звёзды, жестокие, как и всегда

      Когда-то Шайлоку казалось, что нет ничего проще, чем быть свободным. Он был умерен в своих желаниях настолько, чтобы не доставлять кому-либо неудобств, и его мироощущение не касалось непосредственно людей: Шайлок не имел высоких ожиданий так же, как и не имел идеалов, а потому ему не приходилось испытывать разочарование. Он не имел предубеждений, а потому мог быть тем, кем и был по своей природе – наблюдателем. Он не был горделив, или смел, или амбициозен – высшая радость для него заключалась только лишь в созидании: само явление жизни, бесконечно изменяющейся и вместе с тем цикличной, вызывало в нём восторг.       В этом, пожалуй, и состояло их с Мурром главное различие: Шайлок не стремился постичь законы вселенной, не стремился к абсолютному знанию – в конце концов, он и без этого видел и понимал гораздо больше других. Он был очарован тайной мироздания, вечным конфликтом, который порождала сама жизнь – и не хотел ничего менять. Это принятие, безусловное и совершенное, не имело ничего общего с одержимостью Мурра. Ревнитель правды, Мурр намеренно вступал в противоречие с привычным порядком, и ничто не прельщало его так же, как возможность овладеть новым знанием. Вероятно, они оба любили мир одинаково – но, очевидно, в совершенно различном понимании. Мурру, к его собственному несчастью, чрезвычайно необходимо было вникать в суть вещей; он, безусловно, всё ещё мог наслаждаться тем же, чем и Шайлок, но в этом случае он никогда не смог бы быть удовлетворён. Мурр был деятельным, неутомимым и, в конце концов, ненасытным, даже жадным – а Шайлок всегда был великодушен настолько, чтобы его терпеть.       Правда в том, что именно Мурр стал тем, кто разрушил идею вечного конфликта, так трепетно любимую Шайлоком; Мурр вторгся в законы мироздания, даже не имея чистого намерения их изменять – он всего лишь изобрёл способ, ни больше ни меньше, и позволил ему быть использованным, легкомысленный и безразличный, как и всегда. Даже если бы однажды он открыл нечто чудовищное, что непременно привело бы к концу света – что ж, он был бы горд и абсолютно счастлив осознанием того, что свидетельствовал гибель мира.       «Что ж, это будет весьма любопытно», – сказал бы он, и Шайлок ненавидел его за это, и себя – за то, что был согласен, пусть и в малой степени.       Он находил совершенно тошнотворным то, что мог бы это Мурру простить – он прощал Мурру всё, и это была его единственная и непозволительная слабость. И Мурр, насколько горделив он был, великолепно ею изощрялся. Знать, что Шайлок понимает и принимает его всего, часто даже во вред себе, для Мурра было восхитительно лестно. Для Шайлока его сердечная привязанность к Мурру была беспрестанным и неизбежным унижением.       В конце концов, у него было множество причин презирать Мурра – и кто мог бы его осудить? Шайлок обладал безупречным равновесием сердца и разума, и его желания никогда не вызывали диссонанса между ними – так он думал, так оно и было.       Так оно и было бы, если бы Шайлок не полюбил Мурра.       Прошло немало времени, прежде чем он осознал – свободным он никогда не будет. У него был выбор, – давно, когда это было всего лишь предчувствие – и он позволил себе ослабить бдительность, позволил себе быть очарованным той безупречной страстью, с которой Мурр отдавался науке, его мироощущением, его высокомерной отстранённостью, его ядовитой, злой иронией, которая явилась следствием его очевидного превосходства над другими. Шайлок позволил себе поверить в то, что именно он способен подчинить Мурра; в то, что Мурр когда-нибудь станет его, будем нуждаться в нём, будет честным и хотя бы немного слабым. Это не было самолюбием, хотя Шайлок был бы глупцом, если бы сказал, что совершенно лишён его; он желал чего-то для себя, и это казалось справедливым: после всего, что он сделал для Мурра, он нуждался в чём-то, равноценном своей жертве. По меньшей мере, он должен был знать, что всё это было не напрасно; что он не безразличен Мурру так же, как все другие, что заслуживает его внимания и доверия.       Шайлок упустил момент, когда утратил равновесие между сердцем и разумом, когда его собственная жизнь стала нескончаемой борьбой. И всё, что ему оставалось теперь – пытаться сохранить это равновесие, ненавидя Мурра с такой же отчаянной силой, с какой он его любил – отвергнутый и нежеланный, обманутый собственной недальновидностью.       И, видит бог, Шайлок ненавидел Мурра – за то, что мир, который он отдал Мурру, был ему не нужен; за то, что хотел отдавать и отдаваться ему снова и снова.       Конечно же, Шайлок помнил. Он получил ответ ещё тогда, когда с ужасом осознал, что больше не сможет стать тем, кем он был когда-то; что находить счастье в тех вещах, в которых он находил его прежде, для него более невозможно.       Тогда он спросил Мурра, который приносил свою последнюю клятву Луне, прежде чем перестать существовать: счастлив ли он?       И, конечно, Шайлок хотел услышать «нет». Нет, Шайлок, я несчастлив. Сделай меня счастливым, Шайлок, только ты сможешь.       Безусловно, ничто из этого не было похоже на правду.       Мурр смотрел на него с каким-то снисходительным сожалением и горько усмехался:       – Ты, должно быть, ждёшь, что я скажу нет? Мой милый Шайлок, я близок к счастью как никогда.       Шайлоку стоило знать: Мурр никогда не остановится, даже если это совершенно разрушит его.       Мурру стоило знать: Шайлок никогда не остановится – потому что уже безвозвратно разрушен.       В конце концов, из них двоих правой оказалась только Луна.