термоядерное

дейдара громкий, яркий, раздражающий. заполняет собой всё пространство и не позволяет отвести взгляд. акасуну он, право, совсем не беспокоит — куда уж там. просто не может. хотя очень старается. порой даже слишком сильно — кажется, ещё немного, и из кожи вон вылезет, лишь бы хоть что-то вытянуть из кукольника. сасори за всё это время так и не понимает, зачем. лжёт. сам себе не признается никогда что всё-таки выходит. простое сотрудничество. каждый из них имеет свои мотивы, цели, идеалы, в конце концов. им незачем сближаться. дейдара даже таких элементарных вещей не понимает: рассматривает разобранную на винтики конструкцию, вертит детали в руках, но собрать воедино не может, как ни старайся. и страшного в этом ничего не видит. — да ладно вам, хм. его присутствие плавит реальность, заставляет её плыть и валиться изуродованными обломками прямо к ногам. ещё чуть-чуть — и огонь перекинется на тебя, и всю ненастоящую оболочку спалит дотла. спички детям не игрушка но дейдара берётся сразу за керосин. сасори прокручивает это в мыслях раз за разом, пытается разобраться, разложить задачу на переменные и найти неизвестное, теряется в давно бессмысленном потоке угроз и резонно подмечает: уже поздно. и в один день дейдара (после очередного монолога, конечно) единым порывом наклоняется (если честно, едва ли не падает) вперёд, ладонь прижимая к чужой груди — внезапно, ни с того ни с сего, просто потому что хочется. берёт больше, чем дозволено, и не спрашивает. даже сам себя. почему? чего ожидает — и сам ответить не может потому что. чужие губы холодные и сухие, с ядовитым привкусом пластика, и ни единый выдох не срывается с них неровным нотным станом. зато срывается кое-что другое: не понять, то ли это шестерёнки в механизме с мучительным скрипом начинают вертеться ещё быстрее, то ли сотня-две игл собираются проткнуть умалишённого насквозь. дейдара неверяще распахивает глаза. — данна. раз его ещё не напичкали всевозможными видами оружия, второй вариант отпадает. последняя частичка живого в марионетке напротив, похоже, слетает с катушек: стучит так отчаянно и сильно, что пульсации прогоняют по венам клин мурашек, рассекающих тонкие синеватые линии на ручьи крови. вот же он, дейдара, живой, живой за двоих — так почему не может поделиться? он пытается, усмехается прямо, не утаивая, не загоняя все эмоции под густую промёрзлую тень: напротив же, разрывает её на клочки пышущим изнутри жаром, столпом несносного света искрится и поджигает всё вокруг. жжётся больно. «жглось бы больно», — мысленно поправляет себя сасори. он же не чувствует. в отличие от дейдары. бледные пальцы — искусственные (искусство) — отталкивают неожиданно, слишком плавно для грубого механизма и слишком точно для человека. с силой, да такой, что наверняка на коже останутся синяки. мельчайшие несовершенства. но они не задержатся там надолго — скорее всего, как и тот, кому они теперь принадлежали. — простите, данна. ладонь его так и покоится на чужом сердце и в голосе сожаления — как морской воды в суне — ни капли. стучит. сасори неизменно холодным — неживым — взглядом проходится по лицу напротив. молчит. не шевельнётся. не дышит. наполненный ядом изнутри, он, кажется, впервые по-настоящему ощущает его воздействие на себе. подрывник улыбается одними глазами, трепещущей лазурью душу (осталась ли?) разбирает на детали, препарирует да тихо хмыкает себе под нос. сасори неживыми глазами смотрит на дейдару — до фантомного холода вдоль позвоночника — и за слабость, за человечность, за чувства, за жизнь самого себя не прощает.