Блокнот под остановкой

Я нормально к этому отношусь, – рассказывает Мария, жена Трифонова, нарезая луковицу, когда мы вернулись, – тут вся деревня такая. Понимаете… это уже традиция в чёрт-те знает каком поколении, – опускает нарезанный лук в кипящую кастрюлю, – мы когда с ним познакомились, я и не знала ничего… обычный парнишка. Потом только рассказал, как деду своему помогает... Я вообще в таком шоке была, не разговаривала с ним долго. Нас мой отец помирил, когда узнал. Рассказал, что тоже подобным занимается… Ну, отцу своему помогает. Я тогда очень долго это всё принимала, думала из дома убежать, но спустя время до меня дошло, что никакой проблемы-то и нет. А что, если все этим занимаются, значит всё в порядке, так же? Главное, человек-то хороший... – Да а чё тут рассказывать, – говорит Лёха, лысоватый полный мужчина за сорок, – я часто тут езжу, на вахту и с вахты. Работаю под Краснодаром, на стройке. Сорок дней дома, сорок там. Когда еду на Элисту, останавливаюсь у этой остановки и пишу в блокнот… ну, дату возвращения. Меня там все знают, в этой деревне-то. Да и я всех знаю. Жаль, что они нас выбирают, а не мы их. Я даже параметры свои иногда приукрашиваю, чтобы Тигрёнок обратил внимание и выбрал именно меня. Он мне больше всех нравится, ласковый он такой... Жаль, что меня он очень редко выбирает, наверно в последнюю очередь, – на этих словах мужчина взгрустнул. Лёха за рулем «Весты» проезжает Элисту и берёт на Краснодар. Дома он оставил жену и детей, а в тёмно-зелёном блокноте новую запись о себе. – Я же когда вижу, что Тигр свою подпись с лапками оставляет, радуюсь как ребёнок. Мы с ним в сене потом лежим ещё целый час, я его там наглаживаю... Мохнатый он такой, напоминает мне шляпку подосиновика. А сосёт как... я иногда думаю, что из-за него с ума схожу. Порываюсь семью бросить… Но он мужик мудрый, говорит, мол, блажь это всё, не нужно. Может он и прав. Воспоминания нахлынули на Лёху и он молча едет, сохраняя угрюмое выражение лица, будто борясь с эмоциями или обдумывая что-то. Его суровое лицо с грубой бугристой кожей резко контрастирует с пронзительными голубыми глазами, которые в этот момент ярко блестят в закатном солнце. – Не... жена не знает, конечно, – продолжает он, – Да никто не знает, да и кто поймёт? У нас-то в стране вообще не любят тех, кто трахается как-то иначе, нежели в миссионерской позе при выключенном свете. Хотя правда в том, что деды-то уже дряхлые, кроме как на спине или на боку лежать и не могут. Да и со светом в деревнях проблемы. Аналогия хуёвая, но вы поняли, короче… Ну… по крайней мере это во всей России так, не знаю, как в вашей Москве… Недалеко от какого-то населённого пункта тормозим около придорожных проституток. Лёха знает их по именам. Обсуждает с ними дату своего приезда и, кажется, одна из них ему что-то задолжала. – А..  это? Ну да, и у них бываю, но жена знает… На вопрос о стыде отвечает: – Стыдно? За шалав – нет, – посмеивается, – А за дедов – пиздец как! Каждый раз, как после вахты еду, всегда на душе скребёт, будто что-то неправильно делаю. Но иногда мысль приходит: а вдруг нет? Вдруг они неправы, кто осуждает? Почему я должен скрываться, если ничего плохого не делаю, а я наверно и не делаю ничего плохого. Но потом вспоминаю что могу потерять, чего лишиться, что и на детей моё клеймо потом перейдёт – руки сразу опускаются… Чувствую себя из-за этого таким одиноким, просто пизда. Думаете стоит рассказать? У остановки притормаживает новенький «Мерседес». Оттуда выходит молодой человек в костюме и следует прямиком за остановку, чтобы достать блокнот. Видя росчерк Трифонова, кладёт обратно. Соглашается на разговор. – Ну да, есть за мной такой грешок, – ухмыляется, – ниче с собой не могу поделать. Жена знает, нормально относится, я от неё ничего не скрываю… Да и она от меня тоже. Она мне даже страпон купила однажды, говорит «давай ты сегодня будешь дедом». Но, я чё-то не согласился, – посмеивается, – Мне как-то больше нравится быть активом. В этом-то, понимаете, и есть вся соль: пользоваться их беспомощностью. А кряхтит он так сладко, как ни одна женщина не исполнит, – на последней фразе он начинает смеяться, – глупо звучит, конечно, но это правда. Я не ханжа и не стыжусь. Хотите знать, что меня так привлекает? Ну… как вам объяснить. Представьте, что вы ни разу не видели грязи. Я про грязь буквально. Так вот представьте: чистота — это норма. Как тут начнёшь её ценить, если она – само собой разумеющееся? Чтобы начать ценить, я иду и окунаюсь в выгребную яму, чтобы почувствовать жжение в ранах, на залупе и в глазах. Я жду пока говно засохнет и начинает сковывать движение. И только после этого всего начинаю отмываться и вдруг понимаю, насколько же нежна моя кожа и как легко становится двигаться. Вот это оно и есть — контраст, который даёт жизнь и есть моя цель. Это мне помогает, и это меня заряжает. Ну и чисто физически приятно на самом деле. Отсутствие зубов – это своего рода преимущество. * * * Трифонов достаёт чашу Эсмарха, наполняет её из ведра, где плавает разваренный лавровый лист. Берёт пустое ведро и выходит из дома. – Зачем лавровый лист? – переспрашивает, – не знаю, что-то тёплое в этом есть. Вспоминаю запах бабушкиного куриного супа. Старик идёт в сарай, где на удивление чисто, и на полу лежит старый двуспальный матрас, а на нём большое одеяло с двумя подушками. Постель застелена застиранным бельём с выцветшим изображением Спанч Боба. – Да не... не знаю, что это, – отвечает на вопрос о Губке, – внуки отдали. Он стаскивает штаны, на внутренней стороне которых виднеются старческие черкаши. Больные колени не позволяют плавно сесть на низкий матрас, поэтому из положения полусидя он падает на него, поднимая пыль. В руке шланг от наполненной клизмы, а сама она закреплена на металлической вешалке для пальто. Трифонов отпускает шланг и медленно стаскивает треники прямо через классические ботинки. Затем берёт трубку, вставляет её в анус и запрокидывает ноги, не стесняясь наготы. После открытия клапана, вода самотёком покидает клизму, а сморщенная кожа на животе начинает разглаживаться. Бульон, проходя повороты кишечника доставляет ему некий дискомфорт, отражающийся на лице. Кровь приливает к голове, на щеках выступает здоровый румянец. В деревянной тишине сарая слышно только его кряхтение. – Нужно немного полежать, – говорит он, когда вода закончилась. От нечего делать дед поглаживает живот, ожидая, пока подействует раствор. Затем переворачивается на живот. Так удобнее полистать старый номер журнала «Молоток» , который, вероятно, приехал вместе с постельным бельём. Пенсионер как школьница сгибает ноги в коленях и теребит ими. Трифонов опирается на локти, чтобы сдвинуть ноги под себя и встать на колени, а затем, опираясь на стойку, встаёт на ноги. Топот каблуков его ботинок гулко резонирует в досках деревянного пола. Он идёт в дальний угол сарая и приносит стул, ставит его рядом с кроватью. Под стул ставит ведро и садится. Свисающая под стулом мошонка свидетельствует о дыре в сиденьи. Звуки дрищущего деда слышны и за пределами комнаты. Въедливый кислый запах заставляет с усилием удерживать завтрак в желудке. Выходим вместе. Дед отказывается от помощи и сам волочит полное ведро, расплескивая пузырящееся содержимое. Дойдя до грядок, сразмаху опрокидывает его на посадки. Покрасневшая клубника покрывается слоем фекалий. Заверяет, что так вырастает слаще. В доме Мария ставит чайник и предлагает клубничного варенья, а сам Трифонов ставит сало в кастрюле на печь. Сумерки сгущаются. Дед попивает чай и есть варенье чайной ложкой, молча следя за колышущейся травой в окно. – Мне это зачем? Ну как зачем. Мой отец, мой дед и прадед всю старость этим занимались, и я буду. Просто нравится… Так надо… * * * За месяц наблюдений двенадцать человек, застуканных на одинокой остановке предпочли сделать вид, что не понимают о чём речь. Кто-то отшучивался, кто-то угрожал ножом. Однако, один, приехавший на велосипеде, всё же решил открыться. Мужчина азиатской внешности, на вид около шестидесяти лет. Седой, среднего телосложения, загорелый: – Ладно, виноват. Вы меня поймали. А что тут рассказывать? Я сюда уж лет сорок езжу, – в разговоре чётко выговаривает «о», – всех тут знаю. Теперешнее поколение уже третье на моей памяти. Эх… – глубоко вздыхает и смотрит в небо, – сыны превосходят отцов. Тут школа, конечно, отличная… Знаю, что по лезвию хожу, меня бы свои убили бы, если б узнали, зачем тут околачиваюсь, но я умею хранить тайны… Да и как же я без моих любимых… Он замолкает и смотрит в землю. Затем разворачивает велосипед и уезжает.  * * * Трифонов в тёмном сарае зажигает свечу, которая еле освещает внутреннее убранство, создавая мрачные причудливые тени. К дому подъезжает «Мерседес» и его водитель идёт прямиком в сарай. Там его ждёт дед в одном потрёпанном пиджаке и запрокинутыми ногами. И опять не снял ботинок. Не обмениваясь даже приветствиями, молодой человек первым делом аккуратно снимает с деда обувь. Окунает руку в заботливо поставленную кастрюльку с растопленным салом и для возбуждения начинает водить ей по раскрытому анусу и висящим гениталиям деда. Дыхание обоих учащается. Дед закрывает глаза. Молодой раздевается и пристраивается между ног у деда. Слышаться хлюпанье, но они молчат, издавая только нечленораздельные звуки и стоны, дед изредка крякает. Они меняют позу: теперь дед лежит на боку. Раздаются звуки ритмично трущейся ткани и шлепки. Ритм нарастает. Так продолжается несколько минут, затем слышатся гортанные низкие звуки, похожие на подавившегося кота. Звуки эти разбавляются чавканьем, частым дыханием молодого человека и прерываемыми постанываниями деда. Через несколько минут также без слов молодой человек встаёт с матраса. Оставляет на пыльной тумбочке крупную купюру и бутылку «Столичной», а сам берёт литровую банку соленых огурцов, тем самым завершая некий контракт. В тусклом пляшущем свете свечи он целует в губы седого деда и молча уходит. В сарае слышен удаляющийся звук гравия под колёсами. – Обожаю кончать на бороду, – рассказывает водитель «Мерседеса», когда мы отъехали – представляю, будто дед – паук, а моя сперма – мухи, которые запутываются в его паутине и беспомощно свисают, пока не превратятся в высохших куколок. В эти моменты я выпускаю своё звериное, чтобы в другие моменты прятать его поглубже. Набираем скорость, водитель в приподнятом настроении ёрзает в кресле. – Да а чё не радоваться-то? Я ведь себя знаю, понимаю, что это в общем мерзко, но изредко люблю полизать волосатое очко, отдающее говном и куриным бульоном. Па-ху-ю! Главное, я сам себя знаю... я честен! – хлопает себя по груди, – Я честен перед собой и перед другими, живу не скрываясь: могу спокойно сказать, что я долбаёб. Во всеуслышание! И вы попробуйте, легче станет... * * * Трифонов сидел и пил чай с вареньем, как ни в чём не бывало. – Я-то до пенсии в академии наук работал, энергетикой занимался, ТЭС, ГЭС, АЭС и тому подобное. Я так любил всю эту техническую лабудень, инженером ещё до этого был. Мне казалось, что я тогда был счастлив, занимаясь любимым делом, – он говорил неторопливо, прихлёбывая чаем, – Но когда вышел на пенсию и стал заниматься этим, – он сделал движение руками, – вдруг понял, что счастье-то наступило именно сейчас. Чувствую единение с предками и себя продолжателем рода, – он слегка улыбнулся и замолчал. Мария даже в поздний час продолжала стряпать и месила тесто, чтобы утром приготовить свежих пирожков. – Не, наша деревня не одна такая. От наших гостей слышал, что и другие есть: от Калининграда до Владивостока... – рассказывает Трифонов, – У нас что-то вроде тайного ордена. Мы вообще не знаем, кто есть кто, хотя догадываемся. Всё как бы негласно происходит. Трифонов-то не моя настоящая фамилия. Это фамилия моего ротного, ещё со времён когда в армии служил. Все делают вид, будто ничего не происходит и блокнот тот поодиночке все ходят читать. Но каждый раз, когда нужно, например, газ провести в деревню, пожар произошёл, да и вообще горе какое – все скидываются и поддерживают друг друга, у всех есть деньги, несмотря на маленькую пенсию. На том всё и держится. * * * Уезжаем, оставляя ветер гулять между домов и частоколами заборов. Его дуновение заглядывает в разбитые чердачные стёкла. Когда на улице нет людей, кажется, что деревня совсем вымерла, но если присмотреться, можно заметить белый дым, вырывающийся из кирпичной трубы; неторопливого человека, одиноко идущего по дороге; а вечером горящие окна и тёмные силуэты в них.