Nekta's Sacred Rise

~ ~ ~ Утро затронуло его первым дуновением свободы: зима – ушла. Он жил в бутоне земляничного лотоса. Он мог спрятаться – здесь – от людского миропотока, - но всякий раз темнота запирала его на год. Всякое ого понимания притеснялось давлением внешнего пути, - когда же попутного? Однажды одна девушка встретилась в его прошлом – но он утерял её номер – но увы; - она окрылила его сознание, - «а он здесь вот» - ведёт Рассказчик по виску круги. На том, что всё грустнеет в мире, на том была его вина... Но что за жи знью он там жил: всюду побирался, голодал, находил изумительным рацион подножных ко’рмов. Он носил круглые леннонки-очки: линзы – красный и зелёный – показывали корку мира миром собственным, - а пустота и тишина в том мире нам приснилась, - так и звучит: во снах образцовых камышей, подлокотниках в лесу, пусточувствии в пустыне.. Там и проводил он дни – ветровением скитания странника-мечтания в заветного обитель. Скорбь не спешила опадать листвою – но волна что омывает мир прощением, позволила желанному затмить жала нежеланий. Сон укрывал от ошибок, несоцветий, обманок согласий, - мир рассыпался в палитру: волшебство – познать чистым, свет...   ` Кружия очков без линз сползали от переносицы к кончику вздёрнутого носа. Мироздание игралось самоповторением. Каприз погоды был дождём. Он брёл под зонтиком – к мостовой – в наушниках, чтоб слышать себя. Заметки скользали от мозга сквозь руку в чернила, те отдавались от острия ручки капиллярной – порам блокнота. Она пела. Он монтировал музыку к фильму – на очередном рендере набрасывал излучатели поверх воспринимателей и выбирался в ночь, а идеи брали мантию за подолы и рождались правками из блокнота. Его сопровождала «Белая Бабочка» - такое заболевание. Идти домой – тропой знакомой, - но к кому: к кому – он возвращался – расстилался на полу и обращался к тайной теплоте планеты? Луна убывала – но была с ним. Здесь влево. Течения узорили портрет вечерии. Ветер облачил Призрака в перья совьи. Он подходит к Призраку. Каблук ударяет в пластину гранита, щелчок вязнет в закрытии космоса, сафьян устилает поры камня и заворачивается в носке. Шаг Шак Шах Волосы покрывало сакурным пеплом. Призрак провёл кистью по скуле, взял чернильницу из кимоно и погрузился в ту кожей перчатки – цвета снега – пальцами указательным и средним; обращение к лицу обездвиженного: полосы вслед остриям рук – по две на щеку. Он вдыхал внесчётно – каждое сейчас, каждое – впервой. Здесь не быть напоследок – здесь всё зарождается, зародилось: он узнал – узор саднил сквозь, до кости. Призрак смотрел в глаза - «Ты клеймлён» - и звучал Голосом Свыше. Он - «...» - осматривался: руки – узоры – и мир: чем дольше он погружался взором в даль заснежья, тем плавнее линзы покидали глаза, а корочка на лице осыпалась... Голос Свыше - «Ты – вновь эскиз нашего мира» - напоминал Отца, незнакомого и всезначимого - «Фрагменты собраны – правды сотканы» - и ответ тяжелил каблук вопроса. Он задержал дыхание в улыбке - «Да где-же я?» - и выдохнул порами; а чешуйки осыпались... Призрак - «По-Прежнему Где-То» - притронулся к ожогу на лбу своём - ожог собрался в шарик – и перенёс ему на лицо: тремя ноготками выше переносицы. Он вздрогнул - «Тогда хорошо» - и очутился на мостовой всепрежней: узорья течений преломляли ухождение луны, в желудке давило, а ожог и линии саднили лицо и отдавались эхом чуть дальше от сейчас. Ветерок объял тепло запястьем. «Что за Волшебная Ночь» - взглянул он в Небо-Праисток - «Чтоб заблудиться» - и побрёл вдоль бархатистых потоков. А Музыка в наушниках – всё звучала, звучала, звучала... Your Sky had fallen. I cannot lie She gave me fortune – So where am I? ~ ~ ~ Темно. Двери замыкаются ~ Раскрыла книгу лежалую – на спонтанности листе, - зачтя те строки: «’’Человек, предназначенный для высокого, может очень глубоко опуститься в кровавый, пьянящий хаос жизни и запачкать себя пылью и кровью, не став, однако, мелким и подлым, не убив в себе божественного, что он может блуждать в глубоком мраке, не погашая в святая святых своей души божественного света и творческой силы’’», - Гёссе. Он встрепетнулся, больной, сонный и усталый, протилением: «Тем самым он, познав сущность зла, искоренит его в себе, и, подавшись новоявленному добру, возьмёт чувство под высшую полемику, заключив задевшее душу о незапятнанной форме прошлое во всезначные метаморфозы, и, как песок, оставит незримому побережью, сам же предавшись дуновению пути ветра к безмерному океану свободы... Вскоре, его встретят дилеммы приверженцев чужой жизни, и ещё скорее он оставит грязь далеко позади, далеко впереди приверженцев жестокой стихии. Вы не считаете жестокость стихией? Я считаю - в ней писаны нежнейшие стихи изобилия. Что - нет? Возможно, и допустимо: она спит в нас. Познать свой свет и изгнать мрак можно, разбудив зародыш первой из стихий. Давай: сейчас..!» - и вручил той плётку; подарок отстранили. Кофе утренний – с шоколадкой двудольной: половинкой окунаешь в грааль, мирно вкушаешь, отведываешь второй что не окунуть – запиваешь; затяжка дымная – и сначала... * * * \/ • это мороженое, - • не думайте ни о чём другом. • это мороженое • мороженое • мороженое А он всё созерцал Некту – и переводил на язык языка: жест – за жестом, - жест – за жестом: «Запивала дым табачный – овсяным молочком. Дым скользал по ноготочкам, питался светом лунным и вился лемнискатами в рисунке Госпожи Лесной: Дева в платьи пятилистенном, взгляд той – изумруд да шёлк птиц на голове, плечах, ладонях... Божество присматривало за той – в цветах космического ветра. Спокойствие овивало запястья – день не рассеется, а лакомое заветное – запомнится и вспомнится, вспомнится: ветерком по коже – что встрепетнёт дух ночи, коснётся пером совиным – до скулы, подарит – выбор... Запивала дым табачный – шоколадом – и впитывала росчерк нотных строчек, - и кто-то, вещал спокойствие: на сознание, влюблённость в жизнь – и понимание: каждое можно сознать, приняв сакральным, - но жизнь – в сгустке перекрёстков, в порхании по нитям личной истории, в том – чтоб отыскать мечту в сокровищнице воспоминаний, - и встретить лоскуток – ведущего за горизонт, сомнения, привычного... Глаза-зеркала – напротив. До трепетного стыдно – пустить странника, из своего сейчас, в тысячелетние дали подаренного детства... Внутренний ребёнок – скользил во взгляде и посматривал сквозь каждое сейчас: искринками уюта, согласием идти навстречу – к настоящему, - знали глаза отражённого... Зеркала встретились – встретив смотревшихся в те ночи без объятий, - и слёзы: от щеки – к пястью, от пястья – к губам, - в искровороте вечном» - а она следовала неспешности голоса – гласившей: “Включиться. Настроиться. Отчалить.” - : «Запивала дым табачный – слезами вспоминания: а время вилось танцем грёз и пожеланий. Красота престала быть едина с жизнью. Госпожа Лесная танцевала – в пространстве вероятности, - и волшебство – во внутренней свободе быть кем и чем пожелаешь, - и путь к той – путь осени: дорога слёз – избавленья от напрасного – статься пером совьим, в космическом ветре, кому свобода – менять потоки: цвета и окрасы, грёзы и сострадания, - и пасть в ладонь раскрытую, девочке-мечтательнице, я-прошлой – кто из кокона детства весеннего – задумалась о будущем, и пожелала статься Лесною Госпожой, во платьи семилиственном, кто танцует ликом вечности, во внутреннем просторе настенного рисунка...», - а она рассмеялась, передала молочко и трубку и продолжила сей сказ: Будь готов расстаться со всем что обрёл в этой инкарнации.. Книга Шприц открывают – инсулиновый. Чернила – фиолетовые – разогреваются. Игла погружается в жидкость – булькающую, густую и разоблачительную. Шприц наполняют – инсулиновый. Чернила – фиолетовые – бьётся о стенки. Игла погружается в плоть - неспешно. Шприц наполняют кровью. Чернила смешиваются в фиолете своём с алостью крови – температуросоитие. Игла изливается – ах-х-х...