Бестактный вопрос

      Буквы на бумаге расплывались перед глазами, смешиваясь в одно большое чёрное пятно, а мысли путались между собой — размышления о статье перекрывала мысль о том, что сейчас делает семья, скучает ли брат, или мама, или папа, или никто из них — одно от другого уже не отделить, как ни старайся выкинуть ненужное из головы, и в таких условиях невозможно было работать. Теодора раздражённо откинулась на спинку стула и начала массировать уставшее лицо, так усиленно вжимая пальцы в кожу, словно пыталась отодрать липкую паутину. Ей хотелось спать, но она не могла удержать своё тело на кровати хотя бы несколько минут: то ворочалась, сминая простыни, то взбивала слишком плоские подушки, то наоборот убирала их, чтобы устроить щёку на собственном запястье, в итоге женщина снова вскакивала к письменному столу, чтобы закончить статью, но… Застопорилась на одном месте. Была не в силах придумать хоть что-нибудь подходящее, найти нужные слова — цепляющие и лаконичные — на ум приходили поверхностные и банальные. Она лишь понапрасну тратила чернила на зачёркивания. Сон не шёл, а работа над статьёй не сдвигалась с мёртвой точки. Замкнутый круг этой адской ночи всё никак не мог разомкнуться, из раза в раз кидая Теодору то к письменному столу, то к кровати, как тряпичную безвольную куклу.       «Может, свежий воздух поможет мне уснуть?» — отрешённо подумала женщина, накинув на плечи вязаную шаль, неприятно-колючую, но зато тёплую.       Теодора открыла окна, впуская в комнату ночной воздух, который приятно пах летней прохладой — она вдохнула этот запах полной грудью, задержала внутри на несколько мгновений, затем умиротворенно выдохнула, удобно устроив локти на подоконнике. Лоуренс частенько ругал её за излишний трудоголизм, просил хоть иногда отвлекаться на внешний мир, а не искать потенциальный материал в любой мелочи, ведь беспрерывная работа никогда ни к чему хорошему не приводит, лишь добавляет ненужного стресса; странно, конечно, слышать подобные советы от самого Лоуренса Баркли, для которого журналистика — вся его жизнь, но он просто… Волнуется за неё. Губы женщины непроизвольно растянулись в ласковой улыбке. Пожалуй, он прав, и, хочется верить, хотя бы сам следует своим же советам (что вряд ли, этот неугомонный мужчина такой же несчастный трудоголик).       Быть может, если Теодора посчитает звёзды в небе, это нагонит на неё скуку, и она, наконец, заснёт? Но считать не хотелось, лишь тихо наблюдать, задаваясь философскими вопросами, к примеру: «почему над нами находится такая необъяснимая красота, а мы принимаем её как должное?» или «почему люди продолжают цапаться между собой, если все мы — жители одной планеты, все мы находимся под одним и тем же небом?».       Звуки крикливых птиц, поющих кому-то свои песни, перекликались с бытовым шумом ночного города и… С чьим-то нетерпеливым топотом. Теодора недоумённо опустила голову, пытаясь найти источник звука, и обомлела, когда увидела под окнами знакомые светлые волосы и военную форму.       Фридрих нервно ходил взад-вперёд, останавливался в глубокой задумчивости, затем снова продолжал мерить улицу широкими шагами. Он выглядел взвинченным, постоянно оглядывался, то сжимал, то разжимал кулаки, словно пытался на что-то решиться. Интересно, как давно он тут стоит?       — Здравствуйте, Фридрих, — она пыталась говорить тихо, чтобы никого не разбудить в доме госпожи Ваутерс.       Её голос был чуть громче шёпота, он прошелестел в ночи, подобно листьям дерева, но Фридрих всё равно её услышал: вздрогнул от неожиданности, споткнулся о собственную ногу и чуть было не проехался носом по каменной кладке дороги, но, к счастью, смог удержать своё тело на месте. Он перепуганно уставился на Теодору, словно не ожидал её здесь увидеть, затем, будто опомнившись, прикрыл ладонью лицо, а через секунду и вовсе отвернулся, но было уже поздно. Она заметила. Не могла не заметить своими опытными глазами журналистки, которые могли истрактовать каждое твоё движение и заметить любое изменение на твоём лице — даже темнота ей в этом не помеха.       — Господи, — Теодора тут же отошла от подоконника, вскинув брови в бесконечном сочувствии. — Фридрих, у вас кровь, а вы молчите? Подождите, я сейчас спущусь!       Через несколько мгновений её силуэт скрылся за шторами, она даже не стала слушать отговорки или объяснения Фридриха, и тому пришлось подчиниться судьбе. В любом случае, это он пришёл сюда и топтался где-то около часа у её окна, чего-то выжидая, и простоял бы тут до раннего утра, если бы его не заметили. Потому что трус. Потому что не мог по-другому. Потому что… Она действительно нужна ему сейчас. И, может быть (он позволил себе эгоистичную догадку), сегодня он ей тоже нужен.       Теодора не заставила себя долго ждать и вышла к нему через считанные минуты. На ней была одна лишь сорочка и накинутая на плечи шаль — настолько спешила, что даже не переоделась — при одном взгляде на неё уже становилось холодно, но ей было всё равно на пробирающий до костей ветер, как и на то, в каком неподобающем виде она появилась перед мужчиной; ему, пожалуй, тоже было всё равно. Всё, что чувствовал сейчас Фридрих — бесконечный стыд за то, что вынудил её беспокоиться о себе.       Но ему было приятно её волнение: такое искреннее, трепетное, настолько захватившее её, что она без лишних вопросов спустилась к нему чуть ли не босиком — за это было стыдно вдвойне, но мужчина ничего не мог поделать со своими противоречивыми чувствами. Рвущуюся наружу улыбку удалось подавить с трудом, вкупе с запекшейся кровью под носом это выглядело бы жутко, а он не хотел её пугать. Не то чтобы Теодора Эйвери в принципе чего-то боялась, раз у неё находились моральные силы даже на стычки с Альбертом, чего Фридрих ни в коем случае не поддерживал, но кто его спрашивал? Все ли американские журналистки такие своенравные и без царя в голове?       — Заходите быстрее, — женщина выглядела строгой, или, скорее, просто напуганной. — Я хоть и не Йоке, но посмотрю на ваши раны.       — Э-это н-необязательно, — начал было говорить он, да только перед этим прямым взглядом Теодоры он устоять никогда не сможет, да и не хочет; заранее знает, что проиграл ей, заранее знает, что пойдёт куда угодно, стоит только поманить его. — И-извините, что п-потревожил.       Теодора не ответила, лишь мягко схватила его за рукав формы и потянула в дом, стараясь сильно не шуметь; если Лоуренс и привык к обществу Фридриха, считая его безобидным, то госпоже Ваутерс пребывание немецкого солдата в её доме вряд ли сильно понравится. Тут приятно пахло выпечкой, дегтярным мылом и свежевысушенными травами — наверное, именно так пахнет уют и спокойствие, словно это место война обошла стороной, а за крепкими стенами дома не ходят патрулирующие немецкие солдаты, и мирные жители не боятся лишний раз выйти в магазин за продуктами.       Они вместе поднимались на второй этаж, в комнату Теодоры, постоянно о что-то спотыкаясь по пути, и сдавленно хихикали из-за своей неуклюжести; будто были пьяными, будто были подростками, которые хотели улизнуть и где-нибудь уединиться в тайне от строгих родителей, и в такие минуты Фридрих действительно забывал обо всём на свете. Вместе с ней он чувствовал себя обыкновенным мальчишкой, ведь она позволяла ему это — позволяла дурачиться, показывать настоящие эмоции, быть робким и слабым, или решительным и непоколебимым, быть собой. Для неё не имело значение, какую форму он носит, где родился и за что его вынуждают воевать. Главное — каков он сам, со своими слабостями и достоинствами. Грань стиралась.       — У меня есть аптечка в комнате. На всякий случай, — шепнула Тео игриво, когда они, наконец, добрались до двери в её комнату. — Я думаю, этот случай как раз подвернулся.       Фридрих пытается уследить за её маленьким силуэтом в темноте, который был хорошо виден лишь благодаря белой сорочке, зеркалит игривую улыбку женщины, отчего-то чувствует азарт… Невольно оглядывается на комнату Лоуренса. Полуулыбка стирается с его губ моментально, теперь он испытывает новые волны стыда, будто делает что-то неправильное, мерзкое, гадкое. Он прекрасно знает, какие чувства Лоуренс испытывает к Теодоре. Сложно не заметить любящие улыбки и нежные взгляды, которые он украдкой кидает на неё, когда она не видит, но Фридрих видит… И понимает. Он не хочет им мешать.       Они и не делают ничего плохого. Это нормально. Просто дружеская поддержка. Он хочет мысленно убедить в этом самого себя, когда Теодора хватает его за руки и тянет в свою комнату.       — Было бы неплохо, если бы вы мне рассказали, что произошло… Не стойте, пожалуйста, садитесь сюда, — Теодора гостеприимно указала на стул, который стоял возле письменного стола, небрежно заваленного исписанными чернилами бумагами. — Ох. Точно. Простите за беспорядок. Лучше сядьте на кровать, там чище, — она стала нервно оглядывать комнату, боясь заметить смущающие элементы нижнего белья, например, корсеты или панталоны, но, к счастью, она успела всё это прибрать, потому что заранее знала, что приведёт Фридриха именно сюда.       — Н-ничего страшного… У вас очень уютно, — он застенчиво трёт шею и садится на предложенное место, лишь при свете лампы замечая, какое усталое у Теодоры лицо, будто она не спала уже несколько дней. — Дора, вы п-позволите мне б-бестактный вопрос?       — Обычно их задаю я. Работа обязывает, — женщина тихонько посмеялась, открывая аптечку. — Вам я позволю что угодно, вы же знаете.       — Н-не говорите так. Эти шутки н-неуместны, — мужчина раздражённо выдохнул и нахмурился, слишком уж его утомили двусмысленные словечки Теодоры, и пусть они были сказаны не из злого умысла, это всё равно было неприятно, как и тот факт, что она щеголяет при нём в одной сорочке, совсем не смущаясь; перед Лоуренсом она бы себе такое допустила?       Они были друзьями, хорошими друзьями, у обоих было чувство, что они знают друг друга всю жизнь, но её поведение… Жестоко. Впрочем, он сам позволил довести их отношения до такого состояния, совершенно непонятного, на грани между дружбой и чем-то большим (или «нечто большее» он сам себе нафантазировал?). Фридрих обделён заботой с детства, поэтому так усиленно тянется к каждому, кто к нему хорошо отнесётся, а Теодоре, тоже обделённой хоть какой-либо родительской любовью, наоборот — свою заботу некому отдать. Было противно думать о том, что у неё сработал пресловутый материнский инстинкт, потому что он младше, и выглядел таким невинным, таким беспомощным, даже если на деле это не так… Или развился комплекс старшей сестры. Ведь брат у неё был паршивый, безразличный. Или Теодора Эйвери просто «играется», мечась юлой между ним и Лоуренсом, не зная, кто же ей милее.       Ненависть на самого себя навалилась непосильной ношей, даже кончики пальцев задрожали от этого внезапного осознания. Почему он позволяет такие гнусные мысли в адрес той, кто стала для него самым родным человеком? Нужно успокоиться.       Внезапное жжение под носом выдернуло Фридриха из невесёлых мыслей.       — Фридрих, — голос Теодоры звучал сочувствующие, но в нём слышались стальные нотки. — Это никакие не шутки. Вы действительно мне дороги, и я многое готова вам позволить, — её движения были полны нежности, когда она стирала кровь с его лица и обрабатывала кожу вокруг раны спиртом.       Щёки мужчины тут же обдало жаром — частая реакция его тела на Теодору, когда она находилась поблизости. И, опять же, она делает эти жестокие вещи, сама того не осознавая. Несправедливо говорить подобные вещи с таким непроницаемым лицом.       — Н-ничего серьёзного не произошло, — чтобы перевести тему, Фридрих начал рассказывать, что случилось. — Я хотел отдать свой паёк голодающей с-старушке, она выглядела очень б-болезненно, и мне просто хотелось хоть как-то п-помочь… Я всё равно б-был не голоден. Но меня заметил мой с-сослуживец, сделал выговор. И ударил. Д-для профилактики, наверное. Х-хорошо, что Курт был поблизости, полноценной драки не случилось. И до Альберта дело не д-дошло.       — Вы слишком добры, Фридрих, — Тео трогательно улыбнулась, заглядывая ему в глаза с такой благодарностью, будто та старушка была её самой близкой родственницей. — Та бабушка приняла ваш паёк?       Фридрих как-то тоскливо ухмыльнулся.       — Н-нет. Она сказала, что лучше будет грызть камни с-своим единственным зубом, чем примет от меня х-хоть что-нибудь.       Теодора обречённо вздохнула, но взгляд её был спокоен, будто она заранее знала ответ на свой вопрос. Конечно же, никто в здравом уме не примет помощи от оккупанта, напуганные бельгийцы всегда будут ожидать подвоха — к примеру, вдруг паёк отравлен забавы ради? — и не позволят себе помочь. Теперь немцы для них чистейшее зло во плоти, абсолютно все без исключения, и как бы Фридрих ни пытался помогать нуждающимся, идти против правил и высших чинов себе во вред, так будет ещё долгое время.       — Спасибо, что рассказали, — женщина закрыла аптечку, оглядев напоследок лицо Фридриха. — Жить будете. Хорошо, что ничего серьёзного, я, знаете ли, успела испугаться за вас.       — Вы мне даже не дали о-объясниться, — мужчина невольно хихикнул. — С-сразу же к себе в комнату пригласили. Не переоделись…       Теодора, проследив за неловким взглядом Фридриха, и сама как-то вспыхнула. Надо же. Она забыла, что сидела перед ним в одной лишь ночной сорочке, благо, из плотной ткани, а не полупрозрачной. Было бы совсем стыдно… Чтобы прогнать напряжённую в разговоре паузу, Теодора сильнее укуталась в шаль и бегло произнесла:       — Задавайте свой бестактный вопрос.       — Ч-что? — мужчина опешил, раскрасневшись ещё больше; не сразу понял, о каком вопросе идёт речь.       — Ну, вы мне хотели задать бестактный вопрос. Я же обещала ответить.       Теодора, казалось, стала выглядеть ещё более устало, чем до этого: тёмные синяки растекались под глазами, а кожа на лице осунулась. Тут можно даже не спрашивать — всё и так понятно.       — П-плохо спите, Дора? — деликатно спросил Фридрих, отчего женщина горько посмеялась, видимо, не ожидая такого прямого вопроса с его стороны; обычно он заходит издалека.       — Действительно, не самый тактичный вопрос, — «смеющиеся» морщинки у её туманно-серых глаз намекали на то, что она совсем не обижается. — Вы угадали. Всю ночь не могу уснуть, как будто… Что-то мне не даёт, — она беспомощно сдавливает пальцами переносицу, словно у неё разболелась голова. — Думала, раз не могу уснуть, тогда займусь делом и допишу статью, но и с ней появились проблемы. Вспоминаю о своей семье… Старой жизни. Наверное, всё дело в осточертевших мыслях.       Фридрих понимающе кивает: у него тоже есть проблемы со сном из-за мыслей, которые, к сожалению, невозможно выключить, насколько бы сильно он не сжимал веки и не накрывал голову подушкой. Перед глазами стоят плачущие лица детей, вымазанные в крови, повешенная на ветке дерева пара, презрительно-испуганные взгляды прохожих бельгийцев, дьявольская улыбка Альберта, который пьянеет от власти — все эти мрачные события преследуют его изо дня в день, не оставляют в покое даже во снах, облачаясь в кошмары. И он был их частью, одной из рабочих шестерёнок в системе, и ничего не мог с этим поделать, в противном случае его ждала смерть или прибытие в концлагере за госизмену. Всё, что он мог — по возможности помогать мирным жителям и пытаться защищать от особенно кровожадных сослуживцев.       — Что вы делали у моего окна ночью? — мягко спрашивает Теодора, пытаясь отвлечь, так как замечает стеклянный взгляд Фридриха. — Вам тоже не спалось, как и мне?       — Хотел вас увидеть, — его голос был спокойным, даже не дрожал, как обычно; может, потому, что не до конца вынырнул из своих угрюмых мыслей. — Или просто почувствовать, что вы р-рядом. Я не хотел вас тревожить, мне хватило бы и одного вашего п-присутствия, ведь вы всегда действуете на меня успокаивающе. Меня успокаивает знание т-того, что вы живы, что смотрите на ночное небо вместе с-со мной, — бесстыдные слова продолжали литься из его рта, подобно сильному течению реки, он не мог остановиться. — Простите, если звучу странно или ж-жутко. Я не должен был этого г-говорить. Verdammte Scheiße… — Фридрих выругался себе под нос на немецком, опустив голову, чтобы не встречаться со взглядом Теодоры, потому что боялся узнать её реакцию.       В нос ударил запах ромашек вперемешку с дамскими духами, когда Теодора накинулась на него с крепкими объятьями — резко, совершенно бесцеремонно — наклонив его голову к своей шее, чтобы он утонул в этом непривычном аромате, тонком и изящном, который может исходить только от женщин. Фридрих рвано выдохнул, покорно устроившись на её груди, прикрыв глаза.       — Дора, вы… — «такая беспардонная женщина» застряло в горле комом. — Т-такая сумбурная.       — Вы мне это уже говорили, — воркующий шёпот Теодоры запутался в его волосах, он ощущал макушкой каждый её горячий вдох и выдох. — Если можете, извините мне мою дерзость.       — Ваша дерзость для меня — б-благословение, — мужчина вторил ей таким же тихим шёпотом, не веря своему счастью быть к ней так близко, настолько, что, казалось, он мог полностью пропахнуть её утончённым цветочным запахом.       Женщина захихикала и повалилась с ним набок, плюхнувшись прямо на кровать. Она продолжала прижимать его к своей груди, ласково огибая пальцами его пшеничные пряди, уши, шею. Это было так прекрасно, но дьявольски жестоко. С одной стороны — ему не хочется быть её живым плюшевым медведем, а с другой — господи, ещё как хочется.       Фридрих несмело положил дрожащие руки на спину Теодоры, аккуратно проходясь ладонями по всем её выпирающим косточкам, словно запоминая строение её тела, но не смел спуститься ниже; Теодора ещё никогда не чувствовала таких нежных прикосновений, без намерения присвоить себе, овладеть, завоевать, как это всегда было с другими мужчинами, и с Лоуренсом в том числе. С Фридрихом… Они словно были на равных.       Он был таким добрым, ласковым, ненавязчивым… Жмётся к ней преданно, совсем как кот, которых он так любит.       — Дора… Я в грязной ф-форме… На в-вашей кровати, — он случайно задел кончиком носа её ключицу, когда поднимал голову. — Это ничего?       — Ничего, — повторила Теодора, слегка опустив подбородок, чтобы найти глазами взгляд Фридриха. — Абсолютно ничего, — она едва ощутимо провела ладонью по его гладко выбритой щеке, и заметила, как тот потянулся к её руке губами, чтобы оставить на ней поцелуй, но одёрнул себя в последний момент. — Фридрих, можно задать вам бестактный вопрос?       Мужчина был не в состоянии говорить хоть что-то, слишком разморенный этими ласковыми руками, мягкостью кровати и запахом Теодоры, окутавшим его с ног до головы. Он лишь едва заметно кивает, чувствуя полнейшее спокойствие и даже немного сонливости.       — Вы хотите меня поцеловать?       Вопрос обескуражил, затем даровал невероятное ощущение предвкушения; сердце Фридриха забилось так часто, что китель в области его груди стал вибрировать. Он открыл рот, пытаясь ответить, закрыл — не мог; не хотел испортить такой желанный всей душой момент, знает ведь, что снова будет тараторить, на протяжении нескольких минут пытаясь выговорить одно короткое слово.       «Да! Да! Пожалуйста!» — читалось в его энергичном кивке и глазах, лихорадочно блестящих в приглушенном свете лампы.       Фридрих читал много романтических книг и стихов втайне от отца, в которых красноречивые авторы описывали поцелуй «сладким, как мёд» и «мягким, как плод персика», а на деле — на самом деле, в реальности, а не на страницах! — поцелуй оказался… Совсем безвкусным и прохладным, ещё немного неловким, и губы Теодоры были скорее сухими, чем мягкими, но это не имело никакого значения, если по всему его телу скользила будоражащая дрожь, а в ушах отдавался гул собственного сердца.       Их губы разъединились с влажным звуком, отчего щёки Фридриха покраснели ещё больше. Он осознал, что произошло, только сейчас. Во рту чувствовался непривычный привкус чужого языка. Ему было стыдно за свою неопытность, особенно в таком возрасте, и Теодора её прекрасно видела, ощутила по его неуклюжим попыткам повторять за её действиями… Но она не осуждала, никак нет, лишь смотрела на него с мягкой улыбкой.       — Это было чудесно, — шепнула она, и уже сама прижалась к его груди, вдыхая запах уличной грязи, дыма и горьковатой хвои. — Пожалуйста, останьтесь на ночь… Мне так хорошо с вами. Я почти засыпаю.       — Кто-то может увидеть… Это принесёт вам м-много проблем, — сонно пробормотал Фридрих, уже заранее зная, что никуда не уйдёт.       — Я разбужу вас ранним утром, пока все будут спать, обещаю… Мы просто немного… Полежим… Вот так. Вы такой чудесный, Фридрих, — голос Теодоры звучал всё тише и тише, пока не стих окончательно.       Фридрих посмотрел на неё с бесконечной нежностью, пытаясь запомнить этот момент в мельчайших подробностях: этот запах, эту мягкость женских рук, этот вкус во рту, эти новые чувства, влюблённость… Чтобы в самые отчаянные моменты своей жизни вспоминать о них, запечатать в самом сердце.       «Прости, Лоуренс, — мысленно обратился к своему другу мужчина, разглядывая безмятежное лицо любимой женщины. — Но теперь я не могу позволить забрать её у меня».       Она выбрала его. Поцеловала. Разрешила остаться на ночь.       И пусть их отношения с самого начала обречены на провал, ради Теодоры он готов рискнуть. Если она готова тоже.