***
«Чем обычно занимаются люди, если у них нет музыки?» Мои размышления были прерваны звуком разбиваемого стекла. На тротуар передо мной грузно упал мужчина. Воздух наполнил запах дешевого алкоголя и не менее дешевых сигарет. Действительно, именно этим. Не удержавшись, я просвистел простенькую мелодию. Глаза пьяницы закатились, а из носа хлынула кровь. Ухмылка сама наползла на лицо. По крайней мере, у меня музыка есть. Чеканя шаг и стараясь не улыбаться, я вышел на главную улицу. Полицейские, чьи синие мундиры ярким пятном выбивались из общей серости, проводили меня подозрительными взглядами. Я с жалостью посмотрел в ответ. Не на них — на гитары, понуро висящие за их спинами. Эти инструменты не сыграли ни единой песни, ни единой элегии- лишь сухие и жесткие аккорды. Ветер, поющий плавным глиссандо, пронес мимо меня вчерашнюю газету. На первой странице новость о бандах черных за океаном, вооружившихся саксофонами. Я бы от души поработал с ними, не будь они так далеко. Сотню тактов спустя, я свернул в переулок. Еще три такта — и мой кулак уже выстукивает бодрый марш на потасканного вида двери. — Волчья квинта! Кого там принесло? — дверь приоткрылась. — Не гуди, Шостакович. Я. Болезненно-тонкий молодой человек в очках рассеяно осмотрел меня и, кивнув, пропустил в помещение. Я аккуратно вступил внутрь, перешагнув валяющийся на полу пюпитр. Неосмотрительно- только за наличие такой вещи могут упечь за решетку. Хотя… Я осмотрел заваленную нотными листами, музыкальными принадлежностями и, конечно же, громадным количеством инструментов комнату. Осмотрительность — явно не про Шостаковича. Не найдя, куда сесть, я аккуратно облокотился на стоящую у стены каллиопу. Помолчав с минуту, все же высказался: — Затея с роялем не выгорела. Полиция держит под контролем все здание. Шостакович, будто только проснувшись, дернул головой. — Как? Ведь год назад все было… А, к черту все это, — он спешно закопался в кипах нот. Наконец все же выудил то, что искал. Дрожащими руками он протянул мне толстую нотную книгу, полностью исписанную его мелко-угловатыми закорючками. Благоговейно, с придыханием, он прошептал: — Вот. Симфония… С ироничной улыбкой я взял книгу в руки. Но с каждой последующей секундой мои брови поднимались все выше. Забыв об аккуратности, я тяжело сполз с каллиопы и навалился на стену полностью, почти сбив рукой положенный на подоконник бубен. Ответ я смог дать лишь через полчаса. — Это шедевр, — сглотнув и столь же благоговейно протянув книгу обратно Шостаковичу, я продолжил. — Но это же действительно симфония. Для оркестра. Нам никогда не найти такого количества людей. Я заметил радостное выражение на его худом лице. — Или? Нежно погладив ноты, он тихо ответил: — Ответ был прямо под твоим локтем. Я недоуменно взглянул на каллиопу. Клавиши, трубки, небольшой резервуар с воздухом. Ничего необычного. Мой взгляд в очередной раз упал на медные цилиндры, ровными рядами выступающие из задней части инструмента ровно вверх, будто пароходные трубы. Трубы. Да. Много труб. С вопросом в глазах, я оглянулся на Шостаковича. Он же как-то неловко, но радостно кивнул.***
Над городом сгущались тучи. Впрочем, нас это не волновало. — Быстрее, быстрее! — тонкая фигура моего компаньона маячила далеко впереди. Он бежал к монастырю со всех ног, крепко прижимая к груди драгоценные ноты. Немалого труда мне стоило догнать его. Я дернул его за полу плаща, заставляя замедлиться. Шостакович обернулся. Идеально круглые очки негодующе заблестели. — Веди себя спокойнее, если не хочешь чтобы нас раскрыли, — дергано оглядевшись, он кивнул и развернулся, собираясь продолжить путь. Развернулся — и лицом к лицу столкнулся с полицейским. С грохотом Шостакович повалился на мостовую. Полицейский, весьма дородный усатый джентльмен, лишь отшатнулся. Восстановив равновесие, он поспешно метнулся к упавшему: — Прошу прощения, сэр. Прошу простить. Вы не ушиблись? — затараторил офицер, помогая моему компаньону подняться. — Я искренне сожалею об этом происшествии, сэр. Участливо склонившись к сутулому Шостаковичу, усач продолжал извиняться, попутно разглядывая место происшествия. Глаза полицейского округлились. Я спешно взглянул на землю. На темной от дождя брусчатке ярким белым пятном выделялся лист, исписанный нотами. — Сэр? — мой толчок не дал офицеру закончить фразу. Неловко всплеснув руками, он повалился на землю, попутно пытаясь дотянуться до свистка. — Ходу! — вскрикнул я, хватая Шостаковича за руку. Тот замешкался лишь на секунду, поднимая упавший лист. Мы бросились бежать. Наши подошвы, звонко ударяясь о мостовую, выбивали звонкое, легато. И будто в противовес этой музыке погони где-то позади заверещал и заскрипел полицейский свисток. Этот звук врезался в мозг подобно ножу. Краем глаза я заметил, как Шостакович болезненно содрогнулся. Я добрался до ступеней первым. Схватившись за тяжелое кольцо, распахнул дверь, пропуская напарника вперед. Оглянулся. Вдали, за пеленой дождя, мелькали синие мундиры. Приближались. И им конца не было. Я захлопнул дверь с громким хлопком. Шостакович сидел на коленях перед распятием и, кажется, плакал. — Наша соната подходит к концу? — его голос звучал еще тише, чем обычно. — Скорее к апогею. Вставай, друг мой. Осталось самое важное, — я подал ему руку. Прижав к сердцу ноты, он поднялся на ноги. Миновав алтарь, мы медленно двинулись вверх по лестнице. Свет падал сквозь витражи слишком лениво и насмешливо. Шаги гулко отбивали нахальные ритмы. Мы добрались до балкона за какие-то минуты, но мне эти минуты показались вечностью. Где-то далеко, внизу, скрипнула и хлопнула дверь. Зазвучали крики полицейских. Шостакович, сбросив с себя оковы печали, быстрым шагом приблизился к нашей цели. К тому, ради чего мы шли туда. Громадный орган подпирал своды костела ровными, идеально ровными рядами толстых трубок. И каждая из них — сама по себе певец. Вон та толстая труба, наверняка поет тенором, а эта — фальцетом. Но лучше всего они поют все вместе. Осторожно и аккуратно мой напарник поднял крышку с клавиатуры. Черно-белый ряд клавиш замерцал на свету. Я сдвинул заглушки, открывая воздуху путь в легкие этого чудесного хора. С тихим шелестом ноты заняли свое незаконное место. Я вопросительно взглянул на Шостаковича. Он кивнул, и я спокойно сел рядом с ним. Четыре руки замерли над клавишами. — Сейчас все закончится, — тихо сказал Шостакович. — Все только начинается, — усмехнулся я. За окном ударил гром. Сапоги полицейских загрохотали по ступенькам лестницы. Мы в очередной раз переглянулись. И начали играть. Поклон? Занавес? Нет. Как-нибудь потом.