des larmes

— Откуда этот шрам? — Гоголь с нажимом проводит пальцами по короткому рубцу на пояснице, отмечая, что он слегка выпуклый, а значит — глубокий. — Не уклонился от ножа в подворотне. там было достаточно темно. — Дазай усмехается, но скорее раздражённо, уворачиваясь от горячих ладоней, что изучающе ощупывают каждый миллиметр талии. Он шипит и с силой кусает клоуна за плечо, впиваясь зубами в кожу через ткань. — Вы достаточно жестоки к себе. — язык проходится по сухим губам, растянутым едва не в оскале, чужие рукава задираются, а бинты постепенно сползают. Ловкие руки в красных перчатках действуют так быстро, что Осаму не успевает возмутиться, и от того злится до невозможности: — Моё дело. — снова улыбается в ответ, пытаясь надеть плащ назад, но тот безвозвратно спадает на пол. — Фокусник! Николай с придыханием прижимается со спины и ощупывает впалый живот, на котором красуется несколько продолговатых полос, спешно старается расстегнуть чужие брюки. Осаму противится и в конце концов болезненно толкает его локтем. — Позвольте мне одну шалость, я, право, даже никому не расскажу. — запястья спереди крепко стягивает тонкий ремень, вынуждая крупно вздрогнуть. Откуда эта вещица? — Меня не интересуют монохромные клоуны. Ладони ведут выше, к груди, натыкаются на «шероховатость» и замирают там, слегка царапая короткими ногтями. Слышится сдавленный «ох» и копошение. Гоголь снова наваливается сзади, хихикая: — Откуда это? — А если я не отвечу? Неожиданно острые зубы смыкаются у задней части шеи, там, где немного сполз бинт. И Дазай не знает, что дрожит сильнее: его ноги или чужие руки, трогающие множество самых разнообразных шрамов. — Осаму, — горячий шёпот обжигает ухо, вынуждая снова отвернуться. — Если вы не скажете откуда они, я оставлю новые. Видны практически вертикальные, но не особо ровные шрамы. Глубокие и «ощущающиеся» очень сильно, некогда зашитые. Поверх и под ними небольшие белые рубцы, некоторые совсем короткие, как царапины от тупых предметов или ногтей. Ближе к локтю светло-фиолетовые точки, с расстоянием друг от друга в несколько сантиметров и странной гладкостью. Николай с интересом склоняет голову к плечу, слегка вскидывая брови. Дазай выдыхает сквозь зубы, мысленно просчитывая всевозможные пути отступления и едва слышно бормочет: — ..ожоги от сигарет. Чужие пальцы снова с нажимом ведут к самим запястьям, вынуждая согнуть руки, чтобы было удобнее рассматривать. — Почему ваши фаланги в полосах? Как и зачем вы это сделали? — Если резать пальцы, очень больно заниматься будничными делами. — парень снова крупно вздрагивает от участившегося дыхания над ухом. — Чем угодно можно. Даже осколком стекла. — Стекла, — удивляется Гоголь. — Как вы ещё делали себе больно? — Никак. — в этот раз попытка ударить поддых венчается прахом и его грубо разворачивают, укладывая животом на первую попавшуюся горизонтальную поверхность. Стол. — Отъебись от меня и иди к своему другу. — Он давно мёртв. И вы можете быть, если не прекратите сквернословить, поэтому играйте по правилам. — тон такой холодный и безучастный, но тут же сменяется заливистым громким хохотом, что эхом расходится по залу. На спине тоже много всего, в основном это большие, глубокие и страшные шрамы. С вожделением Николай склоняется над уже не особо сопротивляющимся телом и касается губами верхней части правой лопатки, стискивая сильными руками чужие бёдра. — Это..от драки, — неуверенно вставляет Осаму, искренне надеясь на поблажку. «Поцелуй» действительно прерывается. Ничего больше не происходит. — У плеча есть от пулевого ранения. на шее от острого скальпеля и петли. — гнетущая тишина виснет в воздухе и оседает киселём в лёгких. — И…и ожоги..Много. — Как вы причиняли себе боль? Я хочу услышать все самые ужасные и изощреные способы. Губы касаются синяка в изгибе шеи, а бинты за ненадобностью спадают вплоть до грудины. Парень невольно жмётся ближе к горячему дыханию, скребя короткими ногтями по столу. Гоголь царапает зубами и едва ощутимо покусывает рядом с отметиной, притираясь бёдрами к чужим, когда слышит сдавленое «блять» а после ощутимого удара по ягодице и «охуеть». Разочарованно бормочет, снова водя пальцами по самым большим шрамам: — Грязная брань и ругань мешает вашим театральным замашкам и сияжу, — кусает за мочку уха и мокро облизывает там же. — Я внимаю рассказу. — Не будет его. От нежных прикосновений и пальцев, что скользят у внутренней стороны бедра, Дазай совсем млеет, слегка разводя ноги для ласки. Его ведёт, но блаженная пустота в голове развевается навязчивой мыслью о том, что их так или иначе обнаружат. Собственный ремень неизвестно когда расстегнут, и стоит отметить — обнаружат со спущенными штанами под каким-то фокусником альбиносом. Светлого лица особо и рассмотреть не удавалось, поэтому он даже не может быть уверен красивый ли насильник. — Не упрямьтесь, я так безумно хочу знать от чего вам когда-либо было плохо. Зубы снова смыкаются в районе холки, а пальцы задумчиво стучат по бедру. Осаму был уверен, что положения более унизительного чем сейчас и не придумать, пока не почувствовал насколько же сильно чужое возбуждение, вжимающееся сзади. Это заставляет его возмутиться и густо покраснеть, хотя эмоции почти не изменились, а голос не дрогнул, когда он рыкнул: — А нахуй сходить не хочешь? — Какая жалость, что я не курю..мне бы хотелось оставить на этом странном, но замечательном теле несколько ожогов, — чужой член скользит между уже обнажённых бёдер и Дазай не может не всхлипнуть, тут же зажимая рот руками, — Не думаю, что воск оставлял бы такие же…мм, возможно, самый лучший вариант это раскалённый метал. Гоголь всё болтает без умолку, да так отстранённо, словно совсем не он грубо удерживает за плечи и талию, пачкая кожу предсеменем во время грубых попыток потереться. Чувствуя, что чужая дрожь слегка утихла, а шум и недовольства прекратились, он почти с обидой разворачивает Осаму к себе лицом. Тот кидает презрительный взгляд снизу вверх, но тут же оказывается повален на спину. — Будет хорошо, если вы сведёте эти стройные ноги вместе. — клоун наваливается сверху, с дикой жадностью кусая приглянувшееся место под челюстью. Где-то там небольшой, но достаточно глубокий рубец, некогда оставленный напарником. Теперь поверх и совсем рядом красуется несколько красных пятен, следы от зубов и мокрые дорожки. Стоит уделить внимание подрагивающему кадыку и лишь прижаться к нему губами, как Дазай едва слышно скулит и тут же стыдливо зажимает рот руками. Но ноги послушно сводит. Николай почти рыкает, вжимаясь возбуждением вплотную к чужому. С трудом отрывается от шеи, только для того чтобы притянуть разомлевшее тело ближе и с придыханием прошептать в алеющее ушко: — Хочу чтобы на вас красовалось моё имя. Пальцы снова с нажимом проводят по животу. По чистой коже, едва не добираясь до рёбер. — Вот тут. Оно смотрелось бы красиво на этом месте. Можно вырезать чем-то острым. Осаму отводит взгляд к стене, увешанной самыми разными картинами, но не может особо их рассмотреть. Вид застилают капельки слез, что не спешат струиться по лицу и замирают в уголках глаз, склеив ресницы в небольшие мокрые треугольники. Гоголь замечает это спонтанно, но находит «слабость» очаровательной, с особым энтузиазмом прижимаясь губами то тут, то там: мягко целуя щеки, уголки губ, скулы, подбородок. Это сопровождается попытками укусить, лизнуть или поцарапать. Он продолжает несвязно что-то бормотать и толкаться между бёдер. — Вам не больно? — спрашивает негромко. На отрицательный кивок с большой досадой хмыкает: — Какая жалость, я хотел, чтобы было больно. Дазай снова порывисто злится, пытаясь его ударить, ёрзает и царапает по столу. — Почему ты делаешь это, чёрт возьми? Грубые толчки не прекращаются, наоборот — становятся сильнее, ритмичнее, настойчивее, показывая всю неудовлетворённость от реакции тела снизу. Резкое движение сопровождается с сжатием ногтей на чужих бёдрах: желание оставить впалые отметины и чарующую синеву, как собственную метку, заставить слёзы хлынуть со всей их силой, как результат своих стараний и очаровательное проявление эмоций. Но отстранённый взгляд, показывающий полное безучастие, оказался обиднее любого оскорбления. Актёр, срывающий постановку — разочарование для сценариста. — Не люблю, когда для меня не выворачивают наизнанку все потаённые чувства, — огорчённо вздыхает Гоголь. — Ведь я всегда выкладываюсь на полную.