***
Однажды Джорно просто появляется. Буччеллати приводит его перед завтраком, представляет коротко: «Это Джорно Джованна, он теперь наш», — а потом садится за стол и принимается наливать чай. Леоне следит за его руками: загорелыми пальцами с набитыми костяшками, со светлыми точками около аккуратных ногтей; незажившей царапиной совсем рядом с рукавом. Ловкие пальцы шулера. Леоне поджал бы губы, да помады жаль: красился ведь почти час. Руки ходуном ходят по утрам как проклятые. Джованна яркий блондин. Глаза у него ледяные буравчики; неулыбчивый маленький рот; фигурка, затянутая в розовую плотную ткань, тонкая, будто его тронь — он и переломится с тихим треском. Аббакио на дух не переносит таких — маленьких мальчиков-зайчиков, пороха не нюхавших, только оторванных от сиськи… Джованне едва пятнадцать, а все туда же. В мафию. Леоне почему-то не приходит в голову, что есть у Бруно странная привычка собирать поломанных, исковерканных и несчастных, а потом их долго и упорно чинить. Слишком уж холеным выглядит ребенок. Леоне делает глупости, ну, просто потому, что сейчас 8.50 утра и у него болит голова. Ну, просто потому, что у Джованны мягкий теплый голос и непроницаемое ледяное лицо. Просто потому, что вот он такой человек — мерзкая дрянь и гниль под красивой картинкой. Аббакио украдкой ссыт мальчишке в чай. И смотрит потом на то, как тот опрокидывает в себя чашку, не отрывая холодного взгляда от Леоне — раз, два, три. Не моргая. Глаза в глаза. Внутри что-то сжимается. Странный. Джованна говорит: «Можно мне еще чашечку? Очень уж чай у вас вкусный» И Аббакио едва не запускает чайничек — фарфор, из каких-то ебеней, дорогущий и редкий, — Буччеллати расстарался — в стену. Внутри него почти кипит. Джорно Джованна: 1. Леоне Аббакио: 0. Бруно смотрит на Леоне (как на дерьмо) разочарованно. И Аббакио фыркает, отворачиваясь. Зло смотрит в стену.***
Леоне просыпается мертвым. Из окна тянет запахом мокрого асфальта и мочи. Битые стекла хищно дребезжат каждый раз, когда по улице проезжает машина. Леоне так плохо, словно машины проезжают по нему самому. Словно это его разбитые кости торчат острыми пиками, впиваясь в плоть. Аббакио несколько секунд пялится в потолок (трещины, выученные наизусть, сливаются в сплошную паутину), а затем заставляет себя сесть. От него несет. Воняет гнилью и болезнью, перегаром, отчаяньем и запекшейся кровью. Аббакио тошнит от отвращения (и от похмелья). За окном снова идет дождь, ездят машины, ходят люди. Звуки сливаются в единый омерзительный гул. Леоне не держат ноги (он старается не думать, почему его бедра и промежность ощущаются так). До ванной он добирается ползком. Леоне долго-долго выворачивается над унитазом. Как же мерзко. Желчь и алкоголь. Он не ел уже… давно. Леоне не знает, какой сегодня день. Не хочет знать. Душевая кабина кажется ему недосягаемой (шаг в сторону — и ты на месте, Аббакио… Вот бы еще встать, да?). Леоне так плохо, что он сворачивается на полу и тихонько хнычет под нос. Он засыпает прямо там. Просто выключается. Темнота не кажется ему спасением. Леоне боится темноты. К вечеру дождь не заканчивается. У Аббакио нет зонта (есть, но он не знает, где). Переулки Неаполя сменяют друг друга перед его глазами. Кто-то задевает его плечо своим. Аббакио едва ли реагирует на это. Его жилы горят. Вместо крови раскаленное стекло. Леоне бы завыл, если бы горло так не сжимало. Ему нужно… Кто-то цепляет его за воротник, и Аббакио смотрит в смутно знакомое лицо. «Эй, сколько ты там брал за час?» Леоне медленно смаргивает дождь с ресниц. В голове туман. Язык, тяжелый и опухший, едва шевелится. Ему нужно выпить. Все так болит. «Двести тысяч лир» Мужчина фыркает, отталкивая Леоне к стене. Его горячие ладони забираются под мокрую рубашку Аббакио. Леоне отворачивается, безучастно глядя в стену. Он бы ненавидел это еще неделю назад. Он бы ненавидел это до зубного скрежета, если бы был пьян. Но его тело горит, и от жажды во рту сухо. Горячие мокрые губы прижимаются к его шее. Аббакио закрывает глаза. Сейчас ему все равно и… нужны деньги.***
Джорно, кажется, питается только чаем (с мочой и без нее) и вообще никогда не спит. Он неизменно сидит на общей кухне в те невероятные 6.30, в которые встает Фуго (и иногда Леоне: в плохие дни), и читает. На столе исходит паром чашка чая. Чай на завтрак, чай на обед, чай на ужин. Улун (с блядским молоком), распроклятый каркаде, мерзотнейший лавандовый. Аббакио нахрен ненавидит чай. Чай и Джорно Джованну. Мальчишка действует ему на нервы бесшумной походкой, ледяными мертвыми глазами и тем, как они, кажется, теплеют рядом с Буччеллати. Стоит только пацану взглянуть на их босса, как где-то в глубине непроницаемо-черного зрачка словно зажигается искра. Леоне даже специально проверяет (подходит, вздергивает за острый подбородок и наблюдает, как тепло покидает взгляд пацана, как вместо живых глаз на него смотрят бесконечно глубокие изумруды. Это жутко). Аббакио следит за ним, как кошка следит за забежавшей в дом мышью, прежде чем ударить лапой и переломить хребет. Бруно не одобрил бы. Ладно. Ладно. Жизнь несправедлива (ты еще поплачь). Неделя прошла. Джорно все еще здесь. Миста скачет вокруг него, как… Как ручная обезьянка скачет. Гвидо, смешной здоровяк Гвидо. Ему Джованна нравится. В черных омутах глаз Мисты тонет каждый маленький жест Джорно. Каждая прохладная улыбка (едва уловимый изгиб красивых губ: мальчишка не умеет улыбаться — либо так, либо острая злая ухмылка, режущая как нож). Леоне следит и за ним. Глупый, глупый Гвидо. Не видит, не замечает неживых глаз, не чует опасности. Тараторит что-то этим своим поломавшимся совсем недавно голосом. Леоне не прислушивается. Джорно смотрит поверх плеча Мисты, и Аббакио вздрагивает. И злится, злится на это. На то, как пускают по позвоночнику такие взгляды стаи крупных мурашек. В животе что-то скручивается (то ли страх, то ли влечение). Джорно Джованна: 2. Леоне Аббакио: 0. Черт побери.***
Алкоголь греет желудок. Голова тяжелая и благословенно пустая. Так хорошо. Леоне утыкается лицом в собственное предплечье и почти урчит. Он наконец-то ничего, ни-че-го-шень-ки не чувствует. Ему тепло. Аббакио тянется за бутылкой (самый дешевый джин плещется о прозрачные стенки). Хорошо. Хо-ро-шо. Он делает глоток. Горло горит. Он не помнит, как проваливается в темноту. За окном шумит дождь. Какой же отвратный день. Как и вчерашний. Как и все три года до этого. Леоне снится длинный темный коридор. Испуганные глаза наркомана напротив. Звук, который бывает, когда из пробитого пулей легкого выходит воздух. Эхо выстрела гремит, нарастая, в его ушах. Оно отражается от стенок его пустого черепа, гулко ухает внутрь. Ранит, заставляет захлебываться кровью, как и его (того, кто лежит теперь на полу, тянет к Леоне руки: давай опусти взгляд, посмотри на него. Посмотри на него). Леоне просыпается мертвым. Как и вчера. И позавчера. Как и три ебаных года подряд. Леоне следует раздобыть пушку и выстрелить себе в голову. Раз десять для верности… Он ведь невероятно живучий сукин сын. Аббакио смотрит в окно, обшарпанное, разбитое, заколоченное снаружи. Дождь, кажется, идет уже целую вечность. Гребаный Господь Бог решил смыть их всех, сраных грешников, обратно в ад. Скоро зима. «Наверное, — думает Аббакио, — я замерзну во сне насмерть» Ха-ха. Леоне Аббакио: 0. Жизнь: 1.***
Джорно перебирает пальцами клавиши. Когда они въехали, рояль уже стоял здесь, посреди гостиной, вынырнувшей, кажется, века из семнадцатого прямиком. Никто из них играть на рояле не умел, даже Фуго, получивший полное классическое образование, так что инструмент просто использовали как стол (или стул. Или кровать. Или операционный стол.) И вот теперь Джорно перебирает клавиши пальцами, извлекая высокий печальный звук. (Рояль, кажется, плачет. Леоне ударил бы себя за сентиментальность.) «Чего вообще не умеет Джорно Джованна?», — задает себе вопрос Аббакио. «Быть нормальным человеком», — сам же и отвечает. Джорно играет что-то воздушное, уловимое едва-едва, дрожащее на кончиках его пальцев. Мелодия незнакомая, прерывистая и (ну, Леоне не знаток классических композиций, но он почти уверен. Почти, потому что с сопляком ни в чем нельзя быть уверенным наверняка) импровизированная. Что-то собственного сочинения. Джорно дорабатывает мелодию на ходу, кладет вторую руку на клавиши. Музыка нарастает, из полета бабочки превращаясь чуть ли не в дикую охоту, гремящую над гостиной. В эту минуту глаза Джорно (мертвые, пустые, ледяные озера) кажутся самыми острыми льдинками на планете. Леоне отстраненно замечает, как в проеме двери появляется сначала Фуго, прислоняясь плечом к косяку, слушая и улыбаясь уголком рта. Потом Наранча завороженно застывает снаружи. Его видно через приоткрытое по летнему времени окно. Миста выныривает из недр дома, опираясь бедром о резные перила, ведущие на второй этаж, и также замирая. На лице у него есть что-то такое личное, радостное и немного печальное, что Леоне отводит взгляд. Бруно появляется последним: стискивая в кулаке газету, он кажется рассерженным чем-то, но, секунду спустя, он находит глазами Аббакио (Леоне разваливается в мягком кресле, закидывая длинные ноги на подлокотник), и внезапно напряжение отпускает Буччеллати. Леоне чувствует его взгляд через комнату. Он жжет ему щеку. Джорно обрывает мелодию в момент апогея, отдергивая руки так, будто рояль собирается сжечь ему отпечатки пальцев, и захлопывает крышку инструмента. Музыка, вполне осязаемая и материальная, кажется, еще секунду или две плывет над гостиной — и рассеивается без следа. Глаза Джорно снова мертвы. Аббакио поджимает губы. Даже жаль. Джованна — странный. Замкнутый, предельно вежливый, идеальный, безэмоциональный работник. Вот и сейчас он едва заметно приподнимает светлые брови, мол, чего это с вами всеми? И Буччеллати, храни Мадонна его прекрасную душу, громко хлопает в ладоши. — О, Джорно, это было замечательно! — дальше Леоне не слушает (ложь). Ему неинтересно (тоже ложь), ему скучно и погано. Жажда поднимает голову где-то внутри него, когда он смотрит на загорелую ладонь своего капо на узком плече мальчишки. Ему нужно… …и Аббакио отрубает эту мысль так быстро, что не успевает даже осознать.***
Белый костюм незнакомца сияет в сумраке узкого переулка. Солнце где-то вверху золотит мокрые кирпичи, проглядывая местами сквозь серые низкие тучи, извергающие на Неаполь кару небесную. Леоне тупо смотрит на чужака в абсолютном замешательстве алкогольного опьянения. Ноги его не держат, и Леоне сползает плечом по занозистому косяку двери. Дождь никак не прекращается. Потоки воды, мутной и пенистой, стекают по улице вниз, громко звуча в забившихся мусором ливневках. «Неаполь — грязная, паршивая дыра, полная отбросов и пьяниц», — думает Леоне. Его мутит. Этот человек напротив него говорит что-то, и слова тонут в дожде, захлебываются в алкоголе, плещущемся в крови Аббакио. Леоне думает о том, что ему не следовало избавляться от табельного. Леоне думает о том, как было бы хорошо, если бы он просто умер тогда. Человек в костюме шагает ближе и присаживается на корточки перед Аббакио. Зонт и пелена дождя больше не скрывают его лицо, и у Леоне перехватывает горло. Незнакомец красив. Похож на самого красивого человека, которого Аббакио когда-либо видел, на самом деле. Черное каре покачивается, касаясь его щек, когда мужчина наклоняется к лицу Леоне: «Я дам тебе другую жизнь, Леоне Аббакио», — говорит он и… …Аббакио верит ему. Почему-то.***
Аббакио чувствует себя липким и омерзительным. Жажда сидит внутри него, стискивает желудок в лихорадочно горячих пальцах. Это больно. Леоне сжимается в клубок на сбитых влажных простынях, обнимая себя руками. Ему жарко. Его колотит. Он без алкоголя уже неделю, и… голова Леоне сейчас лопнет. Он это выдержит, даже если его внутренности плавятся и горят. Он обещал Бруно. Обещал. Это обещание убьет его. Леоне чувствует, как трескаются его губы, когда он криво ухмыляется этой мысли. Нет сил шевелиться. Даже спустя почти два года, проведенные рядом с Бруно… это все еще тяжело. Иногда Аббакио просто сдается и пьет. День, или два, или всю неделю, если срочных дел нет (Бруно не позволил бы ему, он был бы разочарован; он уже разочарован — Аббакио так сильно облажался), прежде чем провалиться в мучительную лихорадку трезвости. Иногда Леоне, правда, не может смотреть Бруно в глаза и это только его собственная вина. Он слышит шаги, почти незаметные за всем этим гулом крови в ушах, но открыть глаза слишком мучительно. На его лоб, влажный и липкий от испарины, ложится прохладная ладонь, и Леоне тихонько хнычет, тыкаясь в эту руку. Бруно (кто же еще) мягко гладит его между изломанных бровей, проводит по растрепанным волосам. Аббакио тихо-тихо всхлипывает, не разжимая запекшегося рта. Он не заслуживает этой ласки. Этой и всех других. Кровать рядом с ним немного прогибается под чужим весом, и ласковые холодные руки массируют пульсирующие виски Аббакио. Это приносит облегчение. Прохладу. — Засыпай, Леоне, — шепчет Бруно, наклоняясь к лицу Аббакио; и тот, облегченно выдохнув, как большой послушный пес, окунается в беспамятство. Голос Буччеллати в этот раз кажется чуть мягче и выше, чем обычно, но таким нежным… Леоне хочется спрятать лицо в коленях этого человека и разрыдаться. Он так виноват. Он не видит, как склонившийся над ним человек убирает с раскрасневшегося лица спящего белые пряди волос. Ледяные озера на дне вертикальных зрачков этого человека теплеют. Совсем немного. — Спи крепко, Аббакио, — негромко произносит Джорно Джованна, вертя в пальцах прядь волос бывшего копа.***
Иногда Аббакио вспоминает брата. Светлые волосы, широкая улыбка. Запах, какой бывает, когда долго-долго вертишь в руках что-то металлическое, и персикового йогурта. Брат пропал, когда Леоне было девять, и… Аббакио уже даже не помнит ни его лица, ни голоса. Все стерлось, исчезло, утонуло в алкоголе. И все-таки. Иногда, в мучительные моменты кристаллической ясности, Леоне вспоминает брата. Леоне вспоминает, как тот всегда его защищал, пусть даже и ходил потом прихрамывая (Аббакио проплакал почти полдня, когда его накрыло осознанием. Это было так давно, но все равно… Все равно было так больно, словно кто-то сломал ему ребра.) Он даже не знает, жив ли его брат или… («Или нет», — жестко договаривает Леоне в своей голове.) Все, что знает Аббакио, — полицейская база бесполезна. Все так же: списки без вести пропавших, никаких улик, а потом… Потом случилось то, что случилось и… …Аббакио долго-долго мокнет под душем, просто тупо стоя под горячими струями и не чувствуя ничего. Мир снаружи выцветший, серый; болезненное испытание. Откуда-то снизу доносятся голоса. Вернулись уже. Три дня тишины и вот. Особняк снова кажется ему не склепом, в котором он похоронен, а чем-то, что можно и домом назвать. Леоне выключает воду и, опускаясь на дно ванны, закрывает глаза, чутко прислушиваясь к невнятному миланскому диалекту Наранчи, громкого, как всегда. Слушает. Слушает, тонет в привычных звуках большого дома. Скрипят половицы; смеется Миста. Слов не разобрать. Где-то там, внизу, ровно под комнатой Аббакио. Леоне прислоняется спиной к холодному кафелю. Медленно-медленно сползает на бок, пока, наконец, он, сжавшийся в клубок из костей и натянутых на них жил, не прижимается скулой и виском ко дну ванны. Он слушает, как Миста отчетливо произносит: «А потом его голова взорвалась! Бум!»; и чувствует себя самозванцем. Он не должен тут быть. Он должен был пропасть вместе с братом. Сгнить в подворотне. Быть придушенным одним из тех, кому отсасывал за пару хрустящих бумажек. Бруно Буччеллати напрасно поверил в него. Леоне Аббакио — разлагающаяся заживо оболочка человека. Пустая. Кровавая. «А еще! А еще у него…», — этажом ниже счастливо верещит Наранча. Леоне закрывает глаза. Это всегда было как инфекция в его костях. Всегда было, и навсегда останется. (Его не должно тут быть. Даже ледяной неживой Джорно подходит им больше, чем Леоне.)***
Джорно вылизывает окровавленную ладонь Аббакио и (Леоне дрожит от звука) мягко, хищно урчит. Ледяная тварь, которая таится в оболочке пятнадцатилетки, поднимает на Леоне глубокие колодцы глаз, и Аббакио тонет. Не может выплыть. Дыхание перехватывает ужасом (желанием). Язык Джорно шершавый, как кошачий. И зрак вертикальный, расширенный сейчас до предела. Джованна издает какой-то новый звук — то ли стон, то ли всхлип, — и приникает ртом к ране. В ладони у Аббакио круглое отверстие от пули. Видно насквозь. Леоне хочется заглянуть с тыльной стороны — не мелькнет ли язык Джованны в ране. Это больно. Рука немеет и горит. Аббакио стонет тихо, низко, сквозь зубы, но не двигается. Джорно стоит на коленях, согнувшись над Аббакио, держит его руку так осторожно, губами припадает как к святому Граалю. Леоне не может оторвать взгляда. Аббакио продырявили руку пять минут назад совсем внезапно. Снайпер, даже не стендюзер (потому что тогда они были бы уже мертвы, вот черт). Джорно толкнул его на пол, закрыл тонкой спиной (будто бы это могло кого-то защитить. Будто бы Аббакио хотел, чтобы его защищали). А потом по руке потекло горячее, красное. Больно так, что хоть волком вой (Леоне и взвыл, запрокинув голову и стукнувшись затылком еще разок). Джорно замер и перестал дышать. Просто раз. И все. Перестал. Будто это ему и не нужно вовсе. Леоне отчетливо чувствовал, как он не дышит. Как прижал ладони к лицу, словно пытался сдержаться. Они лежали друг на друге, на полу, в луже кофе и крови; и Джорно творил какую-то херню, пытаясь сползти с Леоне, но только путался в длинных ногах Аббакио. Леоне прижал тупого сопляка к себе за загривок здоровой рукой, когда следующий выстрел разнес кофейник, оставшийся на столе. Леоне зашипел: — Что ты творишь?! Дыши, блять! — хотел бы даже заорать, может, по лицу его отвратительно красивому смазать локтем. Да только Джорно дернулся как-то странно, словно хотел (вцепиться Леоне зубами в глотку?) отползти; и Аббакио стиснул его косу в кулак, притискивая дурную башку к себе. Так и лежали, пока Леоне не начал уплывать куда-то. Медленно-медленно. Проваливаться внутрь себя. В доме, кроме них с Джорно, — совсем никого. Даже Ла Сквадра, заведшаяся на прошлой неделе, как сраные крысы в нежилой части особняка, и то вся свалила в город. Иллюзо даже забегал спросить, не нужно ли чего для ужина прикупить (Аббакио едва сдержался, чтобы его нахуй не послать). — Возьми себя в руки, — прошептал Леоне, тихонько пихая Джорно сжатым кулаком куда-то под лопатку. — Эй… Да что с тобой, сопляк? И. Вот так это и происходит. Джорно вскидывается как-то весь, с этой своей хищной (как самый пугающий ублюдок в жизни Аббакио) грацией, и прижимает раненую ладонь Леоне ко рту. И. Ну. Принимается пить. Святая дева Мария. Джорно выцеловывает слабо подрагивающие пальцы, мягко вылизывает загрубевшие подушечки, залезает языком во внутрь раны, словно надеясь сцедить еще больше крови… Леоне, честно говоря, не совсем регистрирует происходящее. Ему и больно, и хорошо почему-то. Щеки горят. — Что же ты творишь, — тихо-тихо всхлипывает Аббакио, который раз пытаясь выдернуть онемевшую кисть руки из хватки мальчишки. Ему страшно (а еще в штанах стоит до боли, и Аббакио не хочет думать о том, что эта ситуация говорит о нем). Джорно только пригибается к нему ниже, ластится всем телом и урчит голодно. Ублюдок, из-за которого все это дерьмо происходит (из-за которого Леоне узнает о своих сексуальных предпочтениях больше, чем когда-либо хотел узнать), стреляет снова. Просто так расходует патроны, потому что их с Джованной даже не видно. Тупица. А потом. Джорно просто просыпается, отшатывается прочь (рука Аббакио, лишаясь поддержки, мягко падает ему на живот, и у Леоне нет сил даже поморщиться от боли), прижимаясь спиной к стене, и, кажется, снова дышит. «Налакался?», — хочется ядовито спросить Леоне, но он только смотрит на Джованну снизу вверх мутным полупьяным взглядом и хватает ртом воздух. В голове царит густой вязкий туман. Где-то рядом обои дырявит очередная пуля. — Отомри, — командует Аббакио, прерывая неловкую (ошеломленную) паузу. У них с паршивцем два варианта: либо подождать, пока снайпер истратит пули и придет посмотреть, попал ли он хоть в кого-нибудь (или, что вероятнее, сбежит); либо добраться до телефона и позвонить Буччеллати, а потом ждать, пока снайпер истратит пули… Аббакио задумчиво считает произведенные идиотом выстрелы. — Доберись до телефона. Потом… Потом объяснишь мне, что это была за херня. Джорно (белее мела, только губы алые, все в крови; и Леоне моргает, стараясь не думать об этом слишком много, но паршивец. Паршивец облизывается) кивает и осторожно, по стенке и ползком пробирается к выходу из кухни. Леоне длинно выдыхает, собирая себя в кулак. Это будет долго.***
— Я вампир, — говорит Джорно, и это самая большая чушь, которую Леоне слышал в жизни. Они сидят на крыше, и темнота подступает к ее краям так близко, что Аббакио не знает, где кончается крыша и наступает пустотная чернота. Между ним и Джованной не так много места и Леоне чувствует каждый сантиметр. Джорно держит в руках свечу, загораживая ее ладонями от ночного ветра; и отсветы золотят его расплетенные волосы, расплескавшиеся по плечам. Его острое лицо кажется печальной маской. Леоне хочется обнять его. Паршивец кажется таким маленьким, сидя вот так. — Никто не… «кусал» меня или что-то в этом роде: просто мой отец был вампиром и он, ну. Полагаю, это из-за него, — Джорно дергает плечом в коротком пожатии, и Леоне тихонько вздыхает. Каким-то образом таинственный паршивец открывается ему. Из всех людей. Вау. — И я, правда, извиняюсь за то, что было днем. Я был так голоден… Мне жаль. Леоне трет тыльную сторону снова целой ладони и разминает немеющие странно пальцы, вспоминая огненную вспышку боли от «лечения» паршивца. Он не злится. Он знает, что такое жажда. — Я расскажу тебе, как все это работает, если хочешь, — говорит Джованна и впервые за (весьма односторонний, потому что, эй, Аббакио хороший слушатель, понятно?) разговор поворачивает голову к Аббакио. В темноте его глаза кажутся почти черными. Леоне молча смотрит на Джорно в ответ, на колеблющиеся тени на его лице, на нервные пальцы, перебирающие подсвечник, и видит почему-то не привычную ледяную тварь. Видит ребенка. Одинокого странного ребенка. Леоне обнимает его прежде, чем успевает остановить себя. — Пока этого достаточно, — бормочет Аббакио, утыкаясь лицом в светлые кудри. Джованна пахнет лавандой и теплом, а обнимать его очень удобно, потому что мальчишка тоненький, как прутик; помещается в его руках очень подходяще. Леоне держит его, гладя по спине. Принимает почему-то только сейчас. Джованна подрагивает, как-то очень несмело трогая Аббакио за спину. — Я-то думал, чего это у меня от какого-то паршивца волосы дыбом, а ты… Надо же. Хотя я не должен удивляться, учитывая то, кем мы являемся. Ну, стенды и все такое дерьмо. Леоне греет Джорно остатками того тепла, что у него еще осталось. Острый подбородок мальчишки пребольно утыкается Аббакио в ключицу, но отталкивать его все еще не хочется. — Ты поэтому столько чая хлещешь? — Леоне смеется. Ему почему-то наконец-то не так уж и больно. — Мой желудок не принимает твердую пищу, а еще чай вкусный, — просто отвечает Джованна, поднимая голову. Свеча, неловко отставленная в сторону, плачет воском где-то рядом с ними. Леоне разглядывает лицо мальчишки. Оно так близко, что даже в темноте можно заметить усыпавшие длинный нос веснушки. — Не насыщает, но, по крайней мере, не тянет сожрать первого встречного, знаешь. Аббакио ежится от холодного порыва ветра и запрокидывает голову. Над ними много звезд. Особняк так далеко от города, что небо кажется прозрачным. — Сколько тебе нужно крови, чтобы не чувствовать голод? — тихо спрашивает Леоне.***
Бруно трогает маленькие синяки на шее Леоне. Его пальцы нежные, теплые, ласковые. Леоне любит его. Бруно целует каждый темный след на белой коже Аббакио. Целует острую линию челюсти. Целует уголок приоткрытых губ. Так, словно Аббакио хрупкая фарфоровая статуэтка. Чуть надави — и рассыплется. (Леоне хочется выть в голос от этих поцелуев, потому что они жгут его кожу до костей. Потому что он не заслуживает ни нежности, ни самого Бруно.) — В последнее время я часто вижу метки на твоей коже, — сонно бормочет Буччеллати, потираясь носом о щеку Леоне. Они, переплетенные так крепко, что Аббакио чувствует всем телом, как дышит Бруно, лежат в кровати. — Ты спишь с кем-то из Ла Сквадры? Это обычный вопрос. Они не… встречаются или что-то в этом роде (Бруно не принадлежит Леоне, но Аббакио принадлежит Бруно). Просто иногда Буччеллати подпускает его ближе. Просто иногда Буччелати хочется секса или объятий. — Нет, — отвечает Аббакио, задумчиво водя кончиками пальцев по плечам Бруно. Кожа под его прикосновениями мягкая и горячая. — Конечно нет. Это Джорно. Поцелуи останавливаются. Бруно смотрит на Леоне в упор, и в синих глазах есть что-то. Нечитаемое. Резкое. — Леоне. Ему пятнадцать. — Мы не трахаемся — он пьет мою кровь, — объясняет Леоне. Как будто бы Бруно может принять что-то такое. Он видит, как в небесных глазах Буччеллати зрачок сужается в точку и… Он уходит. Просто распутывается с Бруно, подбирает одежду, скинутую второпях вчера. И уходит в душ, потому что объяснять это не ему, и. Бруно, встрепанный, все еще сонный, со следами укусов на плечах, остается один. Леоне так хотел бы вернуться к нему в кровать, не говорить о Джорно, не говорить ни о чем. — Что, черт побери, это вообще значит? — доносится до него голос Буччеллати. Не то чтобы у Леоне, правда, был ответ.***
Иногда жизнь дает Леоне пощечины. Иногда Леоне после них даже встает.***
Джорно тихонько урчит, вылизывая шею Леоне. Он сидит на коленях Аббакио, трется об него всем телом, голодно смотрит. В такие моменты Леоне даже немного страшно. Джорно говорит, что, когда ему страшно, кровь особенно вкусная. Это хорошо, наверное. Ранки на шее болят, но не так сильно, как ожидал Аббакио. Это такое странное, тянущее и сладкое ощущение, когда Джованна припадает к нему губами. Леоне откидывает голову на спинку дивана (подставляет горло под клыки), позволяя Джорно все, что тот захочет. Джованна нежен с ним так, словно Леоне что-то значит. Словно он нужен и любим. Аббакио закрывает глаза, купаясь в этом ощущении нужности. Это так нездорово, совершенно неправильно, ужасно и больно. Но Леоне наплевать. Он делал достаточно ужасных вещей раньше. Если это помогает Джорно утолить голод (а ему почувствовать себя живым), то все в порядке. — Спасибо, — Джованна шепчет ему между поцелуями и глотками. Его руки гладят напряженные бока Аббакио, поднимаются выше, зарываются в длинные светлые волосы, разметавшиеся по обивке дивана. — Спасибо, Леоне. Ты такой замечательный. Такой вкусный. Спасибо. Родной. Хороший. Ты так хорошо справляешься. Леоне дрожит. — Заткнись, сопляк, — шепчет он, стискивая ладони на скользком розовом шелке одежд вампира. — Ешь молча и убирайся. Паршивец, кажется, смеется. Это чудовищно. Леоне чувствует себя таким живым.