Мне больно видеть,
как сгораешь ты дотла.
Май 2019
Это был её последний день здесь, но что-то заставило Олю обернуться назад, незаметно углубиться в прошлое, свернуть с проложенного пути.
И прийти к началу.
В гостиничном номере единственный хрупкий уцелевший предмет — стеклянная пепельница, до краёв заполненная окурками разных марок и засохшими пожёванными жвачками. В просторной комнате даже открытое на проветривание окно не спасает от перегрева внутри. Как и недостаточно остужает голову, так и недостаточно быстро выветривает сигаретный дым из комнаты, гниющих лёгких и блевотно-зеленых занавесок.
Оля тушит ещё тлеющую сигарету о косяк двери, рывком сбрасывает на кафель ванной стеклянную пепельницу, что с ожидающим треском разлетается по полу, задевает голые ступни, мелкой острой крошкой прилипая к ногам.
«Жжётся.»
Её раздражает повсюду витающий запах сигарет, но на самом деле она скурила последнюю час назад. Этот запах въелся в кожу, залез под ногтевую пластину, запутался в выгоревших от постоянных передержавших покрасок волосах, проник в ноздри и заполнил трещинки на высохших губах.
Её даже не спасает холодный душ под проточной водой.
Говорят, курение успокаивает. Но чёрта с два это приносит хоть малейшее удовольствие, честно говоря.
Эту выдумку придумали малолетки за гаражами, впервые пробующие превратные папины «Кэмэл» в особо тяжёлый период их несчастной, блять, жизни, чтобы потом оправдывать врождённый идиотизм пустяковой отмазкой, а-ля: «Мне плохо, отъебитесь от меня все».
Оля считает, что от
реально несчастной жизни дети бы полезли на стену и завыли на вторую минуту в её шкуре. Поэтому она вправе злиться на тех, кто не ценит жизнь и здоровье в придачу.
Но она вообще-то учитель. Ей априори не позволено проявлять отрицательные эмоции в присутствии школьников, не говоря уже об их причастности к этому. Это ли хотя бы не достойная причина несчастной, блять, жизни?
Но её некому жалеть. Не приходится как-то выплакиваться в чужую рубашку, успокаиваться в чутких объятьях, как в каком-то бульварном романе. Отличной опорой служит дорогой табак, контрастный душ и сладости. От недавнего времени Оля складирует плитки импортного шоколада под грязным матрацем, потому что туда уж точно не полезут горничные при уборке номера. В её кабинете всегда есть место пирожным, а в карманах и сумках - леденцам. И несмотря на особенную любовь к сахару, Оле ни на грамм не удавалось располнеть.
О, конечно, взрослые умеют о себе позаботиться. Ещё как.
В мире не сыскать человека, переживающего за неё больше, чем она сама. А Оля, откровенно говоря, на своё здоровье плевать хотела, с высокой колокольни. В её суточном рационе может оказаться лишь злаковый батончик и кофе. Потому что у учителей, нынче, тяжёлая работа, а если прибавить затяжную депрессию и просто отвратный образ жизни — вопросов не остаётся.
Поэтому Оля хватает сумку, ключи от машины, и уходит. Из ниоткуда взявшийся отголосок совести безжалостно вырывает вместе с корнем поселившейся вины.
«Уборщица уберёт, это её работа, » — успокаивает она себя, и громко стуча каблуками по белоснежному мрамору, удаляется к лифтам.
Её же работа — решать свои проблемы и учить детей на уроках включать логику.
Каждый на своём месте.
А значит, всё в порядке.
***
Ольга Владимировна заправляет мешающую косую чёлку за ухо, не прекращая натянуто улыбаться. Делать вид, что она рада находиться в треклятом кабинете в восемь утра каждую, мать её, пятницу. Делать вид, что рада присутствию неисправных бездельников и последних разгильдяев, которые и сами не прочь поспать лишний часок. Что они и делают, уткнувшись лицом в руки перед собой.
«Да что с вами не так, засранцы?»
Оля чувствует нарастающую злость от несправедливости своего положения. И снова, это непреодолимое желание закурить, швырнуть кусок мела в голову Смирнову и Галочкиной за его длинный язык без костей и наигранно буйный нрав.
А Дашке — просто так, для профилактики.
Она бесится только от одного его умиротворённого вида, изучающего взгляда, которым он прожигает ей затылок, стоит только отвернуться. Потому что он не настоящий, его эмоции — фальшивые, его действия не делаются без какой-либо выгоды.
И Ольгу Владимировну злит эта поразительная схожесть между ними. И вместе с тем, успокаивает, что даёт возможность продолжать спокойно записывать формулы для уравнений.
Она такая не одна, а значит с ней всё в порядке.
***
Оля ненавидит школу, а ещё ненавидит престарелых хохотушек в учительской, которым только дай повод для свежих сплетен, те не раздумывая кинутся в огонь за свежим мясом, как изголодавшиеся гиены. И снова — это безумие, сводящее с ума похлеще урока с галдежом в выпускном классе, где все без исключения заделались в химиков и литературных гениев. Никому не сдались её подготовки, жалкие попытки объяснить, донести материал, интересовавший её саму в далекие школьные времена.
Какое им дело до методов интервалов и площади сферы, в самом деле?
А этим хохотушкам — Гальке и Зинке, — к которым она обязана почтительно обращаться как к Галине Степановне и Зинаиде Алексеевне, и подавно. Им откровенно плевать, как их дети будут сдавать экзамены в универах. Потому что она — несуразица, позорное пятно на репутации среднестатистической совковой школы. Не школы — гимназии с уклонном на иностранные языки, на минуточку!
«И чему эта пигалица может научить?»
«У самой, небось, молоко на губах не обсохло, а лезет поперед батьки в пекло!»
«Бысстыдница.»
Ну, разумеется.
Молодая, поджарая, с иными взглядами на мир и без особого энтузиазма научить чему-то молодое поколение, не многим отличающейся от неё самой. Такая как она и в подмётки не годится высокоуважаемым преподавателям с опытом более тридцати лет.
И не то, что бы Оля горела желанием их в чём-то уделать…
Ей просто все осточертело безумно.
Но Оля держится, обещая протянуть на !уважительной! должности до конца мая. А дальше, как карта ляжет.
***
Оля любит приходить в школу на каблуках, высоких таких, давая фору отпетым старшеклассницам с перекачанными сиськами и длиннющими ногами от ушей. Те, что плевать хотели на школьный дресс-код, заявляющиеся в школу чуть ли не «в трусах и галстуке». И, разумеется, Ольге Владимировне
(не) плевать, кто там во что одевает свою задницу (и одевает ли вообще).
Только вот ей уже как девять лет не семнадцать, она взрослая женщина, работающая в учебном заведении, и обязана подавать не дурной пример прилежным ученикам “элитной” гимназии.
Но Оля верит в собственные силы и, с намерением спровоцировать новую волну негодования в учительской, покупает очередные высокие шпильки на выходных.
А то, что она вообще-то уже не ребёнок, которому, очевидно, нужно привлечь как можно больше внимания, Олю, кажется, волнует в последнюю очередь.
Во вторник она приходит в классических брюках и рубашке с развратно расстегнутыми верхними пуговицами. И её абсолютно не трогает пристальный взгляд с первой парты, обжигающий похлеще чистого спирта на сухую.
Неважно. Да к чёрту.
А в среду никто из них не выдерживает затянутого молчания и бесконечно нудной неопределённости, и всё летит в гремучие тартарары.
***
Он целует её, осторожно и трепетно, что ещё чуть-чуть и у неё закружится голова от всей этой банальной ванильщины, что интересовала её где-то до двадцати лет. А потом Оле пришлось обращать внимание на детали посерьезнее, например, не намешали ли ей часом что-то в стакан, не забыл ли очередной Васька о безопасности, во избежания неприятных казусов в виде неожиданного потомства, и как долго ей предстоит выслушивать сопливые драмы по телефону после двух мимолётных ночей с обольстительным ухажёром.
Это было в порядке вещей вплоть до сегодня.
И она отворачивается, подставляя под горячие губы шею, безудержно требуя ласки.
Оля, кажется, вот-вот сорвётся, потому что ноги предвкушающе сводит судорогой, и всё горит адским пламенем, бессвязные мысли путаются, и вокруг — вакуум.
Ещё немного и Оля унижено (как всегда) сделает всё сама, лишь бы поскорее получить необходимую разрядку, но он настойчиво просит её быть терпеливее.
— Дай мне насладиться тобой, — шепчет лихорадочно, на выдохе прикусывает мочку уха, а сильные руки припадают к липкой, покрытой испариной, коже.
— У нас нет на это времени, Смирнов, — снова шёпот, только хриплый и практически неслышимый.
Который ожидаемо остаётся без внимания. Потому что
он контролирует ситуацию.
Но
она не намерена ждать.
Оля никогда не обладала особым терпением. Не может похвастаться и стойкой выдержкой, крепкими нервами, да в целом, всё было у неё не как у людей. Любой промах, малейшая ошибка задевает и без того замученную душу, из-за чего Оле приходиться сдаться, бросить дело на полпути, так и не достигнув ожидаемого результата. Было бы бессмысленно ставить цели, следовать планам и моральным установкам, которые её не устраивали, или до которых ей было просто не достать.
Поэтому у Оли не жизнь, а сплошная эмоциональная мясорубка.
Она срывает с него рубашку, теряя последние остатки самообладания. Выточенный образ сдержанности и хладнокровия трещит
буквально по швам, как её витиеватая блузка и юбка-карандаш до колена. Резко. Беспощадно. Без издержек.
Смирнов снова целует её. Снова мягко и пылко, так по-детски нежно и до безобразия
долго. Оля не хочет, чтобы её целовали. Она хочет, чтобы её трахнули на учительском столе своего кабинета, грубо и развязно, заламывая руки до хруста, доводя до изнеможения и оргазма, до
искреннего протяжного стона.
А не как всегда это бывает, театрально-заезженного.
И он обязательно повинуется, потому что Оля Владимировна всегда требует от него исключительно идеальных результатов.
***
Оля не имеет привычки привязываться. Будь это человек или место, она сжигает мосты прямо по пути на другую сторону, не заботясь совершенно о чувствах каких-то там…
Смирновых.
Каких-то там мальчишек, что решили с ней вдруг поиграть во
взрослых взрослые игры.
— Это было хорошо, но не думаю, что стоит заострять на этом внимание. Забудем, ладно?
Она не виновата в том, о чём себе напридумывал этот малец. Она ничего никому не обещала и ничем никому не обязана. Это всего лишь временное помутнение рассудка, обоюдное прелюбодеяние после изнурительного, перегруженного дня, внезапное и
(не) единственное в своей
(не) исключительности.
Оля вырывает его и эту поганую школу (пропади она пропадом) из своей жизни, начиная жизнь с чистого листа.
В очередной раз.
(не?) успешно.
Её поведение сравнимо с реакцией пятилетнего ребёнка на неудачно нарисованный круг. И ребёнок также упрямо пытается, снова и снова, вырисовывая, напрягаясь, сосредотачиваясь. Но когда у него кончается пустое место на листе, тот без промедлений его переворачивает, продолжая кропотливо выполнять поставленную задачу.
Только вот у Оли не было поставленных задач и чувства ответственности за содеянное. Она просто существует, не уделяя особое значение своей совершенности, изменению образа до мельчайших деталей для каждого
исключительного случая.
Ей вообще-то плевать, что это будет за образ; распутной девицы, злой и тявкающей на всех вокруг собачонки или успешной карьеристки в глазах родителей. Ведь какая разница какую маску она наденет завтрашним утром, если каждый день Оля —
вынужденно разная. Не разносторонняя, а именно разная, где настоящая маленькая Оленька прячется за бесчисленным количеством личностей, неудачных попыток и глупых ошибок молодости.
Это абсолютно не имеет значения.
А значит,
всё (не) в порядке.
***
Настойчивый стук в дверь возвращает её в реальность. Оля закатывает глаза в попытках усердно сохранять самообладание, хотя бы перед работниками очередной дешёвой гостиницы.
Но на пороге оказывается далеко не привычная пухленькая уборщица с маленькими злыми глазёнками, что часто заглядывает к ней, из раза в раз убеждаясь в том, что Оля не курит.
Но, разумеется, Оля курит, курит прямо в душевой, курит обнажённая перед настежь открытыми окнами, курит на толчке, и курит в постели. И никакая вшивая прислуга не в состоянии сдержать её испорченную натуру, что привыкла делать всё назло остальным.
Это было привычным, поэтому Оля заранее морально подготовилась к очередному моральному изнасилованию.
Но за дверью оказывается не дотошная Тамара, а всего-навсего её ученик. Который с порога всучивает ей в руки пышный букет ярко-синих гортензий и бутылку Moet & Chandon. И сам заходит, вальяжно так, цепким взглядом осматривая помещение и её саму.
А в особенности, её саму.
И этот смеющийся взгляд заставляет Олю сжаться и покраснеть до кончиков ушей, потому что, она совсем не выглядит как учительница, коей её привыкли видеть в школе. Едва не обнажённая, хотя чувствует себя таковой без макияжа и лет на десять моложе.
И он… тоже.
Вернее, выглядит совсем иначе.
На ней атласный вызывающе-красный халат, потрепанный временем, тапки-котячие-лапки, которые пришли ей с китайского сайта неделей ранее, а на голове — птичье гнездо. И чего уж тут говорить, она ведь только из душа, но по-прежнему неприступная, холодная и злая. Едва пар из ушей не идёт.
Потому что, ну какого чёрта, спрашивается?!
Смирнов игнорирует немой вопрос, взглядом обращаясь к потолку и покачиваясь на носках явно дорогущих ботинок. Он всовывает руки в карманы серого костюма, говоря всем своим видом, что никуда не спешит.
И действительно, куда спешить в одиннадцатом часу выходного утра.
— Смирнов, мне и без тебя проблем хватает, чего ты тут забыл?
Он шаг к ней, она — назад.
Усмехается. И получает её ответную натянутую, не то усмешку, не то настороженный оскал.
— Собирайся, у нас мало времени, — нарочно не глядя на неё, но с усердием разглядывая стрелки наручных часов. Сколько раз она произносила эту фразу
в разговоре с ним? И не счесть.
Смирнов уходит, закрывая за собой дверь. Оля не знает, как на это реагировать. Оставил ей приличное шампанское, (которое она, кстати, на дух не переносит), веник, выедающий глаза и дыхательные пути своим стойким приторным амбре, сам причёсанный-прилизанный, а не как обычно — патлы в разные стороны, рубашка мятая, без пиджака, тем самым нарушая школьный дресс-код. Выглядит на десяток старше, ещё эта легкая небритость и взгляд мутно-загадочный…
И если таким образом Смирнов пытается произвести на неё впечатление, то у него это однозначно получилось. Только непонятно, хорошо это, или всё-таки не очень. Хотя Оля больше склоняется ко второму.
***
За недолгую поездку до ближайшего парка в двадцати минутах ходьбы, Оля успевает обдумать многое: как, твою мать, она умудрилась оставить новенькую пепельницу в ванной, зная, что у уборщиц в планах дневной обход, зачем согласилась сесть в машину к своему бывшему ученику, которого не рассчитывала увидеть больше никогда.
Оля никогда не возвращается, её кредо — быть легким морозным ветром, лишь косвенно напоминающей свое присутствие безмятежной улыбкой, острым взглядом, случайным касанием, да и только.
Оля — неуловима и всегда непредсказуема в своём поведении. С ней трудно, она сложная, неконтролируемая и совсем не создана к подчинению. Она своевольна, свободолюбива, легкодоступна, но вместе с тем такая же недосягаемая, как полуночная звезда. Самая яркая и мерцающая, а потому и настолько желанная.
Но, на самом деле, её мерцание никто не замечал всё время, не давая повода зажигаться вновь. К двадцати шести её свет погас, будто перемкнул или забарахлил, то есть, не на всю жизнь, конечно. Это временное состояние, Оля знает, но совершенно точно уверена, что не способна это исправить в одиночку. Она сама себе не по зубам, чего уж говорить о других?
И к её ужасу, Олю это устраивает. Пока что — да.
Смирнов приводит её к озеру, крепко придерживая за руку. Потому что Оля снова на несчастных каблуках, снова пытается подражать образу легкомысленной дурочки-снежинки.
Она знает, как правильно вести себя с мужчинами. Им нравится такое. И Оля не против притворяться удобной.
Оля смеётся, так наивно и скромно, едва
не натурально, что Смирнов аж теряется и заливается краской. Привычное для него состояние, но мальчик отчего-то не спешит ретироваться подальше, когда ей удаётся его смутить, не прилагая особых усилий.
Трудный мальчик-подросток.
Но он, определённо, в её вкусе.
Оля тянется к нему, шепча на ухо какую-то бессмысленную чушь, что-то о погоде, кажется. О каких-то мелочах, не особо заостряя внимание на деталях. Ей просто нужно что-то говорить, всё больше смущая бедного мальчика, чтобы иметь возможность контролировать ситуацию.
Оля не любит, когда это право у неё отбирают.
— И зачем ты меня сюда привёл, Смирнов? Я думала, мы посидим где-нибудь в более… уютной обстановке.
Оля замирает всего на секунду, когда он внезапно целует её в смеющийся рот, крепко сжимая в объятьях. Так доверчиво и наивно прижимается губами к её, что сомнений не остаётся — этот потерянный мальчик абсолютно точно станет той ещё головной болью в будущем.
Оля замирает, потому что поражена, потому что не могла этого предвидеть. Потому что это — местный хулиган, что с рождения с серебряной ложкой во рту, Димка Смирнов, самый непредсказуемый человек в её жизни, её совершенная копия, и вместе с тем противоречиво другой, совершенно идеально сочетающийся с ней.
Золотой мальчик, всегда оправдывающий чужие ожидания. Неповторимая совершенность.
Только сердце… Сердце её подводит.
Колотит, разрывает рёбра, выдавая её с потрохами.
Потому что когда его руки прижимают
ещё ближе — то ли Оля забывает сделать вздох, то ли сердце пропускает удар.
А когда шершавые пальцы проходятся от шеи и останавливаются на пояснице — Олю бьет мелкая дрожь, почти ей неподвластная.
— Ты смеёшься так слащаво наиграно, что мне на секунду показалось, будто я очутился в мотеле с проститутками. Таких гениальных актрис не сыскать на всем белом свете, — Смирнов снова её дразнит, глумится, как над какой-то малолетней школьницей, жестоко ухмыляется лишь краешком губ, в привычной манере.
— Лишь моё предположение.
Снова её осаждает, проверяет на выносливость, отыгрываясь за фальшивую маску, недостаточно доработанный образ.
Оля прокололась, но не спешит терять лицо, вовремя осознавая и принимая позорное поражение. Что же, было бы неплохо замять конфузную ситуацию, дабы ещё больше не подрывать авторитет перед бывшим учеником.
— Неотесанный хам, ты только что сравнил меня с проститукой?
— Не тебя, а твою сучью манеру поведения, которой ты кичишься постоянно и пытаешься навязать неправильно сложившиеся впечатление о себе. Ты плохая актриса. Слишком сладко,
Оленька, я знаю, ты можешь лучше выражать явный интерес ко мне.
Её улыбка вдруг меркнет на фоне горящих какой-то досаждающей ненавистью глаз. Она скалится, обнажает зубы, а звучит так, будто замораживает своим голосом всё в округе.
— И как же мне его изобразить, чтобы ты от меня отстал со своими нравоучениями?
Но, кажется, Смирнов привык к этому. Как и привык говорить всё, что вздумается, пусть это и его личное мнение. Он прямолинеен до ужаса, но всё так же ведёт себя с ней обходительно, с опаской, и вместе с тем — с безоговорочным терпением и детским обожанием. Восхищением.
— Покажи это по-настоящему. Покажи без привычных тебе ограничений и лишнего драматизма. Я знаю, что нравлюсь тебе.
— Но ты мне не нравишься.
— Ты хочешь сказать, что успела влюбиться? — он насмешливо приподнимает брови, снова улыбаясь одними лишь глазами.
А какие глаза у него — загляденье. Чистые-чистые, как пасмурное небо, зашторенное грозными тучами. А у неё — яркие-яркие, как высохшая на солнце трава, но по-прежнему зелёная, ни чуть не потерявшая природный оттенок.
Оля снова смеётся притворно и сладко, потому что не может уже избавиться от этой привычки. Это было в порядке вещей, пока на её недостатки не указывали прямо, тыкая носом, будто нашкодившего кота.
Вот, как сейчас.
Смирнов поджимает губы, но в следующую секунду усмехается по привычному легко и мягко.
Он даже не меняется в лице, когда пытается прочесть её, вслух произнося свои мысли.
Они подходят к водоёму в тишине. Садятся на старую лавку с облупленной краской и потрескавшейся древесиной. Оля облегченно снимает туфли с приглушённым вздохом. А Смирнов, до этого молчаливо наблюдавший за ней, внезапно хватает её за лодыжку и притягивает к себе.
От подобной наглости Оля задыхается возмущениями, так ничего вразумительного не отвечая.
Так они и сидят, в тишине, пока он разминает ей ноги, а она наслаждается миловидным видом на весенний парк, купающейся в солнечных лучах.
Смирнов проходится по крошечным рубцам на ступнях, с преувеличенным интересом рассматривает её облупленный ярко-красный лак на ногтях, родимое полупрозрачное пятно на ступне. Совсем крохотное, но не менее уродливое от своей не заметности.
Он подмечает каждую деталь, безмолвно указывая на неё прикосновением, а Оля, из-за чувства неловкости происходящего, продолжает молчать. Теперь приходится краснеть ей.
— На самом деле, мне просто захотелось тебя увидеть. Ты так внезапно уволилась, и слова не сказала ни мне, ни кому-либо. Это было глупо, — нравоучительно произносит Смирнов, не глядя на неё, но хмурит брови. Так по-взрослому и строго, будто отчитывает.
— Не менее глупо, чем крутить роман со своим учеником, — ощетинивается и в тон ему отвечает с дерзкой усмешкой. По живому так, чуть нахально, что обычно свойственно нашкодившим буйным детям.
До неё запоздало доходит, что они как-то резко поменялись ролями.
И это злит.
Оля не собирается задерживаться здесь надолго. У неё нет какой-либо привязки к жилью, нет родственников в этом районе, нет потенциала и амбиций. Она не видит смысла продолжать работать в месте, что не приносит удовольствия, жить в месте, где ей запрещено курить и постоянно капают на мозг, общаться с людьми, которых она в силах запросто прочесть.
Это всё по-прежнему не имеет смысла.
— Мне по-прежнему кажется, что я нужен тебе. Ты очень хрупкая, буквально крошишься от малейшего касания к твоей душе. Ломаешься, когда огромными усилиями пытаешься отвергнуть собственные чувства. Потому что, признайся, ты привязалась ко мне.
Это не было правдой. Оля всё же что-то да чувствовала, но, это скорее, неоднозначность и стойкое убеждение в том, что Смирнов — один из этапов её жизни, который просто нужно преодолеть и забыть. Иногда у неё возникала острая необходимость в
нём, телесном контакте. Но лишь моментами, только тогда, когда рядом не оказывалось другой возможности забыться, избавиться от напряжения, снять стресс и потушить пылающий разум.
Хотя, она бы уже давным-давно сдохла где-нибудь в одиночестве, если бы огонь внутри неё не горел сильнее, чем это бескомпромиссное нежелание жить.
— И прежде, чем ты снова закроешься от меня, начнёшь отрицать действительность, скрываясь за фальшивыми эмоциями, — Смирнов мягко касается её щеки, очерчивая контур скул и подбородка. И произносит на выдохе:
— Ты нужна мне. Со всеми своими чертями, ты нужна мне, а без меня ты не сможешь.
И этот юный малец только что попробовал взять её на слабо?
***
Мама в детстве ей часто твердила, буквально при каждом удобном случае: «Ни за что не доверяй мужчинам!»
И Оля, несмотря на неважное отношение к нелюбящей матери, вникала в её слова, что бы та не говорила.
Потому что мама почти никогда не ошибалась.
Верить мужчине на слово, это все равно что добровольно вступить в секту и верить, что надежда в прекрасное и эдакое «божественное» спасёт её мир от разрушительной силы воспалённого разума и соберёт заново, как конструктор, легко и просто. Оля не верила ни мужчинам, ни в Бога (от недавнего времени), поэтому последнее, что ей оставалось для полной картины несчастья — перестать верить в себя.
У неё больше не осталось сил бороться в одиночку.
Ровно также, как и десять лет назад. Ни сил, ни воли, ни выдержки.
Оле всегда было приятно, сколько бы внимания не обращали на неё мальчики. Она всегда принимала любые попытки ухаживания за собой, позволяла дёргать себя за косички, гаденько ухмылялась на обидные шутки и откровенно тупые подколы, заразительно, но как-то по-злому смеялась, когда руки одноклассников под партой поднимались с колена всё выше и выше. Оля позволяла крутить собой как только вздумается, обращаться как к запасному варианту, мусору, с явным пренебрежением и в успешных попытках использовать, раздавить, самоутвердиться. Она была девочкой для битья или потрахулек без обязательств, бездушной куклой, идеально знающей и отыгрывающей роль. А потом отмаливала грехи в церкви, пытаясь искупить вину перед Господом.
Уже повзрослев, Оля поняла, что ей никогда не попасть в рай. И не достигнуть полного счастья, избавившись от всех смертных грехов.
Она заставила себя поверить в собственную судьбу, обрекая на несчастье всю жизнь.
Поэтому Оля не строила никаких серьёзных планов. Ни на кого не полагалась и не произносила слов о любви. Не клялась жизнью и не ставила всё на кон ради призрачной иллюзии. Имитации чувств.
Что с той любви — проблемой больше, проблемой меньше. От неё не убудет, да и из-за отсутствия серьёзных отношений Оля потеряла ровным счётом ничего. Это едва было чем-то важным, когда единственное, чего она искренне желала — прекратить беспорядочный гул мыслей, погребающий её заживо. Перекрывающий дыхательные пути. Не дающий и шанса отступить назад, потому что за спиной — обрыв.
Любовь не творит с людьми чудеса, она их только ломает.
Оля убеждалась в этом всю прожитую жизнь на примерах чужих людей. Взять хотя бы её бестолковую мать. Та настолько любила своего первого мужа, то бишь родного отца Оленьки, что позволяла на протяжении нескольких лет истязать себя, закрывала глаза на измены и затяжные посиделки с алкоголем. Мама оправдывала это юным возрастом и пустой головой без мозгов.
«Вот что с людьми делает эта щенячья, преданная любовь…» — причитала мать, вспоминая молодость. А Оленька, будучи уже чуть повзрослевшей, добавляла:
«— затмевает всё плохое и заставляет терпеть насилие во благо.»
А потом эта… расчётливая сука, просто ушла. Бросила дочь, оставила на попечение бабушки и умотала в столицу, покорять просторы Большого театра.
Примитивная домохозяйка в какое-то веки поверила в свои возможности.
Только в её планы не входило благополучие родной дочери.
Оля не хотела такой же участи для себя. Оля зареклась никогда не становиться похожей на родную мать, потому что, это было бы просто комично. Мама никогда не вызывала у неё уважения, только неосязаемую ненависть, выедающую скорбь и горечь вины, обоюдную враждебность и настороженность. Её мать была поехавшей домохозяйкой, словившей на старости лет биполярку и старческий маразм.
Отсюда у Оленьки перестали вызывать жалость одинокие пенсионеры в маршрутках.
***
И что же он в ней всё-таки нашёл? Старухе, что на девять лет его старше, с плохими привычками, эгоистичной и лицемерной натурой? В Оле отнюдь нашлось бы что-то привлекательное, если бы не «хорошенькая» внешность, точёная фигура — единственное, что досталось ей от мамы по наследству, помимо беспочвенной неконтролируемой агрессии и острого взгляда, режущего не хуже лезвия.
Ничего больше. Всё остальное занимала непроглядная темень, холодная и мрачная, тянущая за собой её на самое дно.
Оля размышляет о многих вещах. Где бы она сейчас оказалась, будь у неё силы и чуть больше желания бороться? Куда бы она первым делом отправилась, дабы утолить эмоциональный голод? Где бы отыскала покой и умиротворение?
— Знаешь, я бы тоже хотел побывать на Аляске. Терпеть не могу холод, но говорят, там красиво, — произносит он, будто читая её мысли, пристраиваясь рядом на лужайке возле берега.
Оля невольно усмехается, поражаясь его блестящей памяти, потому что разговор о путешествиях был случайно затронут на теме урока месячной давности и совершенно не касался теории вероятности. Ольге Владимировне просто захотелось поделиться чем-то, пооткровенничать с людьми, что за последний год стали ей чуточку ближе, чем остальные. Хоть где-то оставить частичку себя, возможно, совсем незначительную. И Оля не надеялась, что кто-то вообще услышит её, а тем более, запомнит.
Но вот такая эта штука — жизнь.
— Надо же, а я люблю холод. Была бы возможность — переехала куда-нибудь севернее, чтобы не чувствовать этой дикой майской жары и в последующие месяцы, — шумно выдыхает сквозь сжатые зубы, жмурясь от яркого припекающего солнца.
Смирнов ничего не отвечает на это, лишь спустя пару минут произносит едва слышно:
— Мне нравится, когда ты настоящая. Когда увлечённо рассказываешь о чём-то, что тебя действительно радует. И когда ты мечтательно говоришь о путешествиях, у тебя глаза загораются.
Оля двояко пожимает плечами.
— Неправда. Я всегда…
такая, — отвечает нехотя, пряча потупленный взгляд.
— Иди сюда.
Он обнимает её, не впервые так мягко и крепко, но каждый раз, будто особенный и последний, вызывающий трепет и легкое покалывание в области груди. Потому что никто из них не знает, когда ей захочется навсегда исчезнуть, равнодушно вычеркнуть наивного мальчишку из своей жизни, уехав куда-нибудь, да хоть на тот же север.
Непосредственная, загадочная Оля, а в стенах школы — Ольга Владимировна, всегда собранная и строгая учительница математики. А в доме, от которого уже успела отвыкнуть, за десять лет отсутствия — привычная
Оленька. Её так только папа и называл, всегда по-детски невинно и так жалобно-жалобно.
Поэтому
Оленька ненавидит это обращение. С ним она чувствует себя последней неудачницей, жалкой притворщицей, в общем, как бы не сказала она о себе —
настоящей.
— Я покажу тебе то, от чего ты так отчаянно пытаешься убежать, — он кивает на вылизанную гладь озера, мутного и грязного. Чем-то напоминающее её далеко не красочное детство. Она помнит оттуда лишь побои, постоянные скандалы и частые нервные срывы отца. А ещё крики, всегда разные: то шумные и дополняющиеся смачными ругательствами, то мольбами о помощи, то дикие вопли и звук бьющегося бабушкиного сервиза.
Оля наклоняется чуть, наивно полагаясь на чудо. Будто сейчас Смирнов возьмёт и вытащит из неё всю её подноготную, бросит небрежно к ногам, чтобы она смотреласмотреласмотрела. Смотрела на себя изнутри и с каждой секундой сходила с ума. А сам бы упивался своим превосходством над горемыкой-училкой, что даже себе помочь не в состоянии.
Но чуда не произошло, всё вышло
хуже.
У Оли перед глазами только мутная вода. Она видит в отражении (не) себя. Вернее, не ту часть себя, которую привыкли все видеть. Эта же выглядит какой-то сломанной.
Сломанной, разбитой и продолжительное время гниющей.
Улыбка такая неестественная, будто надтреснутая, глаза стеклянные, холодные. И кожа бледная-бледная, как её пальцы после мучительной писанины на привычной школьной доске.
Оля не может выглядеть такой всегда. Иначе бы её давным-давно уже остановили где-нибудь по дороге, и спросили, почему она выглядит словно труп, как шарнирная кукла, фальшивая подделка той Ольги Владимировны, которую все привыкли видеть.
Но не плевать ли всем?
Да.
Вообще-то, всем до единого похер на Ольгу Владимировну, на печальную потерянную женщину, часто рассерженную и помятую по пятницам, и непривычно оживлённую на последнем уроке в среду.
Кто такая она, чтобы о ней переживать?
Шелуха. Мягкое скольжение ветра по устам. Отвратительный смрад гари и стойких духов, давно отслужившие свое.
«Оленька, ты просто чудовище.»
В отражении появляется нахмуренное лицо Смирнова, что снова пытается её обнять, утешить, но Оля рывком поднимается на ноги и уходит, не в силах больше терпеть мучительную пытку.
***
«Оленька, это же просто смешно.»
«Что ты творишь, моя хорошая?»
В гостинице ему нехотя говорят, что некая Ольга Филатова уже как неделю назад съехала, умчавшись в неизвестном направлении. А телефон у Оленьки выключен дольше недели. И Дима снова не знает, как к ней подступиться, где её теперь искать и что делать со своими чувствами.
И есть ли смысл? Ведь заранее знает — не найдёт. Оля уж постарается.
Она — снежная королева, что от тёплых касаний плавится, сгорает и испаряется в тот час.
Потому что такая у неё судьба — бежать от настигнувших её вечных проблем и мыслей о худшем.
А его судьба — больше никогда не встречать чудовищных стихийных бедствий в облике молодых учительниц, на свою голову.
Потому что, Дима теперь знает, чем это может для него обернуться. А именно: разбитыми надеждами, сердцем и душой.
