пачкая кожу

      у рицуко светлая краска мертвым грузом лежит на эмалевом бортике; с отросшими корнями по-хорошему сделать что-нибудь да надо, но сил, чтобы выбраться из остывающей воды, просто нет. усталость свинцом наливается, давит и прижимает ко дну ванной, пока вода нежно обволакивает уставшее тело, убаюкивая.       струйка дыма поднимается к грязному желтому потолку, растворяясь и исчезая в воздухе, а красные следы на покатых молочных бедрах скоро расцветут фиолетовыми красками, пачкая кожу и напоминая о чужом — своем — грехе. жаль, что грех настолько сладок, что она, не стесняясь, готова была снова и снова падать в эту пучину соблазна.       как её мать.       убогое сравнение собственной жизни и жизни женщины, которая её родила. они похожи только тем, что совершают одни ошибки, но только с разницей в пару лет. а разве не это делает их похожими?       рицуко хмыкает и тушит сигарету в пепельнице, покручивая ею и оставляя грязный след на стекле, опускается в уже холодную воду и окунается с головой, задерживая дыхание. легкие начинают гореть; вместе с болью приходит и осознание.       своим стремлением убежать от матери даже в своих собственных мыслях она становилась всё более похожей на неё. мерзкое чувство, гложущее изнутри; хочется расцарапать грудь до крови, найти возможность раздвинуть рёбра, дабы добраться до источника всех бед и вырвать, напоследок почесывая легкие.       акаги не выныривает, она продолжает считать секунды.       гендо в тот вечер, в их первый вечер, словно ждал ее, готовясь к триумфу, смотрел на неё не как раньше; взгляд хищника, который предвкушает чужую кровь на собственном языке, тяжелый, мерзкий, ложащийся грязным клеймом, а рицуко, распаляя его, потрепыхалась для приличия.       и ей же, блять, понравилось.       она сама потом — добровольно — раздвигала ноги, царапала чужую спину ногтями и выстанывала имя, считавшееся долгое время запретным. когда-то так стонала и ее мать. возможно даже, что выгибалась навстречу так же, подставляя грудь мокрым поцелуям, и открывала рот, словно рыбёшка, в беззвучном крике или стоне.       лицо матери в такие моменты не уходило из её головы.       отвратно.       блять…       — блять, рицуко, — ее вылавливают из воды чужие руки и пару раз встряхивают, пока она приходит в себя и фокусирует взгляд на незваном госте. — сама написала, а потом не отвечаешь на звонки. ну кто так делает? — устало произносит кацураги, выпрямляясь и поправляя мокрую чёлку.       происходящее доходит не сразу, как будто прорывается сквозь толщу воды и вклинивается в никакущий мозг, не способный ни на какие мыслительные процессы. даже стеснение приходит с опозданием. как-никак, а мисато стоит в чужой ванной, пока в холодной воде сидит полностью голая рицуко. да и прикрываться уже не особо имеет смысла.       гостья убирает с бортика пепельницу, уходит куда-то, закрывая за собой дверь, чтобы холодный воздух не мог вгрызться под голую кожу, но потом снова возвращается и складывает руки на груди, стараясь смотреть акаги в лицо, не скользя ниже.       обе продолжают молчать, сверля друг друга взглядом.       рицуко разворачивается корпусом к девушке, облокачивается спиной о холодную поверхность ванны, до которой не дошла вода, и стукается затылком о стену, громко сглатывая в предвкушении чего-то не очень хорошего.       — ну…? — не выдерживает первая мисато.       — что «ну»?       — что это было?       — ты про что? — устало интересуется рицуко, вопросительно приподнимая бровь и поддаваясь телом вперёд к другому бортику ванной, что ближе к кацураги.       — написала, что хочешь встретиться, посидеть где-нибудь, а потом я не могу до тебя дозвониться целый час.       — извини, но телефон на беззвучном, как ты уже могла заметить, в другой комнате.       мисато с шумом выпускает воздух изо рта и выдаёт:       — представляешь, что я себе напридумывала за этот час, а? да и когда ворвалась в квартиру легче не стало, знаешь ли. вода холодная, ты тоже холодная, а вокруг так пусто и тихо.       — не говори, что переживала.       — не за тебя, — закатывая глаза, отвечает. — я как представила сколько бумажной волокиты будет, меня аж передернуло.       акаги хмыкает, складывая руки на холодней поверхности, подтягивая к себе ближе ноги, дабы хоть чуточку согреться.       — мне нравится твоя честность.       — а мне не нравятся твои замашки, — парирует подруга, мотая головой в разные стороны, поправляя прилипшие к мокрой спине волосы.       — это какие ещё? — хмурится блондинка, и между бровей появляется складка. — а, извини, принесешь халатик? и если не затруднит, нижнее белье.       взгляд девушки за долю секунды из спокойного с толикой примесью раздражения сменяется на непонимание и недовольство, будто бы ее мокрым полотенцем по лицу ударили, она надувает губы и смотрит в стенку грязного кафеля, взглядом обводя незатейливые узоры.       рицуко над головой поднимает руки, проводя по волосам, с которых капает вода, а потом сильно сжимает их, скручивая. и ждёт.       — сама встанешь и возьмешь всё, что тебе надо, — наконец отвечает на обычную просьбу кацураги, все ещё разглядывая плитку кафеля с подтеками.       — если бы ты не ворвалась в мою ванную, то, конечно, я бы самостоятельно всё сделала, но по стечению обстоятельств ты стоишь здесь, на минуточку, одетая, а я абсолютно голая...       — хочешь, чтобы я разделась?       — я такого не говорила.       мисато, опуская голову, разворачивается на пятках и резко открывает дверь, отчего несмазанные петли жалостливо заскрипели; закрывает ещё хуже, захлопывая так, что штукатурка осыпалась с некоторых участков. вписать ей чек за халатное отношение к чужой собственности захотелось до зубного скрежета и зуда на костяшках пальцев.       акаги встает, аккуратно выбирается, ставя голую ступню на холодный и мокрый кафель, и заворачивается в чистое махровое полотенце, еле-еле прикрывающее все причинные места, которые нужно прятать.       — спасибо, — искренне благодарит она, когда дверь с бряцаньем открывается. — у меня осталось пару пирожков, которые передала бабушка. будешь?       — не откажусь.       с бабушкой рицуко общалась один раз в неделею, а то и в две. времени просто не хватало, а желания и подавно не было; они обе отдавали себя другим людям (как и другой член их семьи), работе и собственным переживаниям, не желая вмешиваться и лезть кому-то в душу. на своей и так погано было. пока бабушкины кошки скребли обои, кошки рицуко скребли сердце, впиваясь когтями в нежную и податливую мышцу.       — честно, я не знаю, с чем они, — решила предупредить блондинка, спиной становясь к мисато, которая ради приличия подняла глаза вверх; полотенце скользнуло вниз по рукам и все открывающиеся участки покрылись гусиной кожей, пока все ещё мокрое тело не облачилось в халат какого-то вырвиглазного цвета.       — ладно тебе, узнаем.       акаги разворачивается к подруге лицом и натянуто улыбается, наклоняя голову к плечу, наконец оценивая состояние и кацураги. уставший взгляд, мешки под глазами и искусанные сухие губы. они все устали.       они молчат, когда рицуко в сковородке разогревает три пирожка, лопаточкой стуча по ним и переворачивая, чтобы они смогли прогреться со всех сторон; молчат, когда открывается дверца холодильника и трясущиеся руки вытаскивают баночку кетчупа, открытого только недавно.       обе продолжают молчать даже тогда, когда выключается огонь на плите и горячие пирожки падают на тарелку, а рицуко облизывает масляные пальцы.       — не знаю, что предложить тебе ещё, — как-то виновато говорит она, разводя руки в сторону, и ставит тарелку на стол. быстрым взглядом обводит помещение кухни и задумывается. — есть чай, но он такой себе, в пакетиках. сама понимаешь, что вечером или утром мне явно не до заваривания листовых. а есть ещё кофе, но я не ручаюсь за его свежесть, покупала давно.       мисато поднимает бровь, отрываясь от скудного ужина, который она пока что поедала только глазами, и заверяет хозяйку дома:       — что нальёшь, то и выпью.       руками тянется к баночке кетчупа и открывает ее, немного пачкая ладонь, а акаги выдвигает верхний ящик и достаёт упаковку дешманского чая, имеющее от чая только название. наливает кипяток и кидает в него пакетики, совершая нехитрые манипуляции, пока вода не окрасится в нужный цвет.       за это время кацураги уже успела капнуть на ближайший пирожок соуса и по-хозяйски пододвинуть тарелку ближе к себе.       чашки с характерным стуком опускаются на стол и тут же сжимаются руками, ищущими тепла.       — а если со сладкой начинкой будут? — спрашивает блондинка, кивая на красное пятнышко, и руками берет свой пирожок, но к кетчупу не притрагивается, выжидая, пока подруга откусит и вынесет вердикт.       — да пофиг, — с набитым ртом отвечает она и с хлюпаньем отпивает чай.       — ты права, — соглашается рицуко и откусывает. капуста. бабушка передала пирожки с капустой, даже зная, что внучка такое не любит.       или старательно забывает.       ну сделала и сделала, похоже, что слишком много напекла, вот излишки и отдаёт, избавляясь. коты такую дрянь не едят же.       — ты права, — намного тише повторяет рицуко. и скорее отвечает сама себе на вопросы, ещё даже не сформировавшиеся. и быстрее, чем мисато, уплетающая ужин за обе щеки. доедая первый, она сразу же тянется за вторым и наблюдает, как коллега вертит в руках откушенный пирожок, к которому второй раз так и не притронулась.       едят они тоже молча.       у них никогда не было общих тем для разговора. даже во времена обучения в колледже, тогда у кацураги был кадзи, с которым она неделями могла не вылезать из квартиры. где-то в глубине души рицуко этому завидовала, но больше, конечно, не понимала.       сейчас она тоже не понимает.       после того, как гендо спускал в неё, он брезгливо сползал с ее тела, стараясь даже не соприкасаться с потной кожей, которую минуту ранее целовал. она не оставалась у него ночевать, не ластилась к нему после, в надежде ленивой ласки, а вставала и уходила. иногда такси заказывал ей икари.       иногда.       по пути домой она всегда задумывалась, а что было бы, не согласись она тогда. ответа не было, даже намёка на него. при любом развитии событий рицуко акаги оказывалась под мужчиной, которого любила ее мать.       и любила она.       — ты будешь? — вопрос вырывает ее из размышлений, и блондинка потеряно озирается по сторонам.       — а?       — доедать, говорю, будешь? — отчеканивает мисато, разжевывая слова так, словно говорит с маленьким ребёнком.       — нет, — опомнившись, отвечает и кладёт пирожок на уже пустую тарелку, его сразу же вылавливают, не давая даже соприкоснуться с поверхностью фарфора.       — пирожки очень вкусные, — тараторит кацураги, указательным пальцем вытирая уголки губ.       — я передам.       мисато поджимает губы, допивает чай, запрокидывая голову, и с шумом ставит кружку на место. ложка, лежащая в ней, раздражающе стукается о край.       а затем встаёт, благодаря за чаепитие. акаги только от этого действия приходит в себя, вырываясь из пут усталости и раздумий, и подскакивает, несильно ударяясь голой коленкой о край стола. край халата съезжает в бок и открывает вид на те части тела, которые по нормам приличия должны быть прикрыты.       — стой.       — ауч, — комментирует мисато, ловя взглядом не самый лучший подъем из-за стола. остальное не замечает, старательно делая вид. акаги сильнее запахивается в халат и трёт ушибленную ногу, немного нагибаясь, из-за чего смотрит снизу вверх. — стою я, — уже насмешливо добавляет.       — у тебя на щеке кетчуп, — наконец озвучивает причину такой реакции блондинка и выпрямляется, подходя к коллеге вплотную. — можно? — после одобрительного кивка большим пальцем стирает пятно, ещё больше его по щеке размазывая, ойкает и облизывает грязный палец. — не знаю, как пирожки, но кетчуп та ещё дрянь.       — да нормальный кетчуп, что ты начинаешь.       акаги вытаскивает откуда-то салфетку, смачивает ее языком, и вытирает щеку, несильно надавливая.       — так-то лучше. ты куда сейчас?       — домой. куда ещё?       — ладно, — опуская руки, говорит рицуко.       — включи звук на телефоне, я тебя прошу. не хочется повторный такой забег устраивать. слава богу, у меня ключи были…       были, потому что дали, вручили, чуть ли не слезно моля заходить, а на следующий день, когда алкоголь выветрился из организма, совершенно забыли об этом, как будто ничего не было. ни ключей, ни поцелуев в темном углу клуба, ни рук, шарящих по чужом телу. ничего.       они хорошо всё забывали, списывая на высокий градус и крепкий алкоголь.       — включу. — мисато кивает и разворачивается, чтобы уйти. — спасибо!       спасибо, что рядом и есть, но и простого «спасибо» достаточно. кацураги улыбается, когда смотрит на неё через плечо, почти не разворачиваясь назад, и кивает.       — пока… звони чаще.       даже гендо ей такого не говорил, каждая связь между ними ей казалась просто ещё одной совершаемой ошибкой, которую рицуко, конечно, не совершит завтра. и ошибалась она снова и снова.       — ты тоже, — бросает блондинка, когда коллега-подруга-почти-любовница касается ручки входной двери.       — до тебя хрен дозвонишься.       этой же ночью акаги включает звук на телефоне и пролистывает новое сообщение от икари, снова чувствуя, как сердце пропускает удар. ошибка на ошибке и ошибкой подгоняет.       она ему отвечает, а потом встаёт и идёт в ванную, беря в руки осветлитель.