Свобода выбора

Белое… Небо белое… Белое-белое, как простыня после стирки. Детство. Приют. Гарри… «Я… стрелял». Тихий назойливый писк. Тяжёлый, забивающий ноздри запах стерильности. Белый потолок — небо в мелких извилистых трещинах, готовое осыпаться, упасть, накрыть собой, снова погрузить в темноту, из которой он только что выбрался. Больница. — Очнулся? — резко произнёс над Брендоном кто-то, не спрашивая, а скорее утверждая, неожиданно осторожно пощупал пульс, считая удары вполголоса, постучал, судя по звуку, ногтем по аппаратуре жизнеобеспечения рядом с кроватью и обнадёжил: — Ну, значит, жить будешь. «Я… хотел защитить». Брендон пару раз моргнул, попытался глубоко вздохнуть и был вынужден бросить эту затею из-за глухой давящей боли под рёбрами слева. Поднять руку, от которой к аппаратуре тянулись какие-то провода и трубки, и протереть глаза, чтобы всё вокруг перестало двоиться и плыть, ему удалось далеко не с первой попытки. Тело отказывалось повиноваться, словно чужое, мышцы были дряблыми, вялыми, а голову заполнял вязкий кисель из обрывочных мыслей и тусклых, каких-то неживых эмоций, и это тягостное, ни с чем не сравнимое ощущение одновременно и физической, и душевной слабости оказалось для него чем-то новым: Брендон не помнил, чтобы ему когда-либо было настолько плохо, даже после таких драк, где одними синяками дело не ограничивалось. Да, всякое бывало: и помятые рёбра, и разбитая голова, — но на шпане обычно всё заживало быстро. Как на бродячих собаках. Хотя на этот раз дело, в которое он влез, как всегда, не рассуждая, окончилось стрельбой. «Я… убил». Мысли начали медленно приходить в порядок, память о случившемся — возвращаться, и взгляд наконец-то стал достаточно сфокусированным, чтобы Брендон смог рассмотреть склонившегося над ним худощавого человека в белоснежном, белее привидевшегося при выходе из наркоза неба, халате — похоже, того самого обладателя грубого голоса. Он довольно ухмылялся. Брендон снова попытался вздохнуть — теперь осторожнее, совсем неглубоко, помня, что был ранен и что ему мешает не столько боль, сколько повязки. Во рту было сухо и мерзко, язык прилип к нёбу: даже если бы он хотел что-то сказать, у него вряд ли получилось бы это. И молчать было в любом случае легче. А доктор, свысока понаблюдав за его усилиями, заметил: — Да не дёргайся ты. Швы разойдутся, а мне потом заново тебя латать, — и, стремительно развернувшись, яростно напустился на подошедшую, видимо, с каким-то вопросом хорошенькую медсестру, которая рта не успела раскрыть и способна была только беспомощно хлопать ресницами под таким натиском: — Палату в стационаре подготовили? Как это нет?! Я же сказал, вколите ему трамадол [1] и тащите из интенсивной терапии вон, нечего койку занимать, у Перси мест не хватает! У меня операция через два часа, я вам куда пациента направлять буду? В коридор на коврик, чёрт бы вас всех побрал?! А ты чего молчишь, Перси? — Будет тебе, Ливсон, — равнодушно пожав плечами, негромко ответил ему коренастый, медлительный Перси с противоположного конца помещения и направился к Брендону. — Я, как реаниматолог, перевод в стационар ещё не одобрил. — Так одобряй! — Хирург здесь ты, осложнения — по твоей части, — многозначительность и тона, и фразы однозначно призывала коллегу одуматься. — Хирург здесь я! — не то воодушевлённо, не то горестно взвыл Ливсон и разразился бурной пространной речью из сухих медицинских терминов, щедро пересыпанных и сдобренных руганью — видимо, для удобоваримости. А Брендон опустил как свинцом налитые веки, погружаясь в сон, и поэтому не услышал, как посреди громовых раскатов скандала Ливсон вдруг перешёл на нормальную человеческую речь и спокойно кивнул в его сторону: — И ещё физраствор ему внутривенно, его жажда мучает, — и снова повысил голос, возвращаясь в обычный для него нетерпеливый режим. — Мисс Келли, кажется, я вам говорил про инъекцию трамадола! Проснулся Брендон уже в отдельной палате — светлой, просторной, со всеми удобствами. Солнечные лучи, отражаясь от бежевых стен, били в глаза, и оттого кусочек ярко-синего неба, который можно было увидеть с кровати, казался ему ещё ярче. Брендон не знал, куда себя деть от внимания и заботы, которыми его окружили, и только иногда стеснительно улыбался — он совсем не привык к такому, от ранних детских воспоминаний почти ничего не осталось. О нём никто особо не беспокоился ни во время жизни в приюте, ни во время выживания на улицах города, только Гарри и Мария, но Гарри был его лучшим другом, а Мария… Он о многом не имел понятия: что он попал в госпиталь Святой Агнессы лишь из-за шокового состояния и подозрения на внутреннее кровотечение, требовавшее немедленной операции в ближайшей больнице; что Асаги употребил малую долю своего обширного влияния, чтобы обеспечить ему как можно лучшие условия, и вообще собирался перевезти его сразу же после операции в частную клинику, под наблюдение знакомого врача; что по поводу последнего доктор Ливсон, оперировавший Брендона, довольно молодой — немного за тридцать, несколько не уравновешенный эмоционально, но очень талантливый хирург с грубым голосом, который совершенно не сочетался с худощавым телосложением и удивительно яркими зелёными глазами, подчёркнуто вежливо спросил, будучи, похоже, абсолютно не в курсе, с кем именно разговаривает: — Вы угробить парня хотите? — и легкомысленно добавил после веской паузы: — В таком случае за врачебную ошибку будут судить меня и лишат лицензии, и я ещё легко отделаюсь тогда, только… — Он мгновенно сменил тон на серьёзный: — Жизнь ему это не вернёт. Асаги незаметно для собеседника усмехнулся, по достоинству оценив его почти актёрскую и, скорее всего, неосознаваемую способность расставлять акценты — надо же, этот доктор куда занятнее, чем показалось на первый взгляд, — и, покивав, мудро согласился. В конце концов, подумал он, нет особой разницы, где выздоровеет Брендон — а он непременно выздоровеет. Асаги навёл справки о Ливсоне и доверял его опыту как врача: должно быть, тот был совершенно поглощён своей благородной работой, раз даже не полюбопытствовал, с чего бы столько возни вокруг его пациента, да ещё и оскорбился, решив, что это его профессионализм вызвал сомнения. Проблема же, если можно было так выразиться, состояла в том, что за одним покушением могло последовать другое, а городской госпиталь — совсем не то же самое, что частная клиника, слишком много людей вокруг, чтобы его посещения остались незамеченными, если кое-кто заинтересуется. Головной боли прибавлял тот факт, что скрыть от Марии происшествие, как ни прискорбно, не удалось, но вот вооружённых телохранителей от неё необходимо было скрывать, иначе она могла бы что-то заподозрить о настоящем роде деятельности её нынешнего попечителя. Асаги очень не хотел, чтобы она узнала правду. Ни к чему ей это, совсем ни к чему, из голов у молодых наивный идеализм не выветрился пока, узнай она — понапридумывает себе невесть чего, захочет жить самостоятельно, а куда в этом грязном городе податься юной девушке? Или того хуже — промолчит, останется жить в поместье и со временем возненавидит его, Асаги, и себя. Правда — штука очень опасная, к тому же он ей не лжёт ни словом, просто недоговаривает, Синдикату на самом деле не хватает такого пустяка, чтобы соответствовать тому предприятию, о котором он рассказывал Марии, такой малости, что и говорить-то смешно, — соблюдения законов, писанных на бумаге людьми, часто весьма далёкими от реальной жизни. Да, ни к чему ей это. Пожалуй, необходимость скрывать от неё истинное положение вещей заботила Асаги куда больше, чем ещё одно возможное покушение, и мало было самому искусно избегать скользких тем для беседы, нужно было тщательно следить, чтобы подобных тем не касались окружающие: прислуга, телохранители, гости… Лишь Брендон Хит молчал по доброй воле, но даже сильную волю могут подточить раны и женские слёзы. А Мария, конечно, попросила отвезти её к Брендону, как только его разрешили навещать, и Асаги не мог ей отказать, потому что ему приятно было видеть их вместе — красивая пара, и молодость при взгляде на них сразу вспоминалась… Она как-то случайно обмолвилась, что Джестер был против их отношений, и почти в тот же самый момент испуганно прикрыла рот рукой с таким видом, словно готова была проглотить свои слова; Асаги же не собирался мешать их с Брендоном чувствам. Пусть любят друг друга, что будет, то будет. Для едва оправившегося Брендона визит Марии стал тяжёлым испытанием. Хотя проводившая их до палаты медсестра и запретила волновать пациента, Марии не хватило выдержки. — Брендон, ох, Брендон… — оторопело выговаривала она, задыхаясь и комкая носовой платок, а губы тряслись — вот-вот заплачет. — Что же это, Брендон? Что с тобой случилось? Бледный Брендон с абсолютно потерянным выражением лица, сидя в постели и слушая её сдавленные всхлипывания, приоткрывал рот, как будто собираясь что-то сказать… и закрывал, опуская взгляд на свои руки. — Понимаешь, Мария, произошёл несчастный случай, — опасаясь, что простодушный Хит скажет что-то не то и всех выдаст, Асаги поспешил прийти ему на помощь. — Один из охранников забыл поставить пистолет на предохранитель, и… — Это правда, Брендон? — описанная Асаги ситуация была абсурдной до дикости, однако для не искушенной в таких делах Марии всё прозвучало достаточно правдоподобно, чтобы она поверила. Скорее всего. Брендон вскинул голову. В его глазах мелькнуло удивление, заставившее на доли секунды приподнять брови, но он тихо проговорил: — Да, — и снова опустил взгляд на свои руки, лежавшие поверх больничного одеяла. Асаги незаметно вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь и оставив их наедине: теперь Мария не вытянет из Хита правду о случившемся, потому что Брендон не имел привычки отступаться от однажды сказанного. Может, оно и к лучшему. Гарри прибежал на следующий день, бросил на прикроватную тумбочку сетку с апельсинами, бесцеремонно хлопнулся на кровать, заставив Брендона подвинуться, и с возбуждённым блеском в глазах едва ли не целый час расписывал перед ним их блестящие перспективы. — Пока ты там танцевал, я строил наше будущее, Брендон! — Гарри ткнул приятеля в бок, в запале даже не заметив, как он скривился от боли, и сжал кулак. — Вот они где все будут у меня скоро, попомни мои слова! Эх, видел бы ты… Брендон внимательно слушал его похвальбу, немного наклонив голову. — Мы заберёмся на самый верх, Брендон, я обещаю тебе! Брендон верил, что так и случится. Он отлично знал своего друга: вряд ли что-то остановит Гарри. А Гарри слопал все апельсины, поперхнувшись последней долькой — из-за пробитой пулей селезёнки и задетых кишок Брендону вообще было можно только жидкую пищу, да и послеоперационная диета всё равно запрещала цитрусовые, — с сожалением посмотрел на ярко-оранжевые ленты кожуры, пообещал принести ещё и исчез так же торопливо и внезапно — не попрощавшись, как и появился — не поздоровавшись. Брендон был рад, что у Гарри всё хорошо. То, что он ни разу больше не навестил друга, пока тот был в больнице, произошло, разумеется, не из-за забывчивости или небрежности, а лишь потому, что Гарри был по уши в делах. Брендон не обиделся, он вообще смутно представлял себе это чувство. Так и получилось, что, если не считать посещений доктора Ливсона и различных медицинских процедур, большую часть времени он оказался предоставлен самому себе: глядя, как меняется цвет неба за окном, можно было вдоволь поразмыслить. Вообще над всем, потому что раньше думать было как-то некогда. Никто ему и слова не сказал по поводу смертоносного выстрела, напротив, его поблагодарили за то, что он спас жизнь Большого Папы и помешал планам Молнии. Да и Гарри был очень доволен этим и не особо злился из-за собственной промашки: покушение-то на босса всё-таки состоялось, пусть и неудачное. Он явно рассчитывал в дальнейшем извлечь из случившегося выгоду, которой Брендон, хоть убей, не видел в упор. Он не понимал, но не стал ни о чём спрашивать Гарри: слишком отчётливо запомнил, как друг отреагировал на попытку Брендона заявить, что ему не нравится то, чем они занимаются. Наверное, Гарри лучше знать. Брендон не находил ответа на вопрос, что делать дальше, и поневоле мысли возвращались к моменту, который что-то непоправимо нарушил в его жизни — в ней появилось место будущему. «Я стрелял». «Я хотел защитить». Да, он хотел защитить. Защищать… «Я убил». «Зачем я спустил курок?» А в самом деле, зачем? Однако ничего уже не изменить. Смерть в этом городе — самое обычное дело: любой может стать её орудием. Через пару дней Брендон начал вставать с постели — он, как выяснилось, обладал крепким здоровьем, так что ранение и кровопотеря, которые кого другого были способны и свести в могилу, для него оказались не слишком тяжёлыми, во всяком случае, оправлялся он с поразительной быстротой, — и Рэнди по поручению Асаги презентовал доктору Ливсону солидную сумму в конверте. Точнее, попытался презентовать, положив деньги на стол в сверкающем педантичной чистотой кабинете хирурга со словами: — Вы хорошо потрудились, когда оперировали Брендона Хита. — Это ещё что? — брезгливо кривя губы, спросил Ливсон и, едва касаясь плотной бумаги кончиками нервных белых пальцев с профессионально коротко остриженными ногтями, отодвинул конверт, сообразив, что в нём. — Не возьму. Не беру денег за то, что выполняю свои обязанности. Он отличался прямолинейностью и несговорчивостью, о чём мог бы рассказать любой из его сотрудников — и рассказал, конечно, — и желавший отблагодарить врача Асаги, внимание которого было целиком поглощено слегка подзапущенными делами Синдиката и мыслями о едва не сорванном заключении соглашения, упустил из виду, что Ливсон не брал денег ни под каким видом. Вообще не брал. Впрочем, Большого Папу извиняло то, что существование настолько щепетильных людей в настоящее время казалось чуть ли не мифом. — На нужды госпиталя, — бесцветным тоном проговорил Рэнди, ничем не показав, что его затронуло пренебрежительное отношение Ливсона. Хотя на его лице не дрогнул бы ни один мускул, даже если бы он решал, каким конкретно способом прямо сейчас отправить собеседника на тот свет. Поручение и без того пришлось ему очень не по душе, но спорить с боссом он не осмелился. — Вот и жертвуйте на нужды госпиталя лично, — вспылил вымотавшийся за последнюю неделю врач: в неспокойном Биллион-сити работы у хирургов всегда было выше головы, а его коллега к тому же ушёл по графику в заслуженный отпуск, оставив на Ливсона всех своих пациентов. Разумеется, он понятия не имел, что задел сейчас не только и не столько самолюбие Рэнди, сколько авторитет его босса: дары Синдиката принимали, какими бы сомнительными они ни были, — и потому потянул к себе стопку документов и медицинских карт, показывая, что разговор окончен. Рэнди медленно встал, убрал пухлый конверт за пазуху, слегка поклонился и остановился только у самой двери кабинета. — У вас очень красивая невеста, доктор Ливсон, — сказал он. — Что? — хирург оторвался от бумаг и перевёл взгляд с его непроницаемого лица на фото в рамке на своём рабочем столе — Роуз дала согласие только несколько дней назад, о помолвке они не сказали даже родителям, не то что друзьям… Кажется, он наконец-то сопоставил факты и что-то — если не всё — понял, потому что побелел, сжал губы в линию и начал подниматься со стула. Рэнди закрыл за собой дверь и прислушался: не грянется ли об неё какой-нибудь тяжёлый предмет. Будь он на месте руководства госпиталя Святой Агнессы, он бы сто раз подумал, прежде чем брать на работу психопата, способного в самом невинном комплименте своей избраннице усмотреть оскорбление… или угрозу. Ливсону тридцать два года, а ведёт себя, как подросток, пора бы ему уже покончить с ребячеством. Что за люди пошли… Нужно будет доложить боссу, пусть решает, что с ним делать. Если каждый, кому вздумается, начнёт безнаказанно задевать и унижать Милленион, пренебрегать его влиянием, это не пойдёт на пользу репутации ни Асаги, ни Синдиката. Врач, конечно, мог не знать, с кем беседует в лице Рэнди, но кого волнуют такие мелочи? Да и с Бэаром давно пора поговорить, как он собирался в самом начале, ещё не зная, что получится из его решения: подумать только, сколько возни из-за беспризорного мальчишки без особых способностей! Стареет Папа, похоже, слабеет сердцем… На этой крамольной мысли Рэнди себя прервал: мало ли до чего можно так додуматься. Бэар посчитал разумным прислушаться к его рекомендации: Рэнди крайне редко ошибался, а Уокен всегда нуждался в хороших парнях — хороших и более-менее адекватных, что немаловажно. И поэтому он в тот же вечер созвонился с Папой, вкратце объяснил ситуацию и сказал, что хотел бы взглянуть на этого Брендона Хита. Брендон, услышав, что открывается дверь, усталым движением повернул голову к вошедшим. Его карие глаза на осунувшемся лице казались совсем тёмными — два пустых провала. Если Бэар и удивился, неожиданно увидев второе знакомое лицо за последнее время, он, конечно, не подал виду. К тому же причин для беспокойства не было. Вот к Гарри МакДауэллу не мешало бы приглядеться поближе — уж больно прыток, всё наверх карабкается — или, что вернее, посоветовать боссу приглядеться к нему; там, где идёт относительно ненасильственный делёж власти, самому Бэару нечего делать. С этой точки зрения Гарри МакДауэлл был интересен, а Брендон Хит, угрюмый, замкнутый и негибкий, не очень-то и толковый, ничего особенного собой не представлял, и завидовать ему точно не стоило, учитывая перспективы. Уокен задал ему пару незначащих вопросов — нельзя было угадать, какая работа мысли идёт за монументальным выражением его лица, — поинтересовался самочувствием и коротким кивком предложил Асаги выйти за дверь. Отдельные палаты для пациентов побогаче, одну из которых и занимал Брендон, находились в западном крыле госпиталя, на пятом этаже, и коридор, как правило, был пуст: далеко не у всех находились деньги на оплату такого лечения. Через окно в конце коридора на чёрно-белые плитки пола косо падали рыжие лучи закатного солнца. Стояла настолько гулкая тишина, что слышны были чьи-то шаги парой этажей ниже. — Ходят слухи… — проговорил Бэар. Он ничего больше не добавил, зная, что босс поймёт его с полуслова. — Пустое, — возразил ему Асаги. Он догадался, что имел в виду Бэар и какие именно слухи ходят. Да, от них никуда не денешься, слишком необдуманно он поступил, позволив себе рискнуть собственной безопасностью ради мальчика — и кто знает, не навредил ли он ему этим больше, чем если бы оставил там истекать кровью. Кому же не известно, каким образом делаются подобные дела с пересудами и кривотолками! Асаги примерно представлял себе, как всё вышло. Здесь Рэнди, порой отличавшийся почти преступной несдержанностью, обронил слово-другое, там один из гостей превратно объяснил то, что мельком услышал, знакомому; кто-то из телохранителей, сопровождавших Брендона в поместье или Асаги в госпиталь, проболтался жене, жена посплетничала с соседкой, а та выложила всё горничной в семье, входящей в правящую верхушку Синдиката; горничная ляпнула что-нибудь хозяйке, хозяйка отчитала её за пустую трескотню, но сама перед сном рассказала забавную, с её точки зрения, новость вечно занятому супругу — и вот сегодня в Семье все говорят о наследнике Большого Папы. О наследнике, подобранном, как бездомный пёс, на улице. Те, кто поднялся из низов, склонны об этом очень быстро забывать и неодобрительно относиться к таким же, как они, выскочкам, а то и в открытую их презирать или вовсе ненавидеть, втайне опасаясь. И высокопоставленные члены Миллениона, не первый год уверенные, что кому-то из них достанется место главы Синдиката, услышав о чересчур внимательном отношении Асаги к парню из букмекерской конторы, преувеличенном молвой, заволновались из-за возможной перестановки сил, даже не разобравшись в ситуации как следует. Самое же смешное и грустное одновременно заключалось в том, что все их опасения были беспочвенными. Совершенно. Конечно, случалось, что пост главы мафии наследовал его сын, буде проявлял способности к управлению, а Асаги успел полюбить Брендона как родного сына и желал ему только добра — по-своему. Не то чтобы он всерьёз собирался со временем поставить Хита во главе своей организации или даже допускал такую возможность, но всё же рассчитывал, что тот чего-нибудь да добьётся со временем — при его поддержке, конечно. Впрочем, в настоящий момент важно было не то, что Асаги допускал или чего не допускал, а мнение окружающих. Существование Миллениона всегда было важнее, чем судьбы отдельных его членов, и угрозу стабильности, покою и благополучию внутри Синдиката, реальную или иллюзорную — не имело значения, следовало немедленно устранить. Ради сохранности системы не он ли, Асаги, установил когда-то Железный Закон — для всех, не он ли приказывал карать смертью за предательство, не делая исключений, не он ли должен был подавать пример строгости и бесстрастия? Сейчас, когда в деле оказались замешаны интересы организации, сразу и некстати вспомнилось, как он тщательно обдумывал сказанное Рэнди, делавшим ему доклад о принятии в Милленион Гарри МакДауэлла и Брендона Хита, некоторое время спустя наводил справки о парне, увивавшемся возле Марии, а однажды на досуге сопоставлял всё с тем, что узнал о Брендоне после личного знакомства. Выводы, которые он сделал тогда, были неутешительные. И всё-таки Асаги продолжал колебаться, что с ним происходило нечасто. По-хорошему, стоило вынудить Уокена передумать ещё вчера, во время разговора по телефону, выразив своё неодобрение; возможно, Бэар и сам прозревал подоплёку событий и рад был бы не ввязываться в настолько грязное дело. И поступить так, несомненно, требовала его совесть: это было бы честно по отношению к Брендону Хиту, заслуживавшему участи лучшей, чем доля профессионального убийцы, — но что-то тогда остановило Асаги. Наверное, предусмотрительная привычка босса не отметать сходу любые предложения, какими бы нелепыми они ни казались, вдруг пригодятся в будущем, когда нужно будет принимать решение. Вот и пригодились, с горечью подумал он. Асаги в глубине души ещё возмущался низостью, которой оборачивались на деле благие намерения, а разумом уже взвешивал все «за» и «против». Брендона Хита, возможно, будут уважать, как уважают каждого, кто верно служит Миллениону, но и побаиваться тоже, и сторониться, и ни во что не ставить. Брендону Хиту ничто не помешает видеться с Марией, любить её, жениться на ней, если она примет его и таким — с тайнами или с окровавленными руками. В один прекрасный день окажется, что Брендон Хит, протеже Большого Папы, с полуискренней радостью принят в Семью. Он не сумеет сделать только одного — пробиться на самую вершину, и не потому, что не захочет, а потому, что простому «чистильщику» никогда не возглавить Синдикат, каким бы толковым он ни был, какого бы мастерства ни достиг. А Брендону не хватало, среди прочих, и определяющей черты настоящего лидера — гибкости, причём не наживной гибкости мышления, а банальной гибкости хребта. Умения приспосабливаться к обстоятельствам, если нельзя приспособить их под себя. Стань Брендон Хит «чистильщиком», Милленион вздохнёт с облегчением, и всё пойдёт своим чередом, как раньше, как было заведено. Только и нужно, чтобы глава пожертвовал личной — и, самое главное, очевидно бесполезной — прихотью ради своего Синдиката. Бэар, наверняка уловив ход его размышлений — ещё бы, выучил босса за столько-то лет знакомства, — терпеливо ждал одного-единственного его слова, из соображений дипломатии и субординации предоставив боссу формально решать, хотя Асаги многое бы отдал, чтобы тот снял с него обязанность произнести именно это слово. Шаги тем временем приблизились, прозвучали на лестнице, и широкую полосу солнечного света — уже не рыжего, а почти алого — пересёк доктор Ливсон. Он внимательно посмотрел сначала на Бэара, потом на Асаги. Судя по его бледному напряжённому лицу и теням, залёгшим вокруг глаз, можно было сделать вывод, что он окончательно разобрался, в какую скверную историю влип и чем это чревато для него. Но, подходя ближе, доктор сдержанно поздоровался, однако при этом непримиримо сверкнул глазами, обогнул посетителей по широкой дуге, словно больных чумой, и вошёл в палату, чтобы выйти буквально через пару минут. — Часы для посещений на сегодня закончились, — резко сказал он, глядя в сторону, и деревянным тоном объявил: — В ближайшие дни я планирую подготовить документы Брендона Хита на выписку при условии, что ему будет обеспечен соответствующий уход. — Разумеется, — заверил его Асаги. Тишина снова стала колокольно-гулкой. Ливсон неловко и молча переминался с ноги на ногу в течение нескольких секунд, явно топчась по своей гордости — воображаемый хруст был прямо отчётливо слышен, — но когда Асаги сказал: — Доктор, приношу вам свои извинения за то недоразумение. Я хотел бы поблагодарить вас лично, — и протянул руку для рукопожатия, его открытая ладонь на мгновение зависла в воздухе. А затем Ливсон прикрыл глаза, тряхнул головой, как будто принял решение и отбрасывал внутренние возражения, и крепко пожал протянутую руку: — Не стоит благодарности, мистер Асаги. Он развернулся и пошёл прочь медленным ровным шагом — только немного ссутулился, как если бы, переломив себя, никак не мог выпрямиться. Глава Синдиката и лучший его «чистильщик» проводили доктора взглядами, Бэар при этом одобрительно покривил губы. Все знают, что великодушие — оружие не менее опасное, чем жестокость; в Милленионе, во всяком случае, придерживались такого мнения. Зачем приобретать врагов, если можно нажить друзей? Выдержав паузу и не услышав того, что хотел, Уокен наконец задумчиво изрёк, словно продолжая разговор: — Если так, я бы взял парня — посмотреть, на что он годен. У него есть потенциал, похоже на то. Он не стал уточнять, что научить метко стрелять можно почти любого, это как раз пара пустяков, сложность работы «чистильщиков» заключалась в другом. Брендон Хит уже убил первого своего человека — и последнего; ему будет проще. Асаги промолчал, а Бэар добавил: — Шпана бестолковая, конечно, но взгляд у него хороший, — и в нескольких словах рассказал, при каких обстоятельствах увидел Хита впервые. Большой Папа потёр внезапно занывший висок, нахмурился и ответил: — Спроси его, Бэар. Спроси сам. Он не желал заставлять Брендона становиться профессиональным убийцей, Хиту среди них придётся нелегко в силу своей натуры; не желал, но заставлял — так сложились обстоятельства. Лучи на плиточном полу потускнели, постепенно выцветая, как тлеющие угли. Одна из медсестёр щёлкнула выключателем в конце коридора, зажигая люминесцентные лампы. Они поначалу перемигивались и потрескивали, но свет становился всё сильнее — до слепящей белизны, поглощавшей тени и множившей тени теней. Асаги подумал, что в действительности никто ничего не собирается решать за Брендона, как бы это ни выглядело со стороны. Это будет целиком и полностью его выбор.