post-mortem

– Прежде чем умру, я хотел бы сделать хоть что-то хорошее, – тихо произносит Хисын в пустоту, давя фальшивую улыбку, покорно скрывающую весь тот океан болезненных эмоций и чувств, окутывающих его с головой в этот момент. Глаза Джея начинают предательски покалывать, а чувства вины и обиды за возлюбленного буквально жрут его изнутри, раздирая своими острыми, как кинжалы, зубами чувствительные органы, пережевывают мягкую плоть, спешно подбираясь к грудной клетке, чтобы начать беспощадно грызть чужое сердце, заставляя то биться в агонии, отчаянно борясь за собственную жизнь. Чонсон чувствует себя так, словно вся нестерпимая боль Хисына резко вселилась в тело Пака, приступив к заполнению этим липким мерзким чувством его внутренности и не давая и шанса опомниться, передохнуть от мучительных ощущений. Впрочем, это и есть то, чего так жаждал Джей. Он готов ко всему, через что ему придется пройти, будучи в отношениях с Ли, даже если это значительно переходит все границы и грубо нарушает жизненные принципы Пака. Пусть будет больно Чонсону, он отважно стерпит все, только бы это ни коим образом не касалось его драгоценного Хисына. Такого слабого и беззащитного Хисына, склонного на глупые необдуманные поступки в таком его состоянии. Джей глубоко заблуждался. И малейшая часть невыносимой боли Ли не передалась ему. Оказывается, в Чонсоне сейчас пляшут лишь собственные отчаяние и обида, заслоняющие мутной пеленой здравый смысл. Играют на нервах Пака они так же умело, как Чонсон управляется с фортепиано, игре на котором он обучается с самого детства, поневоле став рабом давней заветной мечты своей любимой матери. – Ты псих, – молвит Чонсон так тихо, чтобы слышал только его собеседник. Однако, старая пустая комната, захламленная разнообразной мебелью, прячущейся за белыми подобиями клеенок, эхом повторяет фразу Пака, из-за чего тот ежится, смиряя помещение презрительным взглядом. И почему Хисын выбрал именно это место для встречи? Лето. Июнь начался с восхитительной теплой погоды, короткого летнего дождя, под которым детишки весело резвились, полностью игнорируя просьбы родителей как можно скорее отправиться домой, чтобы не промокнуть и, чего пострашнее, простудиться. Тогда они были пятнадцатилетними мальчишками, не желающими знать ничего, кроме бесконечного веселья и счастья. Чонсон страшно любил такую погоду, поэтому стоило только небольшим тучкам собраться вместе и спрятать за собой сияющее солнце, давая сигнал о том, что совсем скоро начнется «мокрое представление», Пак бежал звать гулять Хисына, чтобы по прекращению дождя вместе посмотреть на едва виднеющуюся радугу, которая каким-то волшебным образом исцеляла, заставляя забыть обо всех ранее заботивших переживаниях. Тепло окутывало Чонсона не только снаружи, но и внутри, когда его взгляд ненароком цеплялся за Ли, внимательно наблюдавшим за сказочно красивым явлением природы. Хисын слегка щурился из-за солнца, беспощадно слепившего большие карие глаза, но от этого становился только привлекательнее. Он улыбался. Наконец-то улыбка его не казалась Джею пугающей, наоборот, она вселяла веру в то, что у них все будет по-настоящему хорошо. В тот день Чонсон позволил себе перейти границу, название которой было «Просто друзья», впервые поцеловав Хисына. То, что произошло, даже поцелуем назвать сложно, ведь Пак лишь невесомо коснулся чужих невероятно мягких губ своими, одновременно с этим забавно зажмурив глаза. К удивлению, Ли даже не оттолкнул его. Хисын лишь тихо посмеялся в собственный кулак, назвав Чонсона дурачком. Счастью Джея не было предела. Он неловко почесал затылок и смущенно опустил глаза куда-то вниз. Чужая небольшая теплая ладонь накрыла обнаженное колено Пака, будто говоря о том, что все в порядке и ему не о чем беспокоиться. Тогда то и начались их непонятные отношения, включавшие в себя «случайные» касания, смущенные взгляды и редкие поцелуи в их месте, чтобы никто не увидел. Холод пугал. Старые деревянные стены, казалось, прямо сейчас обрушатся на ничего не подозревающих парней, закончив их жизни прямо здесь и сейчас, где их еще теплые тела вряд ли кто-то найдет. На тех самых стенах виднелись картины с незнакомыми лицами, не вселяющими ничего, кроме страха и тревоги. Хисын говорил, что они ему нравятся, потому что выглядят так, словно в их жизни все хорошо и они наконец обрели долгожданное спокойствие и умиротворение. Только вот Чонсону было не по себе. Разве абсолютно пустые глаза и бледное лицо могло выражать спокойствие и стабильность? Целый табун мурашек беспокойно бегал туда-сюда по спине Пака каждый раз, когда Ли подушечками пальцев мягко касался одной из жутких старых картин и едва слышно произносил: «Я тоже хочу спокойствия». Хисын улыбался. Это пугало еще больше. – Не трогай ничего, тут наверняка куча микробов, – брезгливо молвил Чонсон, аккуратно убирая руку Ли со старой настольной лампы, покрытой, кажется, сотнями слоев пыли. У Хисына аллергия на пыль. Резкий запах плесени бьет прямо в ноздри Джея, заставляя его прикрыть пальцами нос и недовольно нахмуриться. Не самое романтичное место, в котором Хисын мог бы назначить свидание. По исполнению девятнадцати лет, парни дружно переехали в Сеул из своей небольшой деревушки, хранившей столько тайн и воспоминаний. Все шло на удивление прекрасно, что и до жути пугало Джея, ведь он как никто другой знал, что следует после длительной «белой полосы». Чем дольше она длилась, тем страшнее было Паку столкнуться с приближающимся крахом, ведь масштаб будущей проблемы мог быть настолько велик, что даже сильный духом Джей был бы не в состоянии справиться с ним. В конце концов, бесплатный сыр только в мышеловке. И вот они снова здесь. То же разрушенное заброшенное здание на окраине богом забытой деревни, куда, если не считать Хисына и Чонсона, ни одна живая душа не заглядывала последние двадцать с лишним лет. Им по двадцать три, солнце уже не светит, последний раз радуга заглядывала сюда лет пять назад, а все дети давно уже разъехались по другим более благополучным районам и городам. Одинокие пожилые люди больше не смогут улыбаться, наблюдая за детьми, весело проводящими свою молодость за играми и гулянками, чтобы после, повзрослев, ни о чем не жалеть. Солнышко больше не греет их морщинистые руки, наступили страшные холода. Джею невероятно больно видеть то, во что превратилось место, ранее столь обожаемое им, а также подарившее ему столько счастливых воспоминаний. – Я собираюсь поцеловать тебя в последний раз, – говорит Хисын и снова, мать его, улыбается. Чонсону страшно. – Что за бред ты несешь? – густые брови Джея медленно сводятся к переносице, давая Ли знать, что фраза, произнесенная им только что, не вызывает у Пака абсолютно никакого доверия. – В моей смерти нет твоей вины, Джей, – внезапно холодно произносит Хисын, а от его ласковой улыбки не остается и следа. – Нет, – Чонсон невольно мотает головой, отказываясь воспринимать происходящее как реальность. – Нет, нет, нет… Хисын? Пак крепче сжимает чужие ледяные ладони в своих, наивно веря в то, что это поможет удержать Ли. – Забудь меня уже, ты должен жить дальше, – голос Хисына звучит все тише, пока совсем не становится недоступным для слуха Джея. В этот момент затихает все. Грязные стены больше не отдают эхом, на мгновенье Пак даже перестает чувствовать биение собственного сердца, а его испуганный взгляд медленно опускается вниз и цепляется за нервно трясущиеся ладони, с неимоверной силой сжатые в кулаки. Ранее этими руками он отчаянно хватался за Ли, искренне веря в то, что все происходящее - не одна из болезненных галлюцинаций, посещающих бедного Джея уже полгода. Ровно шесть месяцев со смерти Хисына. Повешение. Ли выбрал самый болезненный и мучительный способ самоубийства, потому что действительно верил в то, что лучшего он не заслужил. – Прошу, вернись, – Джей сдается. Треск. Затем еще один. Он ломается. Чонсон впервые за столь долгий срок позволяет себе пустить слезу, которая впоследствии превращается в целую реку тех самых горячих соленых слез, беспрерывно льющихся по бледному лицу парня и обжигая его щеки. Пак прячет свое лицо за собственными дрожащими ладонями, будто стыдясь такого своего состояния. А стыдиться то некого, разве что только оглушающую тишину, повисшую где-то в воздухе. Только вот она - настоящая хранительница тайн, которая будет до последнего держать в строжайшем секрете то, каким ранимым и чувствительным может быть Джей. Он ей за это чертовски благодарен, но показывать своего лица все равно не торопится. Чонсон хочет сказать так много, но уже поздно. Уже слишком поздно пытаться что-то изменить, и Джей это прекрасно понимает, но мириться с этим не хочет. Теперь и утонченное лицо Хисына красуется на одной из многочисленных картин, обрамленных красивыми рамками и украшающих хилую деревянную стену. Глаза его пустые, лицо белое, как одна из тех пыльных клеенок, аккуратно прикрывающих старинную мебель. Наконец он спокоен. Спустя некоторое время недалеко от картины Хисына появилась еще одна, изображавшая испуганные заплаканные глаза, горькую слезу, застывшую на щеке, а также бледное печальное лицо Джея, который так и не смог обрести свой покой и уже никогда его не обретет.