Дорога в Липово

— Бабушка, ну прости. — Аля, как так? Ты меня расстроила.  — Ну бабу-уль, — протянула Аля, просовывая свою ладонь под её, лежащую на колене, чтобы обхватить — никогда у бабушки не получалось устоять перед этим жестом, ни во внучкины пять, ни в пятнадцать. Аля чувствовала, что выиграет. — Откуда я знала, что это лаванда, если она выглядела, как сорняк, и ещё и не цвела? — Она не похожа на сорняк, — бабушка поправила очки свободной рукой и нахмурилась, всё ещё борясь с внучкиным обаянием.  — По мне, вся трава одинаковая, если она не цветёт. Я отличаю только ту, которая колосится. Из неё прикольно петушков и курочек делать. — В следующий раз я отправлю тебя поливать морковку. — Хорошо, — легко согласилась Аля и стала рассматривать дом напротив их лавочки. В окне мыла посуду прабабушка Оля — по-настоящему её звали не то Ольга Владимировна Осинская, не то Ольга Васильевна Осинская, но никто её так не называл. Насколько Аля понимала, она была женой старшего брата её прабабушки. Ни прабабушки, ни её брата уже давно не было на свете, и Аля их не помнила, а вот прабабушка Оля оставалась здесь. Ей было сложно ходить, но она упорно продолжала: каждый вечер её можно было найти на лавочке около забора дома Осинских. Она переговаривалась с семьёй Али, когда те сидели на лавочке около своего дома, как сейчас они с бабушкой. С прабабушкой Олей уважительно здоровались прохожие, её знали даже новые в деревне, те, кто ещё не успел обрасти здесь сетью родственных связей. Она была, кажется, самым пожилым человеком в деревне — весной ей исполнилось девяносто шесть. Алина бабушка отправила фотографии с дня рождения: на них очень задумчивые старички и старушки переговаривались, совсем не замечая, что их снимают. Прабабушка Оля уже не могла вязать: никакие очки не спасали, и поэтому она тихонько мыла посуду, разгадывала кроссворды и занималась цветочками. Особой её гордостью были пионы: на небольших кустах в глубине сада сидели крупные полумахровые цветки персикового цвета. Ни у кого не было персиковых и быть не могло: знающие просили дать им части куста для разведения, и прабабушка Оля разрешала взять, но ни у кого они не приживались. Так и оставались особняком в деревне, гордые и непокорённые ничьими больше лейками и перчатками. Прабабушка Оля глянула на Алю и поставила тарелку на столешницу рядом с раковиной. Аля радостно помахала ей рукой и через неширокую улицу и чистое оконное стекло увидела, как прабабушка Оля улыбнулась ей. Морщинки чётче проступили на немолодом лице, но они сделали его только краше. — Бабуль, а пойдём попозже к прабабушке Оле? — Аля повернулась и нашла бабушку смотрящей в окно дома Осинских.  — Да, пойдём, давно её не проведывали. Даже сын к ней на этой неделе не приехал. Сидит одна, как зимой.  Але стало грустно. Она не понимала, как можно не приезжать в Липово летом.  Солнце лениво полило оранжевый свет на деревню. Именно оранжевый: уже не свежий ярко-жёлтый, как в одиннадцать утра, когда стоило окроплять всё живое водой, и ещё не прохладный жёлтовато-белый, как в семь вечера, когда можно было идти в гости после работы в саду. Наступил момент, чтобы спрятаться в доме и переждать: в три никакая косынка не спасает, так говорили взрослые. Бабушка поднялась с лавочки и энергичной походкой двинулась к калитке. Заскрипел шпингалет. Аля повернулась к дому Осинских, но в окне уже никого не было.  Голова немного кружилась от жары, но это скорее веселило Алю. Ей нравилось пребывать в расслабленности, тело нагревалось вместе с воздухом, руки лежали на краях лавочки. Щиколотки щекотал подорожник и другая трава, которая, наверное, не удостоена ботаниками названия — слишком она простая, ярко-зелёная и мягкая. Растения дружелюбно повернулись к солнцу, а казалось, что к Але. В островке клевера копошились шмели, но они не пугали, а умиляли. Как могут причинить вред эти пушистые комочки, занимающиеся своим делом? Муравьи, бегущие по лавочке, тоже не вызывали страха: они походили на офисных работников, которые двигались из точки «9 утра» в точку «6 вечера», не отклоняясь от намеченного курса. Даже осы, деловито патрулирующие окрестности их цветника перед домом, не вызывали опасений. Кто они такие? Ну ужалят, и что дальше? Как будто они обладали какой-то властью над ситуацией, как будто Аля не была в шестьдесят тысяч раз их тяжелее. Бабушка ушла подремать пару часов. Аля в каждый жаркий день заставала её спящей в большой комнате с закрытыми занавесками, а сама пила чай на кухне. Стоило сейчас вернуться в дом, но Але показалось, что солнечный удар ей тоже не грозит. Если ей не могли навредить жалящие насекомые, то как солнце могло? Оно любило Алю, оно бы не стало портить ей здоровье.  Возможно, это было немного глупо. Аля почувствовала тупую боль в висках и подумала, что надо бы уйти с солнцепёка, но оказалось, что это уже не требовалось: Аля лежала в тени. Ладно, на самом деле, она чувствовала присутствие света, который фиолетовыми пятнами разливался под веками, но было прохладно. Так что солнце ушло. Аля слышала голоса: — Почему не согнала? — Кажется, это мама сердилась. — Ей же не три года, почему мне нужно учить её, что нельзя перегреваться? — Это была бабушка. — Горе луковое, ох, горе, — зазвучал чужой голос, который Аля не распознала. — Ну потому что она сама ничего не может. Вот почему, — со вздохом заключила мама. — Ладно, мне не стоило обвинять тебя, в конце концов, я думала, что она благоразумнее и не будет сидеть во сколько там, в плюс тридцать? — Тридцать два, — сказала я, но меня никто не услышал. — Как же она так, я же могла посмотреть раньше, я ведь могла! — Сокрушался голос. — Хоть бы косынку надела, может быть, виском бы не стукнулась. Оказалось, у Али болел только один висок. Она постепенно привыкала к новым ощущениям. — В следующий раз она у меня без косынки не уйдёт. — В следующий раз будет в доме сидеть!  Аля приподнялась, чтобы что-то возразить, но рухнула обратно на подушку. — Кажется, просыпается. Пойду за компрессом, — сказала мама и поднялась. Бабушка встала следом за ней, они обе вышли из комнаты, и Аля осталась наедине с голосом. — Алечка, деточка, — Аля открыла правый глаз. Изображение нечёткое, потому что без очков, но она разглядела прабабушку Олю, сидящую на краю кровати. — Не пугай нас так больше. Я как выглянула, а ты лежишь в траве. Платье задралось, стыдно сказать! — Я думаю, это ничего страшного, я бы ещё там посидела, — уверила её Аля. — Там так хорошо. — Но ведь опасно! Хоть бы подождала дома, потом бы вышла, улица никуда не денется. — Прабабушка Оль, ничего вы не понимаете. — Знаю я, я всё знаю. Места здесь гипнотические. Я до того, как деда Антона встретила, жила в Орловской области. Там совсем по-другому: от солнца прятаться хотелось, жгло оно страшно. Работать невозможно. Здесь-то оно хитрее, кажется — нет его ласковее, всегда бы под ним, а потом так вот и падаешь. Переехала я сюда в сорок шестом, а в сорок восьмом Алёшенька родился. За коровами со всего колхоза следить надо. Вывела их на луг, одним глазом за ними гляжу, другим — за сыном, а он весь замотанный, только глаза из пелёнок виднеются. И эти божьи коровки, эти жуки в траве — так они меня успокоили! Повеяло как будто ветерочком, ну я косынку и сняла. Сижу, радуюсь, и бац — упала. Коровы чуть не разбрелись, одна уже метрах в двухстах была, так дети говорили. Если бы они с речки через луг не шли и меня не заметили, засудили бы потом за растрату социалистического имущества! Страшное дело. А ты не поддавайся. Бери маму да уезжай, пока жарко. — Хорошо, прабабушка Оля, я всё сделаю, как надо, только не уходите. — Я не уйду, солнышко. Я всегда буду рядом. Висок стал пульсировать сильнее. Аля накрыла его ладонью, но мама осторожно убрала её и положила на голову дочери компресс. Волосы неприятно намокли, зато ухо закрылось, и Аля больше не слышала, о чём говорили мама и бабушка. Прабабушки Оли она тоже не слышала. Это было вечером, а ночью Аля очнулась окончательно. Голова по-прежнему раскалывалась, и от боли было никуда не деться. Аля перелезла через маму, которая спала на краю кровати. Девочка решила пойти грызть сушки на кухню и обнаружила там бабушку. Уже рассвело, и та пила чай со смородиновым вареньем. — Бабуль, я, кажется, сильно башкой треснулась.   — Эх ты, Аль. Дурилка ты картонная. Дай хоть чаю тебе налью, будешь? — Буду, — Аля села на трёхногую табуретку рядом со столом. — Наверное, нам надо будет в город с мамой. — С утра соберётесь и поедете, — сказала бабушка, ставя маленький эмалированный чайник на газовую плиту. — Ты не расстроишься?  — Расстроюсь, но раз надо, так надо. — А с нами не хочешь поехать? — Аля потянулась за ложкой, чтобы зачерпнуть немного варенья. — Куда я поеду, — усмехнулась бабушка, садясь к столу, — у меня здесь хозяйство. Кто присмотрит за цветочками, кто морковку польёт, картошку окучит, сорняки кто выполет? — Я буду скучать. Мне нравится здесь, пусть и жарко. И здесь ты, это главное.  — Неужели так меня любишь? — Бабушка грустно улыбнулась. — Приезжала бы ко мне почаще. — Я всё-таки городская, — Але было неудобно говорить, она жевала засахаренные ягодки смородины. — Моя жизнь там, учёба вся там. Но я вот, летом приезжаю. — Ну и молодец, и правильно, а то без вас совсем тоска. Чайник засвистел. Аля быстро попила чаю и вернулась на своё место у стены. Она не могла уснуть: висок не давал. Аля наблюдала, как свет на стене из холодно-голубого становится розоватым, затем персиковым, нежно-оранжевым и, наконец, свежим ярко-жёлтым. Мама проснулась, переговорила с бабушкой, засуетилась, начала складывать сумки.  Уехать было нужно. Висок, во всём виноват висок. Аля не могла попрощаться с бабушкой без слёз, у девочки было плохое предчувствие. Она обвивала старушку худенькими руками, и бабушка крепко обнимала в ответ. Её руки были сильными и тяжёлыми, и вся она была сильной и тяжёлой, крепко сколоченной, полной живой энергии. Аля поймала себя на мысли, что хотела стать такой же. Все вещи погрузили в машину, и последними Аля запомнила бабушкин короткий взмах рукой и лавочку у калитки. В дороге девочку всегда укачивало. Она лежала, свернувшись, на задних сиденьях, и слушала «Радио Дачу». Песни казались ей странными — смутно знакомыми, но не вызывавшими ностальгии и убаюкивавшими, а наоборот, создававшими ощущение, что кто-то за ней, Алей, наблюдал. Она выцепляла взглядом тошнотворно-серый потолок машины и начинавшее печь солнце, пробивавшееся из окошка.  Радиовещание прервалось сообщением: «Уважаемые жители! Просим вас обратить внимание, что через два часа тридцать минут после данного объявления участок дороги между выездом из города и въездом в деревню Липово будет взорван. Никто не пострадает, но проезд будет запрещён. Просим проявить понимание и поскорее вернуться в город или остаться в Липово».  — Мам, в каком смысле взорван? — Так, не паникуем. Сейчас доедем, нам пятнадцать минут до города осталось. — А зачем взрывать? — А хрен его знает, опять напридумывали проблем, на голову не натянешь. Аля выпрямилась, а мама разогналась, и стволы деревьев так замелькали в окне, что ничего уже было нельзя разобрать. У Али болела голова, но это было не страшно ни капельки. Это можно было пережить без потерь. Куда страшнее было в тот день  слышать тысячи взрывов за спиной. Бессмысленно и беспощадно бомбы раздирали асфальтовое покрытие. Указатели горели, загорелся и сухой лес, вплотную подступавший к дороге. А что, если бы подрывники немного промахнулись и попали бы в городские здания? Или в деревянные домики в Липово? Они ведь такие крошечные, никто даже не заметил бы. Город жил своей жизнью: тополиный пух летел, а солнце словно хотело уничтожить всё живое. От него прятались кто как мог: люди отсиживались в прохладных бетонных зданиях, гуляли по торговым центрам, жались по кафе и кофейням с кондиционерами. А дорога в Липово дымилась и смотрела в небо глазами огромных ям: Аля видела, когда ехала в больницу на окраине города на следующий же день. Висок будто проломили, он и не думал успокаиваться.  Вечером позвонила бабушка. — Привет, Алечка. — Бабуль, привет! Так рада слышать тебя! — Хотела спросить, как твои дела. Как головушка?  — Сотрясение мозга. Прикинь, какая я невезучая! Ну а ты, — Аля замялась, — а ты как там? Что нового? Аля почувствовала под собой вместо мягкого пледа шершавую поверхность лавочки. В галошах скопился песок, и трава не чувствовалась: её у забора скосили вчера от одиночества. Синий халат в цветочек укрывал Алино тело, оставляя голыми руки и ноги. На них оседал золотистый загар. Аля не сидела рядом с бабушкой: она была ею. — Прабабушке Оле стало плохо, к ней фельдшер приходила. Сыну бы приехать, деду Лёше, да нельзя теперь. Аля почувствовала, будто время утекало сквозь пальцы. Она осиротевше стояла, а мимо проходили люди и скрывались в сизой дымке далеко впереди. Оказалось, прабабушка Оля когда-то может перестать мыть посуду, решать кроссворды и разводить персиковые пионы, и эта перспектива маячит на горизонте. — Что с ней? — Упала с дивана и потеряла сознание. Вечером, когда у тебя солнечный удар был, она и слегла. Совсем двигаться тяжело.  — Какой ужас, — прошептала Аля, а потом добавила громче, — может, ей в больницу надо? — Дороги-то нет, в какую больницу? Аля помолчала немного, шурша галошами по траве. Бабушка, чьё место она заняла, витала в виде облачка над её плечом. — А ты что по поводу дороги думаешь? — Я думаю, что, наверное, надо было дорогу ликвидировать. Хоть мне самой и не очень нравится. Ну, зачем-то же взорвали, значит, есть причина. — Но это же бред? Бабушка не ответила и отключилась. Аля вернулась в свою гостиную. — Мама, но это же бред? — Нет, Аль, это не бред.  — А как они собираются продукты с лекарствами доставлять в Липово, там же старички живут? — У них ферма есть. А лекарства — вертолётами. — А мы не можем полететь к бабушке на вертолёте? — А у нас есть вертолёт? Что-то не заметила, — мама тяжело вздохнула. — И мы больше никогда не увидим бабушку? — Остаётся только надеяться, что они перестанут корчить из себя непонятно кого и дорогу отстроят. — Но мы же не можем полагаться на их настроение!  — А что остаётся делать? Аля задавалась этим вопросом неделю, пока голова проходила. Она усердно пила таблетки и читала новости с подступающей тошнотой: дорога в Липово стала настолько запретной, что её решили до кучи заминировать. Аля встречала на улице людей, шагавших в камуфляжной форме: они приехали в окрестности города, чтобы заниматься самым странным делом на свете. Кому это пришло в голову? Кому нужно? Кому будет хорошо, если это случится? Аля искала в себе ответы на и эти вопросы и не могла даже представить, какие ответы можно дать.  Аля рассчитывала провести в деревне всё лето, но путь в Липово становился смертельно опасен. Подорваться на мине — плёвое дело, особенно когда ими напичкан каждый метр.  Но ведь бабушка! Алина бабушка осталась там! И прабабушка Оля! Как Аля могла их бросить? Мама говорила, что всё должно было закончиться, а если бы это безумие никогда не закончилось, они бы больше не увиделись? Такого не могло быть, потому что не могло быть никогда, но Аля каждый день возвращалась к въезду в город и смотрела на идущих в сторону Липово людей в зелёной форме. Они несли мины и закапывали их в уже взорванной дороге, и эти люди продвигались всё ближе к городу. Они минировали лес вокруг, чтобы нельзя было пройти и там тоже. Боль в виске поутихла, и способность рассуждать вернулась. Аля думала, сидя ночью на кухне. Технически, была уже не совсем ночь: солнце засветило одно здание, дом напротив. Многоэтажный, серый и панельный, но солнце сделало его светло-розовым. Он один радовался свету, потому что все остальные, кроме него и Али, спали. Единственным разрешением проблемы было вскарабкаться по этому дому и потрогать его ненагретую стену. Стоило прождать на крыше, чтобы воздух раскалился, и ненавидеть солнце всей душой, но избегать солнечного удара нечеловеческой силой. Единственным разрешением проблемы Али было завести маленькую собаку с особенным умением искать мины, выйти из дома в семь утра, оставив записку, и пойти по изрытой и осквернённой дороге в Липово.