Ева спасла нас от смерти

      Выступление начинала молодая девушка лет двадцати пяти. У неё были длинные рыжие волосы, которые она предварительно распустила по своим худым плечам. Она была в каком-то народном платье с вычурными узорами. На голову с предусмотренной небрежностью был закинут марлевый белый платок. Те же тонкие плечики были укутаны в серую шаль. Её глаза сначала с осторожностью, а затем со строгим покровительством смотрели на этих старых, больных солдат. Они чувствовали, словно эта молодая девушка имела какую-то мистическую власть над бомбёжками, словно никакой снаряд не сможет упасть на их головы, пока она рядом. Александр стоял в стороне от этого выступления, вспоминая строчки из поэмы Твардовского, которую сейчас будет рассказывать. Он считал, что эти солдатики больше заинтересованы своими фантазиями насчёт этой девушки, но никак не её песней. Тем более, в песне не было ничего такого, что могло бы задеть человеческую душу, по крайней мере, его самого не трогало. Александр выступал с Евой уже второй год, они через многое прошли, и если год назад он заглядывался на её мягкие розоватые губы, то сейчас он уже не мог представить, как будет предавать свою боевую подругу.       Ева закончила, пришло время рассказать отрывок про переправу.       "Переправа, переправа! Берег правый, берег левый", – Александр рассказал своим глухим баском историю о том, как солдат застали врасплох и чуть не перебили. Как всегда, солдаты были недовольны этим сорокалетним скупым на эмоции мужчиной, неспособным заменить красоту той рыжеволосой девочки.       После них выступал какой-то собранный на скорую руку "ансамбль" народного танца. Пластинка привычно заскрипела и все пошли в пляс. Даже один мужик, которому оторвало обе руки, бросил своё место на снегу и пошёл в присядку. В такие моменты Александр жалел себя: он так старался, когда учился в щепке, а сейчас читает одну и ту же херню для людей, которым она совсем не нужна.       – Вот бы тоже научиться в присядку...       Дальше были похабные частушки, которые исполнял тот же ансамбль. Мужики стонали от смеха, в этот момент Александр всегда замечал слёзы на щеках у Евы. Видимо, эта терапия смехом вызывала слишком много жалости к мужичкам в гимнастёрках. Он жалел, что эта молодая красивая девушка никогда не посмотрит так на него, ведь Александр никогда не будет мужиком в гимнастёрке без обеих ног. Он боится этого, боится войны, боится бомбёжек. Даже сейчас прислушивается к звукам, боясь обстрела.       Весьма повеселевшие солдатики собирались послушать ещё одну песню от прекраснейшей Евы, но тут воздух пронзил предсмертный крик. Мужчина средних лет поднялся на ноги и тут же покачнулся, другие поддержали его за руки. По рядам пошёл шёпот: "Что случилось?" Александр заранее знал, что случилось. Была лишь одна причина, по которой можно было услышать этот режущий слух, болезненный, как падение бомб, крик: кто-то из родственников или знакомых сообщил, что умерла его семья.       – Сонька... – всё, что он сказал, перед тем как замолчать на весь следующий день, а может неделю или месяц.       Выступление должно было продолжиться, но солдаты сами начали расходиться, и Александр попросил Еву пойти отдохнуть. Он в это время пошёл помогать раненым, желая добраться до этого овдовевшего мужчины.       Во время минутного отдыха он устроил перекур. Спустя минуту к нему присоединился один солдатик лет двадцати. К удивлению, он выглядел достаточно чистым, был выбрит, даже гимнастёрка не была запачкана кровью, словно он находился и не на войне, а так – маскарад.       – Ты чё, раненым не помогаешь?       – По одёжке понял?! – парень жмурил один глаз от солнца, улыбаясь во все свои белые зубы.       – Дай-ка лучше закурить, браток!       – Окей, – Александр достал сигаретку, наполненную махоркой, протянул её парню.       – Спасибо!       Они молчали, пока каждый выкуривал первую сижку, но уже со второй решили немного поговорить – типичный ритуал для любых военных с этой вредной привычкой.       – Как ты считаешь, вот мы тут сегодня выступали, а тот мужик всё, что он любил, всё, ради чего воевал, потерял. И что же этот концерт, предостерёг его от утраты или помог с ней справиться?       – Тебя совесть грызет, что не воюешь?       Александр помолчал секунд пять, затянулся и ответил.       – Да.       – Это нормально, не тебя одного: я заснуть не могу, потому что единственный, кого в нашем полку не ранило.       – Если так волнуешься об этом, то я тебя успокою: ещё ранят!       Парень звонко засмеялся, вновь показав свои белые зубы.       – Прости, что в рот тебе пялюсь.       – Бывает, опять-таки не ты один.       – Вот если бы мы могли всё так друг друга понимать, если бы можно было не эту херню вам показывать, а какого-нибудь Пушкина читать.       – А что с Пушкиным, он имеет мистическую силу большую, чем у вашей бабёнки?       – Ева вообще никакой мистической силы не имеет. Обычная русская женщина. Конечно, она невероятно сильна, раз до сих пор с нами, но солдатам ведь не это нравится.       – Думаешь, что каждый из них холост?       – А это мешает мыслям?       – Кому как, но ведь они тут воюют за тебя, а ты мне такое о них говоришь! – парень начал резко жестикулировать и в конце сделал ещё одну затяжку.       – Ну, а что они тогда в нашей Еве увидели? Чё они все так вылупились на неё? "Синего платочка" не слышали? Мне им пластинку с Шульженко принести?       – Они просто рады чувствовать, что на войне осталось место красоте. Ты вот считаешь, что эти солдаты хотят её к сосне прижать, пока никто не видит, а она им жену напоминает всем, а она им дочь напоминает! Как посмотрят в её глаза, то плачут. У них не слюна течёт, а слёзы рекой льются! – он перешёл на крик.       – Ладно, только не разбуди раненых, им и так сейчас несладко.       Парень затянулся и как-то по-детски показательно отвернулся от Александра.       – То есть им не искусство, а человек нужен?       – Им счастье надо.       – А если настоящее искусство не счастье несёт?       – А что несёт? – бывший в прошлом студент снова повернулся к Александру и опять по-театральному поднял бровь.       – Боль, грусть, тоску... Ну, осознание в первую очередь. А разве может осознание быть приятным?       – А счастье искусство не осознаёт?       – Осознаёт.       – Наверное, им сейчас вот такое искусство и надо.       – А до войны?       – А до войны они на заводе работали.       – И что же, опять то же самое?       – Наверное.       – А вот представь, если бы мы такое искусство изобрели, которое бы войну остановило?       Парень засмеялся.       – Слушай, иди уже воевать, а то ты тут чушь порешь! Ну, какое искусство войну остановит?! Не остановит оно ничего! Оно бы хоть развеселило.       – А может оттого войны и происходят, что люди ничего кроме веселья не способны почувствовать?! Может, если бы все в театр ходили, а не в ночной клуб, то мы бы сейчас с тобой дома сидели!       – Надейся.       Александр впервые за долгое время поднял голос не во время прочтения.       – Я докурил, за сигареты спасибо!       – А тебе за разговор!       – Аха-ха-ха, ну, театрал! – снова звонко и весело сказал бывший студент.       Александр немного постоял и пошёл к раненым. Вдруг раздался щемящий, режущий уши звук истребителей.       – ЛОЖИСЬ!!! – кто-то проорал это прямо рядом с ним.       Александр рухнул в играющий искрами январский снег и прикрыл голову руками. Он знал, что либо ухнет в них, либо ухнет в других. И в кого честнее? Не в него, конечно. Он сам уже давно понимал, насколько это страшные и мерзкие мысли, но он не мог их сдержать, поэтому лежал и молился, чтобы убило других, кого угодно, но не его. И все лежали так же, все боялись и все этого страха стыдились. Если бы Бог, а может сама бомба могла прислушаться к их молитвам, то она, может быть, взорвалась бы ещё в истребителе. Но эта была сила, которую никто из них не мог сдержать. Никто не хотел чужой смерти, но если не они, то тогда придётся принимать удар на себя, а это так страшно, когда от тебя остаётся обгорелое тело, а может и вовсе – пепел с костями. Вот первая ухнула где-то в лесу, если никто не уходил от полка, то задеть не должно было, но кто его знает. Затем вторая – послышались первые крики. Но у Александра зазвенело в ушах и он не мог уже ничего услышать: ни криков людей, ни треска деревьев, ни собственных стонов от каждого нового удара.       Некоторые из этих лежавших тел думали о том, как бы хотели убить пилотов в истребителях, забрать эту машину и полететь в город, где жили их семьи. Уничтожить. Разбомбить там всё к чертовой матери, как они сделали с их домом. Но это были лишь секундные желания, после которых общий хор молитв возвращался и каждый думал лишь об одном: как бы они не хотели войны. Никто не думал о том, что бы они хотели, но главное то, чего они точно больше никогда не желали испытать, то, через что они бы никогда не хотели пройти. Александр тоже не хотел войны.       А вот Ева хотела ребёнка. Лежала в этом подтаявшем снегу и думала о ребёнке. Как же она хотела девочку. Красивую, рыжую, голубоглазую девчушку. Глаза бы у неё были от отца. Она бы никогда не знала войны, зато знала бы и Пушкина, и Твардовского, и народные танцы, и "Синенький платочек". Если не получается вырастить из солдат людей, то может получится вырастить дочь?       Шёл 2043 год. Авиаудар прекратился. Через пыль и грязь, поднятую бомбёжкой в воздух, проскальзывали солнечные лучи. Январь предвещал тёплую весну. Ева спасла роту от смерти, а может быть, и от войны.