Я к тебе на майские приеду, На скамейку сяду и шепну: «Здравствуй, дед… Спасибо за Победу. За меня. За нас. За тишину…» До краёв стакан наполнив «горькой», Сверху положу душистый хлеб. Знаешь, дед, уже скопилось столько, Словно тяжкий камень на душе. Свой стакан гранёный осушая, Оброню в густую тишину: «Знаешь, дед… А жизнь теперь другая. Как случилось это? Не пойму. Вроде не за худшее радели, Но в пылу решаемых задач Растеряли, словно не имели, Результат успехов и удач. Жизнь вокруг кипит! На самом деле… Мы живём в совсем другой стране. Знаю, вы не этого хотели, Отдавая жизни в той войне. Но судьба сложилась по иному. Дом. Машина. Цацек мишура. Ныне быть положено «крутому»! В общем… Дед, прости, но мне пора.» И, как по привычке, поправляя Памятника красную звезду: «Ты лежи… А я, дед, пошагаю На свою невнятную войну…
Стамбул ещё праздновал Ураза Байрам и оттого был более шумным, чем в обычные дни. Но вместе с тем, вместе с улыбками и радостью, которыми люди в эти дни стремились делиться друг с другом, в городе стало теплее — весна в этот год была запоздалой. Давно привыкшая к непрекращающейся суете одного из крупнейших мегаполисов, она села на скамейку и, начав лениво потягивать кофе из большого красивого стакана, устремила взор на Босфор. Вода в проливе сейчас была особого цвета. Лазурно-бирюзовая с вкраплениями голубого, он переливается всеми цветами только весной, словно возрождается снова. Это значит, что на дворе май, а значит, ей, перелётной птице, пора улетать к родным берегам. Марина оказалась в Стамбуле семь лет назад. Однажды утром коварная шатенка проснулась с чётким ощущением, что что-то определённо нужно менять, и, пока плелась ко дворцу, лениво волоча ноги, это ощущение только нарастало. Все, в чьих жизнях Касаткина так или иначе умудрилась наследить, давно отполировали всё до блеска, старательно уничтожив любое напоминание о ней. Старательно отмахав помпонами напоследок, она пришла домой, наспех бросила в небольшой рюкзак несколько вещей и все сбережения, что были, и, ни с кем не перекинувшись и словом, в сумраке покинула душный Подольск, который давно стал ей не по размеру. Марина меняла города и страны, то и дело перемещая значок собственной геолокации на карте мира; она будто путала следы, чтобы её не могли найти, прекрасно зная, что никто не будет её искать. Кто-то скажет, что это того не стоило — работа официантки, случайные заработки, съёмные углы, непонятные языки, на которых она не умела объясняться, в то время, как в Подольске осталась сломанная (и хорошо потрёпанная) стабильная жизнь. Но она не сдавалась, упорно продолжая искать свой давно утерянный покой. Спустя девятнадцать месяцев скитаний, когда уже не одна пара кроссовок была истоптана, нити маршрутов запутаны так сильно, что вернуться обратно возможным не представлялось, а мировые языки слились в один, нога Касаткиной вдруг ступила на набережную Босфора и, вдохнув этот воздух, она поняла, что больше ей не нужно бежать — слишком странными и длинными путями, но она пришла в точку назначения. Пусть изумруды её глаз чуть бледнее, чем у Хюррем, величия не было и вовсе, зато подлости и коварства, кажется, на пятерых. Этот город принял её. Он будто давал приют всем случайно заброшенным к его берегам, будь то русская рабыня, вошедшая в историю, либо русская черлидерша, любившая в истории влипать. И завертелась жизнь. В большом суетном городе, что в разы больше провинциального Подольска, она, казалось бы, должна была слишком быстро устать от ритма жизни, но вместо усталости пришёл покой. Маленькая однокомнатная квартирка окнами на Босфор, работа официантки. Ей пришлось признать, что, хоть она и училась в университете и, конечно же, грезила о богатой жизни жены олимпийского чемпиона по хоккею, в конечном итоге она только и могла, что махать помпонами или разносить тарелки. Однако Марину такое положение дел не огорчало ни капли. Мир изменился, он стал ярче, наполнился вкусами, запахами, красками, а главное — смыслом, который она не до конца понимала, но знала, что он был. А однажды появился Он… Марина обслуживала его столик. Хмурый, немногословный, глаза за чёрными очками, душа за кожаной курткой — от него за версту веяло опасностью. Хорошие девочки обходят таких стороной, но Касаткина была хорошей лет до шести, а это значит — слишком много жизней и грязных историй назад. Позже она узнает, что его имя — Ферхат. И что всё его прошлое — сплошное тёмное пятно, почти без просветов, но ей ли судить? Могла ли быть судьёй та, которая бежала от собственных ошибок без оглядки, чей груз был настолько тяжёл, что она не стала брать чемодан и ограничилась лишь маленьким рюкзаком? Своё прошлое она закрыла на все замки в маленькой квартирке на окраине Подольска, и поэтому не стала вторгаться в чужое. И вот спустя семь лет она уже не разносила подносы, а владела маленьким рестораном, вечерами приходила не в маленькую квартиру, а в большой дом с панорамными окнами в гостиной и шикарным видом. Марина обожала этот вид, особенно зимой. Пальмы, покрытые снежными шапками, серое небо и серый, молчаливый, словно уснувший до весны Босфор вдалеке. Обожала звуки азанов, пять раз в день доносящихся со всех бесчисленных минаретов. Шум, который создавали трое её детей, на рождение которых она не очень-то надеялась после того аборта в юности. Но чудеса всё же случаются. Сначала на свет появилась красавца Дуйгу. Это Марина её так назвала — это имя переводилось как «чувство», а именно рождение дочери открыло для Касаткиной совершенно новые, раньше не доступные чувства. Теперь, став матерью, она по-новому осознала все свои поступки, но сделай она тогда иной выбор, была бы её жизнь такой? Марина слишком любила эту жизнь, любила этот город, этого мужчину, дочку с такими же янтарными глазами, её братьев, Мехмеда и Умута, златовласых и кучерявых, словно барашки. И любила себя — совершенно другую, новую. Живущую по другим правилам, проповедующую другую религию и говорящую на другом языке. Прежняя жизнь ей виделась только в кошмарах, и можно было сказать, что её путанный извилистый маршрут был маршрутом «туда без обратно», но, вопреки всему, каждый год в начале мая эта перелётная птица возвращалась.***
Возвращалась и, закинув на плечи всё тот же изрядно потёртый рюкзак, шла по заросшей травой кладбищенской тропке. Год от года кладбище так разрасталось и видоизменялось, что Марина даже терялась и плутала меж памятникам и оградами, но в конце концов приходила туда, куда нужно. Калитка ограды тихо, протяжно скрипнула. Марина вошла и, сделав два шага, остановилась. Она скинула с плеч рюкзак и достала букет цветов, торчащий из рюкзака, и угощение. Шатенка, присев на корточки, аккуратно разложила всё это на могильной плите. А затем подняла голову и взглянула на православный крест с табличкой. «Касаткина Ольга Евгеньевна, 1924–2014 г.» Марина очень любила свою нынешнюю жизнь, но всё же немного лукавила — что ж, наверное, лукавство в её природе. Были вещи, которых ей жутко не доставало в этой новой идеальной жизни. Нет, это вовсе не Щукин, Кисляк, Смирнов, и не звук удара шайбы о лёд — это разговоров с бабушкой, для которой она, несмотря ни на что, оставалась любимой внучкой. Это щемящее тягостное чувство почти никогда не отпускало, просто ей благополучно удавалось забыть о нём, окунувшись в повседневную суету. Ей очень хотелось узнать, что бы сказала бабушка о переменах в её жизни, порадовалась бы или осудила? За то, что она сменила язык и веру, приоритеты и взгляды на жизнь. Разве что имя осталось прежним… Не осудила бы бабушка за то, что Марина почти утратила свои корни? Почти, но не до конца. Разве не эти корни, не эта незримая, но неразрывная связь поколений, несмотря на хаос в мире, каждое девятое мая возвращали её сюда? — Привет, Ба! — наконец проговорила она. — Вот я и приехала на майские, как обещала. Конечно, сейчас всё намного сложнее, чем раньше, в мире такое творится, но, даже если бы самолёты совсем не летали, я бы пешком пришла. Ведь это твой праздник, твой День Победы! Дальше Касаткина, не торопясь, расскажет всё с самого начала — что живёт в другой стране, говорит на другом языке, замужем за человеком другой национальности и религии, и что у неё у самой теперь другая религия. И вроде она говорила всё это уже сотню раз, но ей снова и снова хотелось повторять, хотелось донести, что, несмотря ни на что, где-то внутри она остаётся той, кем всегда была. Русской девочкой Мариной, внучкой своей бабули, потомком, безмерно гордящимся подвигом предков. И пусть мир давным-давно уже не тот, что прежде, и историю переписывают, уничтожают, извращают, но она не утратила корни, никто не сможет их у неё отнять. Марина проведёт на могиле родного человека ещё чуть больше часа, то со слезами, то со светлой улыбкой рассказывая, что с ней произошло за этот год. Об успехах детей и страхе, что однажды они, выросшие в другой стране, станут стесняться того, кто их мать. О муже и бизнесе, и о том, что жизнь давно странным образом, но наладилась. Как знать, может, бабушка оттуда и так всё видит. Смотрит на неё родными глазами, со скорбью наблюдает, как меняется мир, но верит — Марина выстоит. — Я справлюсь! — произносит она вслух. — Вместе справимся, выстоим! По инерции поправив красную геройскую звезду, Марина выйдет за ограду и, обернувшись, тихо произнесёт: — Я ещё вернусь, я к тебе на майские приеду.***
В эту бурлящую реку её выбросило волной, и вот Марина уже в эпицентре людского потока. Поток этот нескончаем, и его нельзя обуздать, как нельзя остановить волны цунами. В этом потоке, казалось, десятки тысяч людей, гордо несущих десятки тысяч портретов. Потомки победителей в войне, рука об руку с теми, кто добыл эту победу ценою собственной жизни. Все эти люди, сегодня идущие рядом, в большинстве своём не знакомы друг с другом и знакомы никогда не будут, но сегодня их кое-что объединяло. У каждого из них была история — история жизни человека на портрете, которую каждый свято хранил. У каждого своя история, как маленькая крупица одного целого. Одной общей истории народа-победителя в самой большой войне человечества. Люди с портретов. Кто они? Вот та женщина. Сколько ей было, когда война застала её врасплох — пятнадцать? Через что ей пришлось пройти? Со школьной парты уйти в госпиталь, а когда в её маленький город пришли немцы, укрывать в лесах группу партизан… Этот мужчина, что, даже получив ранение, продолжал вести в бой своих солдат и до последнего сражался. Эта женщина, чудом выжившая после чудовищных пыток в стенах одного из лагерей смерти. Таких историй — тысячи, они все похожи и одновременно уникальны по-своему. Почему мы забываем о них в будничной суете, позволяя себе думать, что хуже не бывает, хотя на самом деле мы просто пролили на одежду кофе? Предки не требуют от потомков подобных подвигов — помнить будет достаточно. У Касаткиной не было с собой портретов её предков, прошедших этот путь, но она всё равно до слёз была рада быть мелкой песчинкой среди этой несокрушимой силы. Она давно живёт в другой стране и говорит на другом языке, но всё же с Босфора вместе с ветром до неё долетают отголоски. Мол, это уже не народ-победитель, а народ-захватчик и агрессор. Но сейчас Марина смотрела на лица людей с портретов и на лица людей, их державших. Они несли не просто фотокарточки — они бережно держали в руках свою память. О подвигах и мучительных смертях под пытками, о том, о чём слышали с детства. Эти рассказы слагали собой историю великой нации. И переписать её будет невозможно, пока будет невозможно отнять память, отнять Родину и славу народа-победителя, который умирал не во имя места в истории, а во имя жизни потомков, которые придут и будут лучше. Потому что дети всегда лучше нас. Сердце Касаткиной забилось, а в ушах ей слышался звук ленинградского метронома, который все дни блокады неустанно напоминал: «Город жив». На глазах проступили слёзы от гордости, что она та, кто она есть. Часть великой страны, часть великой истории, извратить которую ещё долго никто не сможет, её нельзя затоптать и уничтожить. Она никогда не станет стесняться своей национальности и надеется, что её дети тоже не станут. Вдруг совершенно неожиданно Марина замечает в толпе знакомое лицо. Андрей Кисляк несёт на плечах Андрюшу, а тот несёт в руках портрет, рядом идёт Полина. Касаткина с улыбкой кивнёт, но подходить не станет. Зачем? Она птица перелётная, ей пора улетать, её любимая лавочка на набережной Босфора уже заждалась. Она улетит, но через год непременно вернётся снова, на майские. Потому что, кем бы она теперь ни была, где-то внутри она навсегда останется прежней. Ибо вечная память бьётся в груди в такт ленинградскому метроному. Бабушка Марины любила повторять: «Победа будет за нами!» И Марина, несмотря ни на что, верила в это — ведь правда за нами, а те, которые шли умирать за свободу, а не за медали, восстали и гордо шагают рядом с живыми…Шагают с нами, смертью смерть поправ, Как в сорок первом, мир прикрыв собою, И наша жизнь не кончится, пока Течет река Бессмертного полка, Чтоб мир спасенный не забыл героев. Идет, взорвав забвенья тишину, Проходит вечность — полк бессмертный строем Идет опять сражаться за страну.