Праведный путь грешника

«Вновь звенят шаги по церковным плитам… Быть ли мне живым или быть убитым?» Стражники даже не взглянули, когда я резко остановился и схватился за голову. Что за мысли преследуют меня последние годы? Тот ли я, кем был раньше, да и кем я был? Уж явно не тем, кто сейчас просыпается во мне. Я, конечно, давно перестал быть ребенком, но когда успел состариться? Мои мысли по своей сложности сопоставимы с мыслями отца, хотя тот и не подозревает, что я знаю о каждой его слабости, обо всех сомнениях, переживаниях, толкающих Папу на определенные решения. Он думает, что я всего лишь его амбициозный отпрыск, но народ давно судачит, что Римом управляет не только понтифик, но и Чезаре Борджиа. «О многом говорит, отец, не так ли?» - сказал бы я ему, если бы видел, что чего-то добьюсь этим. Но Его Святейшество всегда будет мысленно придерживаться приевшегося нам девиза: «Один сын носит рясу, а другой управляет армией». Ему все равно, что другого уже нет в этом мире, да и как главнокомандующий он тоже не особо был примечателен…. Успокойся, Чезаре, ты получил, что хотел; а о тех, кто на небе, плохо не говорят, пусть даже и ты сам посодействовал их смерти… Вот поэтому ты сейчас пугаешь своим искаженным лицом прислугу, стоя посреди церковного коридора. Свеча упала на пол; благо, я еще не зажег ее. Я - демон, посланник ада в самое сердце Иисуса Христа, и должен гореть вместе с этими грешниками, что ожидают сейчас исповеди в зале… «Ставят свечки тени моих деяний, Не молитв достойных, а покаяний…» Прошествовав в соседние покои, я обнаружил силуэт человека в исповедальне. Удивившись такой спешке грешника, не заставил ждать и себя, откинул украшенную золотом ткань и сел в тени - скрывшись настолько, насколько это было возможно. Парадоксально, но даже Чезаре Борджиа может понимать, что никак не подходит на роль церковнослужителя, отпускающего грехи. Так зачем я занял теперь чужое место? Поглумиться над грехами других и осознать весь ужас своих?.. Далеко не желание выслушать и помочь этим людям привело меня сюда, ведь даже Борджиа неприятно обманывать наивных грешников, надеющихся исповедаться чистой душе. Моей собственной душе нужна была исповедь у самого Бога, не говоря уже про весь собор Святого Петра. Это здание будто впитывало в себя все то, от чего люди отряхивались на входе: похоть, гнев, зависть, алчность и лицемерие… Все грехи, которые знало человечество, а сколько еще грехов придумали сами Борджиа! Церковь увядала в грязи, гнила, а, как известно, рыба гниет с головы. И все знают, что головой являлось наше семейство, а в первую очередь - Папа… - Мы согрешили, - услышал я хриплый голос своего отца. Кто бы мог подумать, что самому Папе Римскому нужна будет исповедь! Но неужели он впервые откроет перед кем-то свой разум? Свою душу? Святой персоне не в чем объясняться перед рабом: раб и так всегда простит. Святой ли мой отец после этого? Правильный ответ, похоже, пришел сегодня и к нему. - Говори, отец, нам незачем скрывать свои лица. Тихий вздох и уже через секунду пальцы Папы вцепились в решетчатую перегородку: - Чезаре?.. Мы должны были догадаться… После сказанного он замолчал, чем слегка насмешил меня: - Вы хотели исповедаться, так что же - передумали? - Я не могу получить прощение от самого себя. Это правда - до последнего слова. Правда то, что для Родриго Борджиа я всегда был лишь его собственным отражением, ни больше, ни меньше. Когда я своими ушами слышал сказанные им слова, о которых не мог и подумать, то мир будто переворачивался с ног на голову, но в то же время яснее не становился. «Весь тот огонь, то неистовство, напористость… Безжалостные амбиции! Это я: я вижу в нем себя! Как после этого, скажите мне, я могу ему доверять?!» Мне всегда казалось, что отец понимает: все, что я делаю - командование французской армией, женитьба - это для него и по его же наставлениям. Он сам толкал меня к этой пропасти, но теперь почему-то думал, что не смог удержать. Хоть я и по-прежнему его сын, хоть я здесь, рядом, он не верит мне, и, одобряя мои действия, втайне свершает свои. Он говорит, что изменится, что примет меня «назад, в свое сердце», но в глазах по-прежнему пустота и тревога за Рим. Я бы даже сказал, страх. Да, теперь он боится меня, и в то же время самого себя; ведь зная, сколько зла ты совершил, всегда можешь ждать того же от своих детей. И нечаянно обронив последнюю фразу, понтифик не замечает, что выдал себя. - У нас есть, в чем покаяться, Чезаре, но незачем тратить время впустую. Ни нам, ни тебе от этого пользы не будет. - И что же? Ты отвергнешь часть себя? Ваше Святейшество сами признали, что мы, как две капли воды, но до сих пор не хотят объединиться? - Слишком поздно, Чезаре. Твоя жизнь теперь во Франции, и одному Богу известно, пожелает ли твоя душа воевать с Ватиканом. Меня охватило бешенство. Он говорил так спокойно, будто бы не со мной, а в пустоту. Его упрямство сужало кругозор, и отец уже не видел и не слышал убеждений в том, что мой дом всегда будет здесь. - Не нужно вспоминать Бога, раз уж мы заговорили далеко не о святых делах. …Фра Савонарола был прав: только сильный выдерживает пытки. Сильный духом, верующий в любое наивысшее создание - пусть и не в Бога, но верующий. И мне вряд ли продержаться долго, если вера в Иисуса всегда была лишь видимой оболочкой меня, а не содержанием. Я не имею права даже вступать на землю Ватикана - землю, где еще сохранились хорошие люди. «У святых от гнева темнеют лица: «Как посмел ты, грешник, сюда явиться? Сатаною жил, Сатаною сдохнешь. Вот потеха, если хоть Pater вспомнишь!..» Да, лично я тоже не особо задумывался, что будет, когда убивал людей или унижал их. Отец всегда одобрял мои дела, если они совершались на пользу его правлению. И, конечно, ему не следует исповедоваться посланнику Дьявола, раз он еще хочет делать вид, что служит Христу. …1492 год. Я отравил Орсини, нашего уважаемого кардинала, думающего, что он искусно разбирается в ядах и людях. Только если первые не могут подвести тебя, то вторые как раз таки меняют свою шкуру так же быстро, как хамелеоны. Моим хамелеоном стал Микелетто Корелла, лучший убийца из всех, каких только знала Италия. Яд, предназначавшийся для Борджиа, стал мне известен; заговоры, интриги в соборе раскрылись перед Папой, как занавес, и все это при нашем с Микелетто сотрудничестве. Можно ли описать наши деяния этим официальным словом? Уместит ли оно всю грязь и кровь, оскверняющую наши со слугой жизни?.. Еще спустя год - разгром французов, развративших и зверски уничтоживших монахинь, среди которых находилась моя возлюбленная Урсула де Бонадео. Рядом верный пес Микелетто, которому некуда больше податься, и у которого, в то же время, весь мир находится на ладони… Проходят годы - и очередное убийство: на этот раз бывший муж моей сестры - Джованни Сфорца. Есть ли Бог на небе после того, что эти мерзкие аристократы творили с моей Лукрецией? После того, как несчастные французишки смеялись в лицо церкви, обливая себя ее кровью?.. Я бежал из Форли с одной лишь мыслью: найти этого Бога, обратиться к нему и удостовериться, что жертвы приносятся не просто так. Единственным человеком, который мог связать меня с Господом, был мой кровный отец, и на тот раз исповедь была за мной… «Ночь уходит в небо кадильным дымом, Ангелы от Бога несут ответ. Разум вопрошает неумолимо: Может, никакого там Бога нет?» - Отец, ты же помнишь, как отпускал мне все грехи на этом самом месте? Он ответил не сразу: - Все грехи нельзя отпустить на земле, сын мой. Есть те, которые может отпустить только Господ. - И ты думаешь, он простит нас - своих посланников - за совершенные убийства? Папа Римский удивленно взглянул на меня через решетку. Его сыновья никогда не задавали таких вопросов. Безусловно: Его Святейшество не совершает убийств - оно может только очищать мир и наказывать грешников и еретиков. Его взгляд явно вопрошал, что я имел в виду, и почему смею усомниться в заказанном месте в Раю для нашей семьи. Но я теперь четко видел свою цель, и ею была правда. Поиски правды - вот чем я желал сейчас заняться, после стольких лет, проведенных во лжи и лицемерии. Мне опротивели лица кардиналов, с натянутыми масками доброжелательства. Меня не пугали восклицания «Господь покарает тебя!» в окрестностях храма. Правда - вот чего я желал, пусть она и вела меня на путь еретика. Если мы убиваем убийц ради очищения, то сами занимаем их места. Как тогда очистить эту землю от грешников? Где тот путь Господа, которому должен следовать праведный человек? И есть ли Бог вообще, если даже Папа Римский не имеет права на Рай? - Чезаре, если ты имеешь в виду казнь Савонаролы, то такие люди должны гореть в Аду. Закон Божий гласит… Я перестал слушать. Знаю, что он гласит, прекрасно помню свои обязанности и еще обязанности пары десятков священных санов. Это сковывало меня всю жизнь, и теперь мой разум, наконец, увидел шанс вырваться. Возможно, на этой планете и есть праведный путь, после которого нас ждет Рай, но не здесь. Возможно, найдя этот путь и обретя покой, я все же замолю свои былые грехи, хоть от них и трудно будет избавиться… «В прошлом я побед одержал немало, Гордая Тоскана главу склоняла. Солнцем золотым был под небом синим Мой вчерашний день. Ну а что же ныне?» Надо отряхнуться от этих навязчивых воспоминаний. Но один лишь вид Его Святейшества напоминал мне о каждом совершенном грехе… - Сюда еще много клиентов, отец. Если вы не передумали… Папа Римский поднялся и стал спешно подбирать полы своего одеяния. - Нет-нет, сын наш. Должны же мы заниматься еще чем-то помимо покаяний. Я услышал размеренный стук каблуков по полу. Шаги отца удалялись. Если бы и меня не терзала совесть так же, как его, я, наверное, был бы самым счастливым человеком: ни одно упоминание о прошлом не всколыхнуло, не затронуло душу этого Папы... Но был бы я тогда человеком?.. «Ты еще мог стать хорошим, Чезаре, пока не примкнул к церкви», - вещал внутренний голос. «От историй грязных уж не отмыться: Муж сестры родной и братоубийца. Все, что не украла судьба-шалава - Это верный меч да былая слава». Когда нас стали связывать узы, отличающиеся от кровных, с Лукрецией, моей родной сестрой? Наверное, еще задолго до того, как я стал кардиналом. Слишком часто я ловил ее улыбку и шутливо хватал за талию. Слишком многое мы пережили, чтобы не сблизиться на столько, насколько это возможно. Она всегда была моей любимой младшей сестренкой; моим замком для обороны; моим кладом, чтобы прятать; моей жизнью, чтобы наслаждаться. Но я часто задавался вопросом: а кто я для нее, помимо брата? - Могу я исповедоваться? Поначалу я подумал, что Лукреция пробралась в мои мысли, но, увидев ее светлое платье и белые локоны совсем близко, оторопел. Неужели мысли настолько материальны? Вот она - моя душа и моя любовь, а я не могу и пошевелиться, ибо знаю, что сейчас не рад ее видеть: - Тебя прислал отец? Сестра непонимающе взглянула на меня и тут же, в отличие от Папы, радостно прильнула к решетке. - Чезаре! Слава Богу, ты вернулся! Я думала, Франция надолго поглотила тебя… - Ты не одна, кто так думает, сестра. Повисла пауза: Лукреция, видимо, поняла, что задела нечто очень больное. - Но, что ты здесь делаешь? Почему не пришел проведать меня по приезде? Я вздохнул, опустив глаза в пол. Еще один вопрос, возвращающий меня к сумасшедшей реальности - и я потеряю нить, связующую меня с моей целью. Я. Должен. Найти. Праведный. Путь. Но в обществе этих людей такое невозможно. - Что же, брат? Ты теперь любишь только свою жену? Сам того не ожидая, я вздрогнул от сказанных слов. Как могу я бросать ее в этой адской воронке одну? Лукрецию без меня поглотят здесь демоны, похлеще внеземных… Так как же быть? Уехать вместе? Увы, я не хочу подвергать риску ее и ее ребенка. - Ты же помнишь, сестра, что наша любовь неправильна? - Я помню лишь то, что ты обещал всегда быть рядом. - Но я и так рядом!.. - тут я осекся: - Пока что. - Чезаре, я должна знать, что ты не предашь нас. Ни меня, ни отца, ни весь Рим, - ее глаза смотрели прямо в мои, а голос был тверже алмаза. - Я отдалась тебе полностью, разве меня так сложно любить в ответ?! - Тише, Лукреция, тише, - я стал пальцами касаться ее щеки, насколько это позволяла перегородка, вытирая с кожи слезы. Глупая, я ведь собираюсь изменить далеко не Риму, а устоям и нравам этой земли… …Мы были близки лишь однажды, но это перевернуло наши отношения. Лукреция сторонилась меня, и, не зная, как вести себя, я поцеловал ее в губы. И вновь мы вернулись к тому, с чего начинали: дорогие друг другу брат и сестра, близкие сестра и брат. Но кое-что изменилось: ее взгляд стал более хитрым, внешний вид - более вызывающим (а, может, мне так только казалось?), и она не упускала момента, чтобы не завлекать меня. Я знал, что так нельзя, ведь наши жизни - как две параллельные линии, идущие рядом: они вместе, но никогда не должны пересекаться. В любой момент я был готов убить за нее, а она - я верил - за меня. Но в то же время я старался убеждать себя, что, поскольку мы оба семейные люди, нам стоит меньше беспокоиться о безопасности друг друга: в конце концов, на это есть ее муж и моя жена. Я представлял себе, что теперь, появись Хуан на горизонте, ему бы отомстил Альфонсо Неаполитанский, а не мы с Микелетто; ребенка конюха спасал бы тоже он. Но как-то не складывалось, и это пугало меня: неужели наши жизни настолько взаимосвязаны? Почему я, осознавая, что грешу, не могу перестать? Виновато ли в этом недоверие к Альфонсо, или же наоборот, моя слепая любовь к Лукреции и привычка заботиться о ней мешают ему доверять?.. Конечно, я не мог не мечтать о нашей совместной жизни - как мужа и жены. Только она, я и ее ребенок. Наш. Но я знал, что ее вера не позволит этого сделать, а что же я? Опять согрешу и забуду все то, о чем пару мгновений назад так грезил? Теперь я точно не смогу украсть ее, так как что-то во мне уже изменилось окончательно. И если сестра действительно меня любит, то должна будет радоваться за выбранный мною путь… - Хуан бы никогда не сделал и доли того, что сделал ты, ради меня. - Он молил о прощении перед смертью, Лукреция. Я заметил ее боковой взгляд на меня: убедилась, что все-таки я стал тем «страшным убийцей» Хуана. - Но мы, Борджиа, не прощаем. Верно? Я кивнул. То же самое я ответил и нашему брату, перед тем, как вонзить в него клинок меча и скинуть в шумные воды Тибра. Но я ведь теперь не Борджиа, и прощение отныне должно стать составляющей моей жизни. …Отец тоже никогда не прощал. Я знаю, что он так и не простил мне убийство брата, хотя это, скорее, и было его излюбленное «очищение Ватикана». Тогда я не сразу признался, но и не скрывал своего равнодушия по поводу его смерти. Лукреция была солидарна со мной, и это жутко испугало Папу Римского. Он, наконец, понял, что его дети - не прекрасные цветы в Римском саду, которыми можно просто хвастаться, а взрослые люди, соперничающие и умеющие мстить за оскорбление своего имени. Я умел мстить еще и за остальных, а вот Хуан всегда в первую очередь пекся о самом себе. Немудрено, что его чрезмерный эгоизм все же пробудил во мне зверя, так часто закрывавшего глаза на выходки брата. Немудрено и то, что в момент убийства я придержался правила Борджиа «не прощать»… Но в разговоре с отцом молил об обратном. Папа тогда лишь молча закрыл глаза, осознав, что потерял контроль над самым важным в его жизни - над детьми, а затем спешно объявил, что я могу теперь быть свободным ото всяких церковных обязательств. Не так я представлял себе это освобождение, но, добившись цели, не мог не довольствоваться ею… Я не заметил, как Лукреция ушла. Верно, сестра поверила на слово, что я все еще рядом, и я все еще Борджиа. Увижу ли я ее еще когда-нибудь? Теперь я больше всего боялся поддаться нахлынувшим чувствам (удивительно, как во мне может так умело сочетаться жестокость и сентиментальность?). Я боялся, что вопрос будет стоять, как «Осмелюсь ли я все же искать свой праведный путь, или останусь грешником, но рядом с сестрой?..» Нельзя, нельзя пренебрегать милостью Бога, ведь он так часто спасал мою шкуру от погибели. «Иисус, должно быть, любит Вас, Чезаре Борджиа», - проносились в голове слова Микелетто. Еще одна умная и правдивая мысль слетела тогда с его уст, хотя, вполне возможно, что она была так же безумна, как и все гениальное. Не я ли сомневался недавно в Его существовании? По моей версии Он есть только для того, чтобы периодически спасать мою жизнь, но не души католиков. Ведь это безумство. А если Его и нет, то больше некому меня любить… - Уходите, - не глядя на пришедшего грешника бросил я: шорох занавеси прервал мои мысли. - Чезаре Борджиа?! - знакомый натянутый, как струна, голос. Кардиналы умеют быть осторожными в обращении с приближенными Папы, даже тон речи меняется, но у этого вице-канцлера получалось лучше всех. - Асканио Сфорца… Не ожидал Вас здесь встретить, - я продолжал вести беседу, не поворачивая головы, не сводя взгляда с какой-то выбранной мною точки напротив. - Равно, как и я Вас, милорд. Прошу меня извинить, - вице-канцлер встал, и, как Папа пару минут назад, заспешил выбраться из исповедальни. - Скажите мне, господин Сфорца, - мой голос приостановил его и заметно напряг, - вы действительно хотели исповедоваться? Отвечайте прямо и честно. Слегка повернув лицо в мою сторону, он ответил: - Каждому из нас необходима исповедь…время от времени. Я усмехнулся: - Время от времени… А вы встречали когда-нибудь людей, Асканио, которым исповедь необходима каждую божию секунду, и для которых она все равно так и может остаться бесполезной? - Боюсь, я слишком близко знаком с такими людьми, милорд. Говорил ли он тогда про меня, про кого-то из кардиналов, Папу Римского или же про себя - я так и не понял. Но каждый из названных мог бы подойти под это описание. Сфорца - дрянная династия, ибо они, проникнув во все углы Европы, лишь твердят, что хотят справедливости, но на самом же деле, как и все мы, творят хаос. Все они - Катерина, Асканио, Джованни, Людовико - подобны на головы медузы Горгоны, ведь их много, но руководит всеми лишь жажда власти. Борджиа ли это не знать! …Вот я и остался, наконец, один на один с собой и своим верным мечом. Асканио, видимо, предупредил пришедших, что сегодня неподходящий день. А разве могут быть дни, специально для покаяния и молитв? «Верный мой клинок из толедской стали, Как холодный луч от слепой луны. Ангелы ответы нести устали, В тишине ночной их шаги слышны…» - Хотели исповедоваться, милорд? - услышал я внезапно хитрый голос своего помощника. Микелетто. Я знал, что «ангелы» больше не побеспокоят меня. - Что мне делать, Микелетто? Я обращаюсь с этим вопросом к тебе, ибо ты никогда не станешь опираться на обязательства и порядки, и скажешь мне все начистоту. - Вы просите совета у худшего из худших грешников, Чезаре Борджиа. - В этом деле мы равны, и я не прочь услышать хоть что-то стоящее за сегодняшний день. Мне невмочь видеть всех этих жалких приверженцев выдуманных законов, которые они же сами и нарушают. Ты понимаешь меня? Микелетто приблизился еще больше к моему лицу: - Совершенно верно, милорд. - И ты полагаешь, я смогу стать другим? Непохожим на них? Мы ведь равны с тобой в грехах, Микелетто, но ты - убийца, а я - бывший церковник! Как такое возможно?! - Вы знаете, когда я смотрю на свои грехи, я вижу смерть и пустоту души одновременно. Убийства - лишь малая доля моих деяний; содомия, похоть, алчность, лицемерие - вторая, но не намного большая их часть. Ваши же грехи частично определяются вашими мыслями, а я знаю, что вы тысячу раз переживали потом даже каждое брошенное сгоряча слово. Кто, как не Микелетто Корелла из Богом забытой деревушки сможет прочесть вас? Слуга чуть заметно подмигнул, но что-то мне не понравилось в его лице. Я слушал и внимал его словам, как прежде, но глядеть в глаза этому человеку без доли отвращения уже не мог. - Вы слишком плохо умеете грешить, милорд, ибо что это за грех, когда ты молишь потом о прощении? - Тебе не понять, каково это - чувствовать вину и презрение к себе после содеянного. Он улыбнулся еще больше: такого я еще никогда не видел на его лице: - Это я и хотел сказать. Этим мы и отличаемся. Вы надумали равняться со мной грехами? - шутливым тоном спросил Микелетто. - Прежде отправьтесь на тот свет и загляните в одну из книг Иисуса: если найдете там доказательство вашим словам, возможно, тогда я вам и поверю. Он вышел, довольный своей речью, хотя я понимал, что он лишь хотел подбодрить меня. Однако подбодрить не удалось. Удалось подать блестящую идею, и я в последний раз собирался послушаться совета грешника. «Ангелы идут по церковным плитам, Морщатся брезгливо моим молитвам, Но молиться лучше, увы, не может Скверный раб Господень Чезаре Борджа» Увы, ни одна молитва мне теперь не поможет. Пронзенное стрелой сердце на блюде - вот что принесет радость Ватикану. Вот что заставит Папу беспрерывно каяться в грехах, кардиналов креститься по существу, хотя бы единственный раз, а с Лукреции снимет тяжкое бремя незаконной любви. Тот камень, что ляжет на них всех, будет в сто раз меньше теперешнего. Из двух зол выбирай меньшее - этим мы всегда руководствовались. Для грешников нет Рая, я знаю, но и жить тоже невозможно. Я страстно желал отречься от фамилии Борджиа, но она, увы, высечена у меня на сердце. Я чувствовал, что мое новое «я» - совершенно иное, и было нелегко взглянуть на прошлого Чезаре со стороны. Еще труднее было совмещать эти две натуры в себе. Хочется верить, что мой верный меч меня не подведет и теперь. Чуть скосив угол попадания в тело, так как он был длиннее моих вытянутых рук, я почувствовал невыносимую боль, будто разрезал себя пополам. В то же время новая часть моей души при виде крови не испытала отвращения или же облегчения от осознания долгожданного освобождения. Я попытался прислушаться к ней - но все молчало. Лишь яркий вопрос мелькал в голове: «Зачем?» Опустив глаза ниже, я заметил, что рана неопасная, исходя из моего личного опыта. Где-то вдали послышались голоса, и я осознал, что вскоре меня обнаружат, и, вероятно, спасут. Так что же теперь осталось от меня? Неужели я так и не смог уничтожить истинного себя, но зато убил то прекрасное, что только могло во мне родиться? «Убил? - злобный голос непонятно откуда усмехнулся. - Ты уже давно был мертв, Чезаре Борджиа».