Отодвигает в сторону одну из сестер Кариси и склоняется над Сонни. Изо рта у него больше не торчат трубки, движение груди едва прослеживается. Что там говорил врач? «Мы отключим аппараты, а дальше — дело пары часов». Рафаэль проводит кончиками пальцев по острой скуле, оглаживает подбородок, а потом склоняется и целует. Он может отдать Сонни остатки своего воздуха — и он сделает это. Самому Рафаэлю тот уже ни к чему. Губы сухие и едва теплые, он чувствует сладковатый аромат цветов — не похожий на тот, к которому привык. Время замирает. А потом Сонни приоткрывает рот и делает глубокий судорожный вдох.