Невинность

      От Донхёка пахло детской присыпкой, яблоками и крепким кофе. Ренджун поморщился, задыхаясь, упёрся ладонью ему в грудь, но целовать тот не прекратил, вместо этого сместился на шею, чтобы оставить под воротником рубашки жгучую, красную метку.       — Сукин сын, ненавижу тебя, — пробормотал Ренджун, срываясь на всхлип, когда чужие нетерпеливые руки сжались на ягодицах, пуская искры возбуждения вдоль позвоночника.       Донхёк промычал что-то неразборчивое и принялся задирать рубашку, чтобы огладить поясницу и лопатки, мгновенно покрывающиеся колючими, цепкими мурашками. От прикосновений Донхёка голову всегда вело, и мысли делались вязкими, заторможенными, словно сахарные, зыбучие пески. Ренджун потерял себя в них в тот самый момент, когда Донхёк впервые поцеловал его на задворках дерьмового бара на окраине города. Был он тогда более осторожным, и пах совсем иначе: выпитым коктейлем, вишнёвыми сигаретами и терпким, мускусным парфюмом. Ренджун слизал эти вкусы с его кожи в страстном беспамятстве, совсем не подозревая, что эта короткая, жаркая интрижка сможет вырасти во что-то столь извращённое и двойственное всего несколько месяцев спустя.       У Донхёка в тот день была свадьба. Он сбежал оттуда уже порядком пьяный, совершенно один, бессовестно соврав о том, что отравился. И поделился с Ренджуном этой историей за барной стойкой, открыто и беспечно.       — Я всё равно никогда не смог бы сказать родителям, что мне нравятся мужчины. Проще было дать им то, чего они так желали. Вот это всё: венчание, хорошенькая девчонка в белом платье, кольца на наших пальцах, — он покрутил бокал с джин-энд-тоником и склонился ниже, игриво приподнимая бровь: — Боже, тебе говорил кто-нибудь, как охуенно ты смотришься в этих джинсах?       То, как мастерски он перескакивал с темы на тему, как легко врал, до сих пор заставляло Ренджуна задумываться о том, сколько из того, что говорит ему Донхёк действительно соответствует реальности. Впрочем, мысли эти стирались позорно быстро под натиском его губ и рук, и Ренджун подумал в тот вечер, глядя на него сквозь алкогольную призму своего восприятия: «Разве это мои обещания? Всё равно я ничего серьёзного с таким человеком не хочу». А потом вдруг обнаружил себя улыбающимся Донхёку без всякой причины, смеющимся над его глупыми шутками и ждущим его звонка. Стонущим, подаваясь навстречу толчкам внутри, цепляясь за широкие плечи, с горячим шепотом, проникающим в ухо «Никаких меток, ты ведь помнишь, детка?»       Ренджун помнил. То, что Донхёк принадлежит не ему, а той женщине, которую, как утверждал, не любит. Женщине, которая родила ему ребёнка через десять месяцев после свадьбы.       Скрывать Донхёк не стал. Не захотел, боялся, что не сможет дальше хранить эту тайну или считал, что Ренджун уже слишком глубоко увяз в этом — Ренджун не знал. Знал он только то, что сердце его разбито, и один лишь звук чужого голоса, успевший стать слишком знакомым, бьёт под дых так резко и сильно, что на глазах выступают предательские слёзы. Это было больно. Получить столь явное подтверждение тому, что Донхёк врал ему. Раньше это были мелкие детали то тут, то там, вроде странных оговорок, ранних уходов со свиданий и побегов на балкон, когда требуется ответить на телефонный звонок. Но Ренджун верил. Продолжал верить, потому что Донхёк приходил к нему снова и снова, и говорил о том, как любит его, делился забавными случаями на работе и даже познакомил с близкими друзьями. И Ренджун думал, что это что-то, да значило. Что он занимал в жизни Донхёка особенное место.       И, ох. Это место и правда было особенное. Отчаянно влюбленный, слепой идиот. Вот кем он был. А теперь у Донхёка появился ребёнок. Маленькое, беззащитное существо, носящее в себе донхёково днк, имеющее его глаза и улыбку. Больше так не могло продолжаться, нужно было разрывать эти отношения — чем бы они ни были, — пока они оба окончательно не сошли с ума.       Но, может, уже было слишком поздно.       Донхёк потянул его за собой, и Ренджун, спотыкаясь и оставляя за собой лужицы из дождевой воды, смешанной с грязью, позволил уронить себя на кровать в спальне. Перед глазами всё кружилось. Он упрямо толкнул Донхёка, и тот упал с кровати, но тут же снова поднялся. Волосы его были взъерошенными, стояли во все стороны, губы красными и подбородок жалко дрожал.       — Я люблю тебя, — сказал он так, будто слова эти по волшебству могли всё исправить. — Ренджун, я клянусь тебе, это было один раз. Я был пьян. Мне не понравилось. Я даже не помню, как всё произошло. Что мне нужно было сделать? Сказать ей пойти на аборт? Как я после смог бы взглянуть в глаза родителям?       «Как ты теперь можешь глядеть в глаза мне?» — хотелось спросить Ренджуну.       Злые слёзы щипались, сдавливали горло спазмом. Ренджун подобрался на постели, рванул галстук, удавкой висящий на шее. Руки дрожали, и дрожь эта усилилась, когда Донхёк вернулся на кровать, чтобы усесться в ногах, осторожно снять с него ботинки. Он всегда заставлял Ренджуна чувствовать себя так, будто он особенный. Самый важный человек на всём свете. Интересно, к своей жене он относился так же? Глядел на неё с обожанием, пока врал в лицо?       — Что ты хочешь от меня? — голос сорвался, слабый, надтреснутый, и Ренджун прикусил губу.       Донхёк моргнул, и по щеке его скатилась вниз слеза. Он вытер её тыльной стороной ладони, и вдруг оказался сверху, прижимая к постели, и губы его вновь коснулись ренджуновых.       — Я люблю тебя, — повторил Донхёк. — Детка, ты же знаешь, мне больше никто не нужен.       Он пах этой чёртовой детской присыпкой — даже не потрудился принять душ перед тем, чтобы заявиться к Ренджуну домой и сесть мокнуть под дверью, как брошенный щенок. Горячий язык скользнул по обнаженной коже в растянутом воротнике рубашки, и Ренджун подавился стоном. Ладони Донхёка оставляли обжигающие отпечатки. Ренджун ощущал себя грязным. Заклейменным. Сместившись ниже, Донхёк расстегнул его рубашку, чтобы рассыпать поцелуи по груди, нетерпеливо сдергивая штаны, ловко справившись с ремнём. Вцепившись пальцами в его волосы, Ренджун потянул — сильно, — но добился лишь жаркого, несдержанного стона. Донхёку всегда нравилось на грани с грубостью. Иногда во время секса он просил себя ударить, и Ренджун не знал, кого он в этот момент наказывал: Донхёка, изменяющего жене или себя, ненавидящего саму мысль о том, чтобы сделать Донхёку больно, отвратительного лицемера, трахающего чужого мужа под покровом ночи.       Рот у Донхёка был талантливым во всем, что он делал: песни, ложь и ласки — за прошедшие месяцы Ренджун успел познакомиться с ними всеми. Пел, лгал и ласкал Донхёк одинаково самозабвенно, страстно, так, будто для этого был создан, для этого родился, и был при этом таким красивым, что сложно было отвести взгляда. Ренджун не мог не смотреть. Хотел бы, но каждый раз, едва попытавшись, проваливался. Вот и сейчас остатки рассудка выскальзывали, словно песок сквозь пальцы. Он медленно толкнулся в податливый жар чужого рта, и Донхёк сомкнул губы плотнее, сглотнул, языком оглаживая выступающую венку, бросил взгляд вверх. Ресницы его были склеены от влаги, брови просительно приподняты и румянец пылал на щеках. Он выглядел невинно. И Ренджун отчаянно верил в эту невинность, как и во всё то, что Донхёк говорил ему.       «Я не люблю свою жену».       «Мы не спим с ней».       «Я думаю только о тебе».       «Ты же знаешь, я не могу оставить её».       «Ты для меня единственный».       «Я люблю тебя».       Горячий комок внутри рос, пульсировал, пуская восхитительные импульсы неправильного, волнующего удовольствия. У Донхёка была жена. Ребёнок. И горячий, лживый рот, делающий так хорошо, что ноги немели. Ренджун зажмурился, когда блаженство в нём вспыхнуло, взрываясь сверхновой, потянул Донхёка за волосы, и тот всхлипнул, жадно ловя горькие капли семени языком. Он уронил голову, прижался украшенной созвездием родинок щекой к бедру, оставаясь тяжело дышать. Глаза его были подернуты поволокой, блестели загадочно из-под чёрных ресниц.       — Тебе было хорошо? — спросил он хриплым голосом, заставляя мучительные и приятные искры вспыхнуть внутри.       С Донхёком Ренджуну всегда было хорошо. Плохо становилось позже, когда приходила пора расплачиваться за свои опрометчивые поступки. Отвечать на вопрос Ренджун не стал. Вместо этого потянулся, чтобы привлечь Донхёка к себе, впиться губами в его губы, грубо и резко, так, будто одним лишь поцелуем мог присвоить его себе. Теперь от Донхёка пахло иначе, и запах этот подходил ему гораздо больше. Смазка. Сперма. Пот и мускусный, сладковатый аромат тела. Это сводило с ума. Теперь он пах Ренджуном, грязным, телесным удовольствием, и не было в аромате этом ни капли невинности. Ни капли лжи. Донхёк поёрзал, и неспавшее возбуждение его скользнуло по животу, размазывая липкую влажность предэякулята.       — Ударь меня, — пробормотал он, поднимая на Ренджуна умоляющие глаза. — Пожалуйста…       Сердце сжалось в груди, разгоняясь до болезненного ритма. Ренджун толкнул Донхёка, опрокидывая на спину, сел сверху, крепко сжимая на смуглых боках бёдра, и занёс руку. Хлопок разрезал воздух, и Донхёк заскулил, закрывая глаза. Кожа щеки его покраснела, словно от ожога. Ренджунова ладонь тоже горела, он весь горел.       — Ещё, — шепнул Донхёк, и Ренджун ударил его снова, и снова, и каждый раз донхеков член, тесно зажатый между их телами, дёргался, пульсируя.       — Течёшь, как сука, — едко уронил Ренджун. Слова жглись на языке, словно кипяток. — Ты знаешь, что я презираю тебя? С того самого момента, когда ты опустился на колени передо мной у заднего входа того дерьмового бара в день своей свадьбы.       Ренджун презирал себя. Жалкого, влюбленного, не способного больше отличать чёрное от белого, погрузившегося с головой в грязные, серые полутона. Любовь была прекрасным чувством. Но любовь к Донхёку оказалась кромешным ужасом. Жестоким наказанием за единственную ошибку.       Ренджун сомкнул руки на донхековой шее, сжал пальцы, и бёдра того подпрыгнули на постели, словно от электрошока, рот открылся.       — Я люблю тебя, — вскрикнул Донхёк. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!..       Член его был таким влажным, что Ренджун быстро отбросил мысль воспользоваться лубрикантом. Плевать, если он пострадает, так даже лучше. Устроившись удобнее, он направил Донхёка в себя, заставляя того задрожать, цепляясь пальцами за простыни. Давление внутри было болезненным. Но сердце в груди болело больше, словно увеличилось вдвое, не помещалось внутри. Ренджун представил вдруг, как оно прорывается наружу, раскрошив рёбра, и падает вниз, на часто вздымающуюся донхекову грудь. Тот просто встал бы, беспечно вытерся простыней и ушёл. Ушёл так же, как делал каждую ночь, что провёл в объятиях Ренджуна. Потеряв терпение, Донхёк упёрся вдруг в постель, и ладони его нашли своё место на талии. Он подался навстречу, становясь томительно, невыносимо близко, и Ренджун откинул голову, не в силах сдержать стона. Голова пустела, и всё внутри наливалось тягучим и томным повторным возбуждением.       — Мне нравится, когда ты говоришь грязно, — пробормотал вдруг Донхёк. — Я так люблю твой голос, Ренджуни. Твои руки. Твою тонкую талию и то, как ты всхлипываешь и сжимаешься изнутри, когда я делаю так…       Он снова толкнулся, заставляя коленки вздрогнуть, и ослепительную вспышку удовольствия пронзить от макушки до пяток. Руки словно подломились, и Ренджун прижался к чужой влажной, разгоряченной коже. Донхёковы губы тут же нашли его, и язык вторгся в рот, чтобы сплестись тесно с его языком. И больше Ренджун думать не мог, упал в ощущения, словно в обжигающую, волнующую бездну. Донхёка было так много, он словно проникал в каждую клеточку, отравлял сладострастно самим своим существованием. Так, будто желал своё отсутствие сделать невыносимо явным. Мучительным. После Ренджун осел на прохладные, мятые простыни и Донхёк прижался близко, обвил рукой и сунул пушистую голову в изгиб шеи. Лицо его хранило блаженное, обманчиво робкое выражение, и дыхание было спокойным и глубоким. Поглядев на него пару долгих мгновений Ренджун отвернулся и закрыл глаза. Он знал, что когда откроет их утром, в постели будет совершенно один.