Останься

      — Останься!       Его ловят за запястье мягко, совсем не требовательно. И это не приказ, даже не полноценная просьба в полной мере. Лишь предложение… Почти вопрос.       Он останавливается на полушаге и не может отказать. Оборачивается, вздыхает полной грудью, с какой-то почти обречённой нежностью. Опускается обратно на диван. Устраивается поудобнее, притулившись к тёплому боку одного, и подтягивая к себе рукой другого. Он остаётся. Снова останется рядом с ними, абсолютно добровольно, в этом, слишком материальном для него мире, не выказав нежелания ни словом, ни взглядом, и только древние боги ведают, как же Птице тяжело.       — Останься!       Слышит он, когда собирается уйти сквозь тень, ещё до окончания фильма.       — Останься!       Окликает его сонный разморенный голос, когда он пытается незаметно выскользнуть из постели.       — Останься!       Из-за спины, воскресным утром, вместе с мягким поцелуем в шею.       Он сам не замечает, как остаётся практически совсем.       Изредка обретать материальную форму и находиться в ней почти постоянно — это, оказывается, не совсем одно и то же, а уж иметь собственное тело и занимать тело Серёжи и вовсе разные вещи.       Но он остаётся. Убирает неуместные здесь перья, когти, клыки, крылья, оставаясь перед этим миром беззащитным, почти обнажённым.       Птица старается, постигает свою новую форму, изучает её, чаще всего тайно, незаметно, чтобы не выдать возникающего порой отчаяния, что он просто не понимает, как это «быть человеком», не понимает своего тела.       Порой у Птицы сводит и ломит лопатки… У людей две пары конечностей, а у Птицы их три. Птица не человек. Он пытается быть человеком, прячет крылья, огромные, чёрные, не рассчитанные на человеческое жилище. Если их распахнуть — займут почти всю комнату и обязательно что-нибудь уронят, разобьют. И Птица терпит, сдерживается, до тех пор, пока в какой-то момент не текут слезы и крылья сами не раскрываются с шелестом и треском рвущейся одежды.       Он так до конца и не понимает, как же это работает: его чёрные рубашка и брюки переживают любые трансформации, а вот обычная Серёжина одежда из магазина… Если перекидываться полностью, она сохраняется, словно бы уходя под перьевой покров, а если выпускать и убирать только крылья — рубашки и футболки рвутся на спине.       — Я опять порвал! Серёжа расстроится! Красивая была.       Птица сидит в углу чёрным ангелом, и утирает тонкой бледной рукой покрасневшие глаза.       Олег делает вид, что не замечает слёз, садится рядом, обнимает, запускает пальцы под бывшие ещё недавно футболкой, висящие вдоль спины лохмотья, массирует, слегка почёсывая, подушечками пальцев основания крыльев, так невыносимо приятно, уютно, нежно…       — Всё хорошо, — шепчет он на ухо успокаивающе, — не переживай. Купим новую. И не прячь крылья, они охрененные!       И Птица учится контролировать это, позволяет себе порой ходить по дому со сложенными за спиной крыльями, а Олег покупает несколько ярких футболок и делает на каждой по два разреза вдоль спины. Как ни странно, это помогает. Крыльям, при появлении, достаточно этих лазеек. И Птица улыбается. У него появляются личные вещи. Свои. Не Серёжины.       Птица привыкает к уязвимости: рассматривает с удивлением, появляющиеся порой на теле синяки и ссадины. Ему знакомы и ушибы, и кровоподтёки гораздо серьёзнее тех, что он теперь изредка находит на руках и ногах, но все они были получены в драках, эти же оставляют углы мебели, двери, края бумаги… Птица принимает их покорно, мирится с хрупкостью своего незащищённого обсидиановыми перьями тела, учится быть грациозным и обтекать помехи. Он считает это платой, вполне справедливой платой за ощущения. Ведь чувствительность неоперённого, почти человеческого тела ему приятна.       Ему нравятся прикосновения рук, чуть прохладных Серёжиных и горячих Олега, нравятся поцелуи, ласки, вся эта телесная любовь. Даже не секс, хотя секс, конечно, тоже очень нравится, а нежность, чуткие касания, пускающие по спине волну мурашек, трепетные пальцы в своих волосах, обдающее жаром дыхание, все эти ощущения кожей к коже, каждым сантиметром, каждой клеточкой. Ради этого можно многое вытерпеть. Но бывает действительно трудно…       Это как заново учиться ходить, дышать, жить.       Поначалу Птица ещё не понимает всех сложностей и тонкостей, просто радуется, почти не веря, их новообретённому быту, наслаждается полученной свободой и возможностью больше не прятаться от посторонних, и остаётся с любимыми раз за разом, не имея ни сил, не желания отказать им в этой просьбе. Отдаётся любви и новым ощущениям полностью, без остатка, пока не начинает терять силы.       Состояние непривычное, непонятное, обескураживает, сбивает с толку. Как так? Он же демон, он же сильный. Так почему он ощущает себя таким невесомым? Почему так гулко бьётся сердце? И откуда взялись цветные круги пред глазами?       Волков каким-то чудом успевает подхватить падающее тело прежде, чем оно рухнет на пол.       Птица лёгкий, обычно в три четверти и без того тщедушного Серёжиного веса, сейчас на руках ощущается и вовсе пушинкой и это выбивает из колеи окончательно.       У Серёжи с Олегом лица тревожные, перепуганные. Птица таращится на них непонимающе, шарит руками по непонятно как оказавшейся под ним постели. Парни переглядываются обеспокоенно, встать не дают, заботливо кутают в плед подрагивающие Птицыны плечи, приносят горячий сладкий чай.       Птица сидит на кровати потерянный, бледный, почти прозрачный, греет озябшие от чего-то пальцы о тёплые бока кружки, делает несколько осторожных глотков, пока Серёжа взволнованно гладит его по волосам. Тепло приятно разливается по телу и на острых скулах проступает первый робкий румянец. Разумовский тянет неведомо откуда шоколадный батончик, отворачивает края обёртки, суёт в руки демона. Так трогательно, что у Птицы виновато сердце щемит: столько внимания, столько волнений и всё ему одному. Шоколадка почему-то кажется безумно вкусной и Птица жмурится от удовольствия, откусывая новый кусочек, чуть более поспешно, чем следовало бы не нуждающейся в пище хтони.       Разумовский ласково гладит его тыльной стороной пальцев по розовеющей щеке, косится вопросительно на крайне задумчивого Волкова:       — Олег, может у него давление упало? Надо тонометр найти.       Волков лишь качает головой, проводит рукой по лицу, выдыхает шумно в ладонь:       — Мы дебилы, Серый, он же просто голодный.       У Птицы кусок в горле застревает и руки опускаются. Как это? Демоны же не едят. Точнее едят иногда, но просто для удовольствия. Это что же, с этим телом теперь так всегда будет? Им его теперь ещё и кормить придётся? Сколько же проблем от него! Стыдно-то как!       — Я уйду, — шепчет он, еле слышно.       Серёжа обнимает быстрее, чем он успевает продолжить:       — Не уходи, прошу тебя!       — Останься, — тяжёлая рука Олега также ложится на плечи, — и прости нас, пожалуйста.       Птица бы, конечно, простил, если бы понимал за что.       Птице тяжело.       Действительно тяжело видеть плотно залегшие под глазами, буквально не вылезающего из-за компьютера, Серёжи синяки; видеть, как Олег всё чаще пропадает по выходным на подработках. Птице так-то много и не надо, да только вот у них и с малым проблемы.       Он вздыхает вымученно и почти скорбно, выпутывается из одеяла, неслышно опускает на пол босые ноги.       Разумовский спит чутко, нервно, так что сразу обеспокоенно поднимает голову, щурится сонно:       — Птичка? Ты что, уходишь?       — Нет родной, всё хорошо, — успокаивает хтонь. — Я скоро! Спи, птенчик!       На утро Серёжа находит демона спящим прямо за своим рабочим компьютером. Уткнулся лицом в сложенные на столе руки, раскидал вокруг огненные пряди мягких волос, и только плечи едва заметно приподнимаются в такт размеренному дыханию.       — Прости, я заснул.       Потревоженный Птица жмурится сонно, улыбается почти робко, словно бы извиняясь за очередную свою слабость.       Он и правда не ожидал, что засидится практически до утра, думал сначала просто посмотреть, понять, сможет ли разобраться сам, совсем без Серёжи. Это ведь Серёжа гений, Птица — нет, Птица обычный, но, возможно и от него может быть польза. Демон ведь упорный на самом деле, а временами просто упрямый, если уж взялся, то вряд ли отступит. Так и сейчас вышло: попробовал, радостно понял «Смогу!», а дальше гордость, в купе с почти детским азартом уже не дали отступить.       Серёжа убирает с лица хтони волосы, ласково целует в лоб, такого тёплого, трогательного, почти беззащитного. Притягивает к себе за худые плечи, шепчет заботливо:       — Иди сюда, доспишь по дороге в универ.       Тело под руками растворяется с едва слышным вздохом и где-то в мире теней Птица снова засыпает, умиротворённый и почти довольный собой, но Разумовскому кажется, что он всё равно продолжает слышать, как бьётся сердце демона.       — С утра и уже за работой?       Волков быстро целует рыжую макушку.       Разумовский слегка рассеяно отрывается от задумчивого изучения открытого файла, вскидывает на Олега васильковый взгляд.       — Это не я, это Птица сделал, ночью, — слегка озадаченно поясняет он.       — А что это?       Волков заинтересованно рассматривает монитор, не понимая в том, что видит, ровным счётом ничего.       — Один из заказов. Подкинули вчера. Так вот он его выполнил.       Разумовский кивает, словно в ответ собственным мыслям, ещё раз пробегая глазами работу и убеждаясь, что всё сделано верно.       — И зачем? — не понимает Олег. — Скучно было? Всё же похожи вы с ним!       Серёжа улыбается чуть снисходительно (какой же Волчик, порой, недогадливый!):       — Да, мы очень похожи: он тоже не хочет быть нахлебником.       Когда Серёжа первый раз сам приносит ему ноутбук и даёт не очень сложное, но достаточно ответственное задание, Птица, хоть и не показывает этого, горд собой до самых кончиков крыльев!       Теперь на занятиях Разумовский чувствует в себе присутствие хтони наиболее явно, словно тот высовывает наружу свой любопытный нос, а несколько раз, когда место возле Сергея пустовало, демон и правда визуализировался для него: сидел рядом, оставаясь незримым для других людей, прибирал поудобнее крылья, утыкался подбородком в сцепленные в замок руки, слушал сосредоточенно, порой супя чёрные брови, и задумчиво цокая языком. Вникал.       Птице не хочется быть ни чьей-то игрушкой, ни питомцем, ни содержанкой. Если уж быть в этом мире, то на равных. И Птица учится быть полезным, разминает затёкшую шею, осторожно потягивает крыльями и снова склоняется над клавиатурой.       Трудно, всё же.       Птице пока ещё тяжело находиться среди людей.       Когда они первый раз все вместе выходят в город, в толпу, Птица чувствует себя необычно растерянным.       Конечно, он уже бывал здесь не раз, но не так, не материальным. Теперь же всё совсем по-другому. Проходящие задевают его руками, плечами, и Птица дёргается от каждого такого касания, тянет вниз рукава футболки, стараясь закрыть от посторонних прикосновений как можно больше уязвимой оголённой чувствительной кожи; вздрагивает, уловив чужой, направленный прямо на него взгляд, ещё не привыкнув к собственной абсолютной видимости. Так неуютно, тревожно.       Птице хочется исчезнуть, спрятаться, привычно забраться в тело Разумовского, впервые в жизни не для защиты любимого, а в поисках убежища для себя. Или нырнуть к рыжику в объятия, прижаться крепко, уронив голову на плечо. Хотя бы за руку взять… Он давит в себе этот малодушный порыв, продолжая идти рядом, близко-близко, почти вплотную к Серёже, и, меж тем, не рискуя на людях даже дотронуться до него.       Он снова вздрагивает, когда его в очередной раз задевают рюкзаком, вздыхает рвано, обхватывает себя рукой, потирает плечо, словно зазябнув. Так хочется стать ещё меньше, тоньше, незаметнее. Разумовский косится на побледневшего демона, решительно протягивает руку и переплетает свои пальцы с тонкими слегка подрагивающими пальцами хтони. Птица пугается в первый момент: как же так? Нельзя! Не поймут! Но Серёжа сжимает руку так уверено, сцепляет замок так прочно, что демон, наконец, чувствует себя под защитой. Разумовский улыбается ободряюще и от этого дышится ровнее и легче.       Птенчик его родной, с ним, рядом, вместе! Такой смелый, ничего не боится, совсем вырос! И когда только они с ним успели поменяться местами? И сердце хтони затапливает волной накатившей нежности и благодарности.       — Смотри, какие милые братики, — кивает на них какая-то женщина, — как любят друг друга, даже за ручки держатся! — Разумовский на это лишь еле заметно прыскает в свободный кулак. — Не то что вы со Славочкой! — добавляет она слегка укоризненно.       Светленькая девочка лет четырёх со смешными косичками смотрит на них вопросительно, немного удивлённо склонив голову на бок:       — Бааа, — тянет она, не сводя внимательных глаз с Птицы, — а они разве братики?       — Конечно, Лизонька, посмотри какие они одинаковые! Бывает так, что у мамочки рождается не один ребёночек, а два…       Женщина, уже не глядя на них, заводит познавательную лекцию о близнецах, тянет малышку за собой.       Птица глядит им в след, подносит палец к губам («Тссс!») и едва заметно улыбается свернувшейся на него головёнке. Малышка весело хихикает в ответ и семенит дальше.       Порой детям видно больше чем взрослым.       Птица вздыхает с облегчением и чуть стискивает в ответ Серёжины пальцы.       Близнецы. Братики. Да, так хорошо, так можно.       Идущий рядом Олег лукаво подмигивает рыжей парочке, и крепкий узел в груди демона чуть отпускает.       Всё ещё тяжело, но он справится.       Птица скучает по полётам. Скучает до какого-то щемящего чувства обречённой тоски в груди.       Выбраться ночью, из стоящей почти на отшибе «Радуги», в ближайший парк, и незаметно размяться, маленькому юркому демону труда почти не составляло, сейчас же в нём одного только роста 185 сантиметров, не говоря уже о крыльях в полнеба размахом, а вокруг лишь льнущие друг к другу дома, частокол антенн, да прожилки вездесущих проводов.       Можно, конечно, полетать духом, бестелесным призраком, но это не то. Хочется ощущения ветра в лицо, чувствовать, слаженную работу крепких мышц, как крыло ловит потоки воздуха, бросаться камнем вниз, а потом, оттолкнувшись резким взмахом набирать высоту, так, чтобы лёгкие разрывало от восторга.       Он никому не говорит об этом своём желании, прячет эту тоску в себе, чтобы лишний раз не беспокоить, не тревожить. Он просто ещё не человек в мире людей, но он уже и не просто хтонь в мире демонов. Ему просто ещё нужно привыкнуть к этому. Но, боги, как же это тяжело!       Птица вздыхает и смотрит в окно… Он сидит на подоконнике, прижимаясь горячим лбом к прохладному стеклу, и смотрит как в соседних окнах отражается алеющий закат. Птица любит так сидеть. Подоконник на удивление крепкий, а Птица на удивление лёгкий. Слишком лёгкий для человека и идеальный, для того, чтобы крылья могли поднять его в небо.       Серёжа подходит почти неслышно, но Птица ощущает его приближение всем своим существом, бросает короткий взгляд и лёгкую улыбку.       — Красиво! — он словно приглашает Серёжу вместе с ним полюбоваться розовеющим небом.       Разумовский опирается ладонями о подоконник, и демон не оказывает себе в желании мягко положить свою руку поверх его.       Тот рассматривает небо, расцвеченное цветами лепестков сакуры и спелой вишни, переводит взгляд на задумчиво-мечтательное, с едва заметной чёрточкой между бровей, лицо двойника, тянется к виску, оставляя лёгкий, почти невесомый поцелуй.       — Когда я запущу свою соцсеть и разбогатею, — уверенным шёпотом обещает Разумовский, — то построю на краю города высокую-высокую башню! Мы будем там жить все вместе, и ты снова сможешь летать!       Птица прикрывает веки, удерживая предательски подступившую влагу, и сглатывает застрявший в горле комок:       — Спасибо, родной!       Свою птичью натуру ему не победить никогда, но от него этого и не требуют.       Они не делят друг друга на людей и демонов, для них есть лишь «мы», лишь «вместе», триединое целое, где каждого принимают таким, какой он есть.       Лишь один раз Волков коснулся темы нечеловеческой сути хтони. Может сам и не затронул бы её, но Птица видит — Олежу что-то беспокоит, гнетёт, давит изнутри, так что демон оставляет свои дела, седлает стул напротив, складывает руки на спинке и твёрдо смотрит в глаза: «Говори, я слушаю!».       Он ждёт какого-то серьёзного мужского разговора о Серёже, о финансовых проблемах или долгосрочной командировке, но Олег, собрав всё своё немногочисленное красноречие для короткой, но явно нелегко давшейся ему вступительной части произносит то самое слово, которое хтонь ожидает услышать меньше всего — импринтинг.       Птица радуется, что сидит в этот момент, потому что земля из-под ног уходит моментально, вместе с воздухом из лёгких и лишь каким-то чудом, ему удаётся не показать этого, сохранив нейтрально-заинтересованное выражение лица.       А Олег сбивается в формулировках, трёт пальцы, хмурится, явно раздираемый внутренними противоречиями, говорит, что много думал, читал про импринтинг вообще и у птиц в частности, и там, конечно, больше про птенцов и матерей, но запечатление возможно на любую яркую и значимую ситуацию. Он тогда сразу не подумал об этом, не принял в расчет что хтонь не человек, и только когда глаза Птицы в ту ночь увидел, понял, что, кажется, у того отложились образы двух первых партнёров сразу. А ведь Птица только Серёжу любил тогда, и был только с ним, Олег просто на глаза не вовремя попался. И всё то, что случилось между ними на следующий день — не желание Птицы, а злая шутка психики и физиологии, сработавшей на визуальный образ!       Птица слушает не перебивая, лишь покусывает нижнюю губу в задумчивости. Когда Волков заканчивает и бросает на демона почти собачий извиняющийся взгляд, тот молча встаёт, выуживает откуда-то один из Серёжиных шарфов и протягивает ему.       Олег непонимающе поднимается на встречу, смотрит вопросительно.       — Завяжи мне глаза, — просит Птица, — так, чтобы я тебя не видел.       Волков просьбу выполняет добросовестно, стягивает шарф плотно, так что не разглядишь ничего.       — А теперь поцелуй!       Звучит почти требовательно, и Олег, кажется, поняв суть эксперимента, осторожно, на пробу, касается губ демона своими.       — Ну как?       — Ещё!       Птица тянется навстречу, обнимает за шею, зарывается пальцами в тёмные волосы, отвечает на поцелуй жарко, чувственно.       — Глупый, глупый волк!       Выдыхает он в чужие губы и Олег расслабляется, продолжает целовать ослеплённого демона страстно, глубоко, жадно, потому что тот целует сейчас именно его, а не искусственно врезавшийся когда-то в память образ.       У Птицы под повязкой текут слёзы. Льются тихим потоком, впитываясь в мягкую вязку шарфа. Демон понимает, что Олегу слёз не видно, вот и не сдерживает их, хоть так давая выход эмоциям. Демонам таких эмоций вообще не положено испытывать. Ни любви, ни привязанности, ни нежности, один Птица такой бракованный, поломанный. Но и он не понимает, можно ли сразу двоих любить, или чувства ко второму лишь иллюзия? Ведь Волков прав во всём, хоть сейчас Птица и убеждает его в обратном! Пусть так, пусть это насмешка природы над сломанным демоном, но Птица никогда Олега не унизит этим знанием! Поэтому Олег никогда не узнает, что импринтинг — это не только лицо, картинка, но и голос, запах, прикосновения, что Птице, чтобы его, Волкова, видеть, глаза и вовсе не нужны, что он и сейчас его представляет настолько чётко, что до последней реснички описать может. А ещё у хтони сердце щемит от одной мысли о нём! И пусть это лишь иллюзия, Птице всё равно! Это его, он не отдаст!       Птица заканчивает работу, выключает ноутбук и тихо шлёпает в спальню, где уже спят Сергей с Олегом. Останавливается на пороге, раздумывая не уйти ли на эту ночь в мир теней.       — Останься! — словно прочитав его мысли, доносится с кровати сонный голос.       Он согласно кивает, послушно стягивает одежду и пытается осторожно юркнуть под одеяло с краю постели. Его ловят за руки, тянут в середину, зажимают до писка между двумя телами, обнимают в четыре руки. У Птицы голова тяжёлая, и болит, кажется, каждая мышца, каждая косточка в уставшем до невозможности теле. Он ведь ещё только учится быть человеком, ему пока ещё очень тяжело.       Он засыпает почти мгновенно, совершенно разбитый, вымотанный, обессиленный, и только древние боги ведают, насколько же Птица сейчас счастлив.