моя любовь проснулась. даже во сне чужая. я ее, провожая, разворошил конюшню. разворошил осинник этих ее красивых, этих ее осенних.
Он предлагает себя вот так — откровенно, глупо, бесценно. Сначала взглядом — смотрит Олегу в ванной в глаза пристально, пока тот стаскивает с него кофту. Едва отходит от колес, и в глазницах словно запотевшее стекло, словно напишут с той стороны — помоги мне. Но не пишут, молчат. Олег трогает свалявшиеся, грязные волосы, стягивает резинку с хвоста — несколько дней не распускал. Пахнет мерзко, животно, салом кожи, потом. Пахнет — вкусно, сережиным телом. Телом, которое было сережиным. Серый касается вдруг Олега — изворачивается из-под воды, медленно и нелепо, насколько хватает сил, цепляется тощими руками за олегово плечо — схватывает мышцу, скулит пуля. Точнее — скулит там, где была пуля. Серый мокрый, жалкий, пустой. Такой жалкий, что Олег отводит глаза — и зря, это небезопасно. Хрипит: — Пусти. — Возьми меня? Олег криво ухмыляется — смотрит в эти глаза. Ясно. Все, что не отмерло в нем — воспоминание о том, как его трахали. — Нет. — Мерзко? Олег молчит. Печет в глазах. — Зачем тогда? — ты здесь, я тебе — Серый не договаривает. Олег разворачивает грубо — в половину силы. Моет дальше, выкручивает погорячее, хватает за загривок жестко, опуская под струи воды — обжигает собственные пальцы. У Серого нежная кожа краснеет мгновенно, но он молчит. — Я тебя не хочу. Запомни. Это правда — Олег и себя не хочет. Олег хочет умереть. И живет на одной только мечте — дождаться там Сережу. Дождаться, когда с ним заговорят. Олег стыдно прячет это от себя — знание, что все, чего хочется — чтобы облизали руки, обласкали, почесали за ухом, запустили пальцы в волосы, как в шерсть, сказали — к ноге, и он забылся бы снова. Сказали — я вернулся, сказали — я тебя люблю. Извинялись — по-настоящему. С этим Серым так не будет — у этого Серого в глазах стеклянно, бесплодно и бессмысленно. Забыться хочется — а трахаться совсем нет. С ним таким — тем более нет. Это новая идея фикс — все как он любит. В коридоре перед дверью в свою спальню Серый тормозит: раз — пытается попасть губами в губы, два — пытается прижаться телом к телу. — Не получится, Серый. — Можно я тебя поцелую? Это самое длинное предложение за несколько месяцев. У него будто сбиваются алгоритмы, внутренние часы — время нелинейно в его голове, словно не его сейчас оттолкнули, не ему отказали одним движением. Олегу смешно почти до истерики. — Нельзя. И это вдруг Олегу нравится — нельзя. Я сказал — нельзя. Теперь я решаю. Этот хлыст власти Олег меряет, как лежит в руке, не тяжело ли? Нет, в самый раз — тебе нельзя. Теперь решаю я. Утром он лежит — голый, тощий, разводя ноги. Ждал. Олег подходит близко — Серый смотрит снизу вверх молча, но не виновато, но — не прося прощения, но — не понимая. — Отомсти мне. Поимей, — жаль не добавил как я тебя. Олег не может больше — ржет. Почти ревет. Опускается на колени перед кроватью, чтобы — глаза в глаза. Чтобы слушал внимательно. Серый замирает, словно начинает пробуждаться — и чувствует страх. — Серый, это ты? — Да, — он выдыхает больше на автомате. — Если это реально ты. То скажи, — Олег хотел жестко, но слезы сами наворачиваются, — цена того, что я пережил — трахнуть невменяемого тебя? — Ты мог убить, — Серый не сводит стекленеющих глаз. Серый продолжает, словно прокручивает в сердце нож. — Но не убил. Будто насмешка. Будто — ты не смог. Или Олегу кажется теперь — между реальностью и иллюзией границы нет. Самой реальности нет — вместо нее заплатка ожиданий, несбыточных надежд. — Твое тело для меня, — Олег чувствует как обжигающие слезы бегут по щекам — не ревел с того самого дня, как очнулся под трубками в Венеции, — больше ничего не значит. Серый ухмыляется — впервые за-. Криво и болезненно, и видно, что у него, оказывается, стареет лицо — и новые морщинки собираются вокруг глаз. А казался восковым. Статуей, как в его ебаном дворце. Неживым. А он вон — капает на подушку горячей слезой, глаза наливаются кровью. — Прости, — вдруг хрипит, будто смычком проходятся по голым связкам, — мне больше нечего предложить. Олег встает. Закрывает на ключ. И не заходит больше. И пиздит грушу в подвале, пока не щелкает что-то в плече — едва не сдвинулся сустав. Он выхрипел — прости. Он выхрипел, потому что ему нечего предложить. Он искупает, но не чувствует. Через неделю сползает со стула за завтраком — ползет к Олегу. Ебнулся. Теперь окончательно. — Встань. — Нет, — Серый смотрит огромными глазами, блестящими. Бледный, почти прозрачный — опускает голову на олегово колено — трется жалко и унизительно. Сознание спутанное, и Олег в нем — единственный. Большой и пугающий, сильный и великий — словно нет жизни, пока нет рядом его запаха, его тела. Оживи меня — подкрути что-то в этой сломанной безделушке. Если я тебе — не могу, то хотя бы ты мне. Хотя бы ты мне помоги. Ты такая тварь — думает сам себе Разумовский — ты такая блядь. Ты и сейчас ничего не можешь. Ты и сейчас ждешь, что должны тебе. — Мне плохо, — шепчет едва слышно, растирает нежную кожу о жесткость ткани. Олег выдыхает хриплым смехом. — А мне охуенно, знаешь. — Олег, — еще немного и заскулит, — да… Выговорить не может — и Олегу нравится. Скули, страдай у моей ноги. И Олегу так больно — он скулит, он страдает у моей ноги. — Можно, — Серый шепчет на грани с истерикой, — можно мне…в рот… — В рот? — Олег повторяет, глядя перед собой — чувствуя, что на этот весь пиздец не встает. В груди ломает, а в животе разве что тошнит — даже поесть не успел. — Да, — Серый думает, что это разрешение — тянется к ширинке, залезает под стол. Втягивает чужой запах с жадностью, с голодом — прошу, забери меня всего. Поглоти меня всего. У Олега не стоит. У Сережи не стоит — все силы в том, чтобы не отключиться, чтобы запомнить — как это впервые после. Вот рту солоно и тепло — и Серый вылизывает долго, пока Олег не отстраняет жесткой рукой прямо за волосы. В спальню заталкивает зло — ненавижу тебясебя. Заталкивает страстно — хочу тебя. Кажется, хочу тебя. С ума схожу вместе с тобой — ебнулся вместе с тобой. — На живот, — в голосе бесцветность команды. Серый ложится, боясь. Олег срывает штаны и белье одним движением — золотятся рыжеватые волоски, отрезвляют девственной нетронутостью белые ягодицы. Олег сплевывает на пальцы — во рту пересохло, почти нет слюны. Готовился, сука — пальцы входят легко. — Растягивал себя перед тем, как предложить? Заботливый. Серый молчит, будто неживой, и это Олега пугает. Серый начинает скулить — тихо и жалобно, раздражается нежная кожа, припухают мышцы. Олег двигает рукой зло. — Не скули. Серый замолкает. Блять. Какая же хуйня. Как это все ебано. Олег дрочит себе жестко — голова начинает кружиться, едва встает наконец. Это мерзко, больно, неприятно — толкается в безвольное тело. Серый зажимается, сводит судорогой колено. Олег схватывает за рассыпанные из хвоста, снова грязные, скользкие волосы. Тянет — слышит, как вырывается всхлип — и в груди надламывается что-то. — Больно? Олег не знает, зачем спрашивает — от себя становится тошно. — Бывало…больнее. Олег замирает, выходит. Серого разворачивает рывком. — Бывало? У того слезы катятся из глаз — льются почти безмолвно, только неровными выдохами вырывается боль. — Бывало. Ресницы острые, почти детские — губы дрожат. Как он мог. Как он вот так с Серым мог. От раздирающей вины Олегу так плохо, что хочется себя ударить, хочется сбежать отсюда — ебнуть в подвале хорошенько с левой, чтобы вылетел наконец сустав, чтобы болело хоть где-то кроме сердца сильнее. Он. Он его. Он как все. Он как все те, кто делали ему больно. Это тело — любимое когда-то. Эти белые ягодицы. Это нужное нутро. — Олег, — Серый поднимается на локтях едва-едва, отворачивается, — меня…тошнит… И тошнит — блюет на пол водой и желчью, переваренными колесами. Почти ничего не ел. Почти неделю. Снова блюет — кровь носом от напряжения, волосы слипаются. От пола подняться не может — Олег втаскивает сам. — Прости, — Серый не открывает глаз, вытирает мокрое лицо, хватая простыню. — Не получится… в рот. Олег смотрит на это все — на то, чем они стали: — Я себя ненавижу. — И я себя, — Серый приоткрывает глаза, красные и больные — в них такое беззащитное, детское. В них — я снова маленький, я снова один против мира, только ты теперь на его стороне. — Боже, блять, — Олег садится рывком, отворачивается, трет лицо — что делать теперь. Что делать с этим всем. Рыдается без слез — схватывает спазмами легкие. Олег вдыхает глубоко и громко: — Так больше не может, — еще вдыхает, — продолжаться.слабая инквизиция, миссионер-позиция. ты уходи в животное — так повернись, да так. речка моя — живот ее. речка моя — живот ее. спущены в унитаз сила и красота.