Кровь, гной и марганцовка

— Значит, вы к нам вместо той девчонки? — взгляд офицера рассеянно блуждает по точеному уставшему лицу Райнера, не выражающему никаких эмоций. — Да. — Что с ней случилось? — Временно отозвали с линии боевых действий. — А жаль, у нее талант подрывать поезда. — Она ребенок. Дети не должны воевать. Никто не должен. Но мы существуем для того, чтобы дети не воевали. — Во сколько вы стали воином? — В шестнадцать, — Райнер лжет, но крови в его теле слишком мало, чтобы прилить к щекам, и лицо остается серовато-бледным. Когда он стал воином, ему было столько же, сколько Габи сейчас. Дети не должны воевать. Взрослые должны расплачиваться своей кровью за каждого ребенка на войне. Офицер смотрит на Райнера заинтересованно, будто пытаясь прочитать его. Райнер часто видел такие выражения лиц. У него не осталось ни сил, ни желания объяснять каждому, что читать в нем нечего. Когда он пошел к командованию просить заменить собой Габи, на него так же смотрел Магат. Райнер готовился произнести целую речь, объясняющую, почему его кандидатура ценнее на поле боя в данный момент и почему Габи обязательно должна выжить для последней битвы, но Магат только посмотрел из-под нависших бровей и задал один вопрос: — Кем она тебе приходится? — Младшая сестра, — Райнер испугался уточнять «двоюродная», потому что прямое кровное родство всегда имело больший вес, а еще потому, что кроме Габи у него действительно никого не осталось. Магат подписал все бумаги. Уходя, Райнер сказал ему: — Дети не должны воевать. — Да, — тихо ответил Магат. — Дети не должны воевать. Поэтому, когда ты первый раз выступил добровольцем, тебе было столько же, сколько ей. Возразить Магату было нечего. Нет возражений и сейчас. — Ваша задача — взорвать мост. Мне рекомендовали вас как хорошего специалиста. — Да, — Райнер упирается взглядом в угол стола. Когда есть, за что зацепиться глазу, лучше думается. Мост — проще, чем поезд. — У меня есть опыт. — Взорванный мост — это полдела. Просто взорванный мост — это провал операции. Взорванный в нужный момент мост — успех. Важен фактор внезапности. У нас есть преимущество. Подробнее вам объяснят задачу на месте, но я могу описать ситуацию в целом. Вот здесь, к югу от реки… — Не нужно, — Райнер поднимает взгляд, встречаясь с мутно-карими глазами офицера. Тот нравится ему, с ним странно хочется быть честным. — Я предпочитаю не знать ничего лишнего. А лучше — вообще ничего. Просто делать. Если что случится — выдам точно не я. Офицер смотрит на него долго, и складки на его лице формируют уже почти забытое Райнером выражение уважения. Офицер кивает и жестом показывает, что Райнер может идти. Уже в дверях Райнер напряженной спиной ловит вскользь сказанные слова: — Если вдруг… что-то пойдет не так, убейте хотя бы одного из этих фашистов перед собственной смертью. Райнер закрывает за собой дверь. Дорога до базы, где расположились республиканцы, кажется удивительно живописной, хотя самое начало мая в этих местах мало чем отличается от остальных сезонов. Сосновые заросли, кислая почва, усыпанная хвоей, да редкие жидкие кустарники. Не самое лучшее место для маскировки, устало думает Райнер, и все равно не может не восхищаться тем, как солнце играет на длинных искривленных ветвях, перебрасывая солнечных зайчиков с дерева на дерево. Он так давно не видел такой природы — почти нетронутой, величественной в своем аскетизме, спокойной и своенравной. В таком месте будет здорово умереть. Райнер не думает о том, что ему придется умереть здесь, подрывая мост. Он, на самом деле, жутко везучий. Он выбирался из самого пекла, его вытаскивали, выхаживали, и он снова шел на смерть. Подорвать мост гораздо легче, чем поезд. За спиной с каждым шагом все тяжелее ощущаются боеприпасы, оттягивая плечи. Хочется снять ботинки — то ли потому, что тяжелая подошва делает изнуряющий путь еще более невыносимым, то ли для того, чтобы прикоснуться к чему-то настоящему, чему-то очень живому. А если умереть здесь, наверное, никто не похоронит тело. Потому что если умирать здесь — то для того, чтобы республиканцы смогли уйти как можно дальше, чтобы привести свой гордый народ к победе. А его тело останется среди кислых почв и хвои, и это будет хорошо и правильно, и он уже никому ничего не расскажет. База действительно удивительно хорошо замаскирована для этой местности: небольшой отряд повстанцев расположился в пещере, сформированной несколькими валунами, а старые сосны с переплетенными ветвями надежно защищают лагерь от лазутчиков с воздуха. В нескольких сотнях шагов пасется пара лошадей. Райнеру нравятся лошади, они выносливые и смотрят словно сразу в душу. Эти лошади должны помочь в операции по подрыву моста, чтобы легче и быстрее маневрировать. Он не решается подойти к ним, наблюдая с достаточного расстояния, чтобы не напугать. Лошади — пугливые животные. Однажды он видел, как лошадь, испугавшаяся звука летящей пули, спрыгнула с обрыва. А вокруг — успокаивающая звенящая тишина, и не слышно летящих пуль, только размеренный звук текущей воды. Лошадь пьет из ручья. Ее грива отражается в воде волнистыми локонами, подернутыми рябью. Навстречу Райнеру выходит долговязый нескладный человек с длинными руками и виноватой улыбкой. Наверное, их предупредили обо мне, думает Райнер, стаскивая с плеча мешок боеприпасов в качестве жеста доброжелательности. Парень на вид одного возраста с Райнером, не больше двадцати трех лет. Ненадежный в бою, но преданный, проносится в голове. Как это по-испански? Entregado. Парень протягивает Райнеру руку, все еще слегка неловко улыбаясь. Рука влажная от пота, но крепкая. Нервы здесь у всех ни к черту, а для подрыва моста нужны крепкие и уверенные руки. — Мы вас ждали. Вас же прислали с юга? Раньше, говорят, была удивительная американская девочка, которая подрывала поезда. Я никогда не участвовал в подрывах, только слышал. — Как тебя зовут? — Бертольдо, — парень отвечает с каталонским акцентом. — Детям не место на войне, Бертольдо. Поэтому я здесь, буду подрывать мост. — А поезда больше не будем подрывать? — После моста, может быть, будет и поезд. Я здесь ради моста. И чтобы сохранить всем вам жизни. Бертольдо, умеешь обращаться с оружием? — Да! — парень загорается от гордости, и глаза у него блестят. — У нас есть muchas armas, много оружия. Я два раза стрелял из ружья и подстрелил зайца. — Ты молодец, Бертольдо. Будешь помогать мне, когда мы пойдем в наступление или будем отбиваться от врага. — А как зовут вас, сеньор? — Райнер. Просто Райнер. Если Республика победит, не будет никаких сеньоров, верно, Бертольдо? — Por supuesto. Конечно. Тебе можно доверять. Тебя зовут мудрым воином, значит, с тобой мы обязательно победим. Райнер слабо улыбается, пока они с нескладным Бертольдо идут в сторону лагеря. Там, судя по информации от командования, совсем немного людей, одна женщина-цыганка и несколько отчаянных повстанцев. Правда, если они все настолько же нервные, как этот Бертольдо, будет трудно. Райнер думает о том, как спасать от пуль людей, которые в ужасе бегут прямо на них. В методичках об этом, как назло, никогда ничего не написано. Надежно укрытые валунами, у тлеющего костра сидят несколько человек. Райнер сразу узнает женщину-цыганку: темная многослойная юбка в пол покоится на земле, волосы, слегка схваченные гребнем, рассыпаются по спине и плечам тяжелыми непослушными волнами. У этой женщины взгляд, который бывает у гипнотизеров, как будто она все о тебе знает, но не хочет говорить. — Давно в наших краях не было гостей. Садись, воин. Что ты принес нам и откуда? — Динамит и бомбы, — Райнер осторожно садится на плоский камень, разглядывая удивительную женщину. — Я собираюсь подорвать мост, чтобы отрезать для врага путь глубже в эти земли. Американский доброволец. — Это хорошее дело. Тебе приходилось убивать людей, guerrero americano? — цыганка смотрит пристально, но не так, как остальные, желая прочитать что-то в непроницаемом точеном лице. Ее взгляд говорит: я знаю твои тайны и сохраню их. Это странно успокаивает, и Райнер придвигается ближе к огню. — На войне всегда убивают. Я убивал. Может, и меня когда-нибудь убьют. — Может, и убьют, — женщина хмыкает, и на ее лице появляется озорное выражение. — Отстань от него, — говорит Бертольдо. Он наливает из большого кожаного бурдюка какую-то мутную жидкость и протягивает кружку Райнеру. — Это наше вино, выпей. А это Пико. Никто не знает, как ее зовут на самом деле, но мы зовем ее Пико, потому что она сошла с вершины горы. — Имя многое говорит о человеке. А я не хочу, чтобы обо мне много говорили. Лучше буду говорить о других. Бертольдо говорит, ты Райнер. Это значит — мудрый воин. Что-то северное, строгое и холодное. Ты и правда мудрый воин, Райнер? — Возможно, — Райнер отпивает мутное красноватое вино из жестяной кружки. Вино согревает, оставляя терпкий налет на языке. — Пико, ты же умеешь по руке гадать. Посмотри, что написано на ладони Райнера, победим мы в этом наступлении? Моя рука, говоришь, ничего тебе не показывает. — Руки, мой дорогой Бертольдо, показывают только направление пути. Я, может, и сама не хочу знать, что будет. — И все-таки посмотри, Пико, — Райнер слегка кивает ей в знак уважения и протягивает руку. Он не хочет знать, умрет ли здесь, но хочет понять, может ли кто-то знать это наверняка. Пико берет его руку, и ее ладони оказываются неожиданно шершавыми и мозолистыми. Райнер помнит, что такие же руки были у его бабушки. От Пико веет спокойствием и мудростью, как будто она живет на земле уже сто лет. Райнер наблюдает за ее лицом и руками. Пальцы медленно водят по линиям на ладони, и Пико хмурится, тряся головой с тяжелыми волнами волос, будто отгоняя от себя мысли. Она закрывает ладонь Райнера и слегка отталкивает от себя. — Два дня… два дня… ничего я не вижу в твоей руке, мудрый воин. Подорви мост и помоги нам, и получится, что сделал доброе дело, вот и все. — Ты видела смерть? — голос Райнера спокоен, как и всегда. Может быть, оно и лучше — знать наверняка. Может быть, стоит, как учила очень давно мать, подготовить свою душу. Если не получалось при жизни, наверное, стоит хотя бы перед смертью. — Ничего я не видела, говорю же. Пейте вино да укладывайтесь спать. Уморили вы меня своими глупыми вопросами. Анна, помоги мне подняться. Из глубины пещеры выходит девушка, и Райнеру кажется, что она сделана из стекла. Бледная кожа будто просвечивается, выцветшие, почти белые волосы неровными прядями свисают на худое лицо и слегка изогнутый птичий нос. Она красивая, думает Райнер, и очень несчастная. Она держит в руках два длинных костыля. При виде ее Бертольдо встает со своего камня, и они вдвоем подхватывают Пико под локти, помогая ей встать на землю обеими ногами и опереться на костыли. Анна держит ее за плечи, пока та медленно, переваливаясь из стороны в сторону, хромает в сторону пещеры. Бертольдо останавливается у костра, — может, им нельзя заходить внутрь? — беспокойно и нежно глядя вслед женщинам. Издалека доносится размеренный шум ручья, и небо, затянутое тяжелыми облаками, окрашивается разбавленными чернилами. — Это Анна, — Бертольдо заговаривает первым, опуская взгляд на огонь. — Она была в одном из подорванных поездов, пленница фашистов. Они отрезали женщинам волосы очень коротко в знак унижения. Поэтому Анна говорит, что она некрасива. Волосы отрастают с разной скоростью, поэтому иногда она злится и сама обрезает их. — Она тебе нравится? — Райнер все еще смотрит вглубь пещеры пустым взглядом, не думая ни об Анне, ни о поезде. Бертольдо молчит, и Райнер все понимает. — Она любила одного человека, он был главным в нашем отряде, пока не умер. Очень хороший был человек. Однажды его застрелили. Это было сразу после подрыва последнего поезда. Его долго искали, а через несколько дней нашли в окрестных лесах с тремя пулями в груди. У него было спокойное и благодарное лицо, поэтому подумали, что это не враги его убили. Может, он не мог идти и попросил кого-то из товарищей убить его, чтобы не попасть в руки фашистам. — А где это было? Где взрывали поезд? — спрашивает Райнер. Воздух вокруг пахнет сыростью, хвоей и чем-то горным. У гор всегда есть свой запах. — В Эстремадуре. Говорят, там был отличный взрыв. Жаль, я их никогда не видел. Райнер чувствует, как его конечности начинают коченеть, хотя ночь очень теплая. В Эстремадуре его послали взрывать поезд вместе с Габи. Это был ее первый подрыв, и он должен был проследить, чтобы все прошло гладко и ее не задело случайным осколком или шальной пулей фашистского солдата. После взрыва — действительно хорошего, почти красивого — Райнер долго бродил по сухой земле в редком лесу недалеко от путей. Он не мог поверить, что учил собственную младшую сестру воевать. В том лесу был солдат. Он лежал на животе, и следы крови были на сухих листьях везде вокруг него, и Райнер понял, что его ранило в живот, он не успел отступить вместе со всеми. Он был республиканцем — Райнер узнал по форме. Он был еще жив и пытался ползти. Райнеру было жаль, что он не может ничем ему помочь, но он сел рядом с воином и спросил, может ли что-то сделать для него. У него было красивое лицо с крупными мягкими чертами, мудрое и правильное. Воин сказал, что у него закончились патроны, поэтому он не смог застрелиться. Но если Райнер был бы так добр, что застрелил его, он был бы благодарен. Райнер подрывал поезда и планировал наступления, но никогда не убивал человека своими руками. Он сказал, что сделает это, и осторожно перевернул воина на спину, прислонив к старому дереву. Он сказал, что никогда не будет стрелять в спину. Воин поблагодарил его и улыбнулся. Он сказал, что Райнер — хороший человек. Райнер трижды выстрелил ему в грудь, чтобы смерть точно была быстрой. Он очень боялся, что неизвестный воин-республиканец умрет не сразу. Ему и так было очень больно. После того дня Райнер понял, что тоже умрет на этой войне. Райнер молчит, и, наверное, у него очень страшное лицо, потому что Бертольдо теребит его за плечо, спрашивая, все ли в порядке. Его голос доносится до сознания глухо, словно через ватные затычки для ушей. Из оцепенения его выводит резкий треск где-то за спиной. Райнер вздрагивает, сбрасывая с себя воспоминания, и оборачивается. И оказывается, что у жизни очень плохое чувство юмора, потому что из темноты на него смотрит лицо воина, которого он застрелил. Такое же красивое, только не мудрое и не доброе. В этом лице есть жестокость, ум и сила, есть настороженность и гордость. В нем есть очень многое, и Райнер впервые ловит себя на том, что пытается прочесть кого-то так же, как обычно читают его. Только, в отличие от самого Райнера, в нем есть, что читать. — С какой это чертовой радости ты вспомнил об Эстремадуре? — произносит незнакомый воин, садясь к костру, и в его глазах неясного цвета играют огоньки пламени. — Я… просто рассказывал Райнеру про Анну, — Бертольдо выглядит еще более смущенным, кажется, что ему жизненно необходимо слиться с чем-то вокруг, чтобы не чувствовать на себе суровый взгляд. Обращаться к Райнеру кажется ему наиболее безопасным решением, поэтому он снова берет на себя его знакомство с остатками отряда. — Это Порко, — говорит Бертольдо. — Он самый лучший из наших воинов. Однажды он в одиночку отбился от целой кучи фашистов. — Потому что фашисты — идиоты, и только еще большие идиоты, как вы, не смогли бы с ними справиться. Вам стоит благодарить небо, что оно послало вам меня. — Однажды я жгла благовония в такой благодарственной молитве. Тогда из-за облаков раздался голос и сказал, что на небесах очень рады, что смогли избавиться от такой занозы в заднице, как Порко Гальярд, — из пещеры слышится стук костылей и шелест юбок. Пико выходит без сопровождения Анны, коротко указывая концом костыля на свой камень, так что воину по имени Порко Гальярд приходится помочь ей сесть. Райнер чувствует, что между ними есть неуловимая, но сильная связь. Лицо Порко остается недовольным, но руки бережно подхватывают плечи цыганки, мягко опуская ее и оправляя черные юбки. — Скоро я совсем не смогу ходить, и тогда тебе придется носить меня на себе каждый раз, даже когда я захочу ночью отойти по нужде, Порко Гальярд. Не вздыхай так, прояви уважение, — Пико смеется, и уголки губ Порко тоже наконец-то ползут вверх, и Райнер думает, что, наверное, именно так ведут себя люди с теми, кому обязаны жизнью. — У этого canalla написано на роду жить сто лет, — Пико обращается к Райнеру, и он заставляет себя отвести взгляд от лица Порко. Лица с отпечатком смерти притягивают. Пожалуй, он и правда должен прожить сто лет. А Райнер за эти два дня должен сделать для этого все возможное, даже если от него почти ничего не будет зависеть. — У него хорошее имя, у нашего Порко. Итальянец по матери, француз по отцу. И как его, такого чудесного, только и занесло к нам, одно небо ведает. Но он хороший парень, лихой. Поэтому мы и зовем его gallardo. Удалой парень наш Порко. А ты не злись, не злись. Злоба в тебе сидит, но ты отпусти ее. Ночью она уйдет, и облака в душе разойдутся. — Хватит чушь пороть, не злюсь я, — с языка Порко слетает хлесткое испанское ругательство. — Не заслужил еще никто на этом свете настоящей злости Гальярдов. Был один человек, но он, пожалуй, уже и сгинул в какой-нибудь горной пропасти, и хребет у него переломился, и вся кровь из тела вытекла горлом. Пико смотрит на него очень внимательно, и Райнер тоже смотрит на него и боится встретиться взглядом с глазами неясного густого цвета. Райнер не чувствует себя виноватым. Иногда на войне самое сложное — исполнить последнюю волю умирающего, и кто-то все-таки должен ее исполнять. — Вот видишь, gallardo, твоя итальянская кровь хочет мести за брата, твоя французская кровь хочет мести за брата, а твоя испанская кровь должна простить того, кто успокоил его душу, потому что он сделал это по его желанию. Не бойся, Порко, война закончится, потому что наш бог войны умер за нашу победу. Кажется, все понимают, о чем говорит Пико, и Райнер думает, что задавать вопросы сейчас как никогда неуместно. Значит, они были братьями. Он ушел на войну вместо младшей двоюродной сестры, он убил чьего-то родного брата. — Не шути с этим, Пико. Никогда не шути, — у Порко становится остекленелый взгляд, и на секунду в нем перестает отражаться огонь, так что Райнер может разглядеть цвет его глаз. Они мутно-зеленые, густые и глубокие, как два болота. — А я хочу шутить и буду. Марсель никогда не жаловался на мои шутки. Шутить вообще над всем можно, если по-доброму. Вот раньше, когда еще не было войны, мы в моем родном городе называли флаг старушки Испании «гной и кровь». Потому что две красные полосы и одна желтая, как будто загноившаяся рана прорывается, а нам надо ее залечивать. А потом, когда появился флаг Республики и вместо одной красной полосы стала лиловая, получилось «кровь, гной и марганцовка». Вот и значит, что мы эту рану начали лечить. Это же просто шутка. — И сама-то ты старая, Пико, как старушка Испания, вот и мелешь всякую чепуху, — говорит Порко, хотя у Пико на голове ни одного седого волоса и лицо совсем молодое, только говорит она и правда как старуха. Райнеру хочется спросить у нее, почему у нее такие плохие ноги, как она познакомилась с Порко, сколько она живет на земле, но Пико произносит нараспев “Buenas noches” и снова подхватывает свои костыли. От помощи Порко она отказывается жестом, поднимается и удаляется в пещеру. Бертольдо несколько раз ворошит костер длинной палкой и тоже поднимается. Он смотрит за лошадьми и привык спать с ними, говорит он, незаметно выдыхая, потому что больше не нужно находиться рядом с Порко. Они с Райнером остаются одни. Где-то вдалеке слышится шелест крыльев ночных птиц. — Надо затушить костер, — говорит Райнер словно самому себе, чтобы не дать затянуть себя всепоглощающему молчанию ночи. — Значит, тебя послали к нам подрывать мост, — Порко не двигается с места. — Это должно быть частью большого наступления и переломить ход войны. Взорву мост — вы сможете идти дальше, а фашисты не смогут вас остановить и захватить эти земли. Главное, чтобы они ничего не знали. — Они тупые как последние задницы, эти cabrónes. А ты, значит, с нами не собираешься? — Это зависит от того, как пройдет операция. И от моего командования. К тому же не думаю, что вы захотите, чтобы я пошел с вами дальше. — Это почему же? — Порко пристально смотрит на Райнера, и в дыме потушенного костра он кажется почти призраком. — Не знаю, зачем я вам. Бертольдо после войны наверняка возьмет в жены Анну, и она постепенно забудет о том, что было в плену и на войне. А ты, кажется, будешь жить с Пико. Мне не будет здесь места, когда Республика победит, и я отправлюсь домой. — Кто сказал тебе, estúpido, что Пико — моя женщина? Она ничья и всегда была ничьей. Я многим обязан ей, но уж точно не собираюсь с ней жить. Так что, мудрый воин, значит, теперь тебе придется идти с нами до конца, что ли? Или еще причины наскребешь? Райнер не понимает, чего этот странный парень от него хочет, и не может думать об этом. Чернильная тишина ночи давит на веки. Среди своих вещей Райнер находит широкий спальный мешок и раскладывает его рядом с одним из валунов, скрывающих этот маленький лагерь от лишних глаз. Если ночью удастся уснуть — будет хорошо. Когда Райнер оборачивается, Порко уже нет. Ночью уснуть не получается. Райнер не знает, сколько времени он уже не может спать. Лучше бы ему было плевать на то, как закончится эта война. Лучше бы он думал только о том, как поскорее взорвать этот мост и вернуть Габи домой. Дома надо будет навестить могилу матери. У воина, которого он убил, нет даже могилы. Его звали Марсель — бог войны. Лучше бы никогда не было никаких войн. Райнер не знает, сколько часов лежит без сна. Он думает о людях, которые теперь рассчитывают на него, зависят от него. Он думает о Пико, которая, наверное, увидела на его руке печать близкой смерти. Ему нравится эта цыганка. Он думает об Анне, у которой он отобрал любимого человека. Ей не подходит это имя. Она выглядит слишком хрупкой для него. Но Пико говорит, что имя многое может сказать о человеке. Значит, Анна достаточно сильная. Она со всем справится. Он думает о Порко, который этой ночью обязательно придет, чтобы его убить. Райнер прочитал это у него в глазах, когда там на секунду перестал отражаться огонь. Чернота неба уже слегка разбавлена молоком, когда Райнер слышит шаги. Он закрывает глаза и напрягает руки, готовясь отразить нападение. Шаги останавливаются прямо у его головы, и темнота под веками становится еще чуть чернее. Порко рассматривает его. Райнер точно рассчитывает контратаку: ловко откинув верх спальника, он блокирует удар и чувствует в нескольких миллиметрах от горла холод металла. Значит, все-таки зарезать. Это не так плохо. Райнер открывает глаза, и теперь в предрассветных сумерках ему почти ясно видны болотные глаза, слегка подернутые дымкой гнева. Лицо у Порко перекошено, он пыхтит, и его дыхание пахнет вином. Райнер чувствует, как напрягаются его мускулы, сдерживая нож у горла, и откуда-то знает, что сегодняшней ночью он не умрет, хотя Пико и говорила, что злость Порко уйдет с рассветом. — Asqueroso, malparida, сукин ты сын, я презираю тебя. Какое у тебя было ебаное право убивать его? Я сразу понял, что это ты, когда услышал, как этот идиот Бертольдо говорит про поезд. Даже если он тебя умолял убить его, надо было донести его до ебаного лагеря с воинами Республики, и его бы выходили, и он был бы жив. А ты ебаный трус и червяк, а никакой не мудрый воин. Ты убил моего брата, и я должен убить тебя. Одна рука Райнера зажата вокруг запястья Порко, другая упирается в его плечо. С каждым выплюнутым в его лицо словом Райнеру становится легче на душе, как будто из него высасывают каплю за каплей смертельный яд. Он наконец-то понимает, что нужно делать. — Я знаю, Порко Гальярд. Я убил твоего брата. У него было ранение в живот, он потерял много крови и не прожил бы и получаса. До базы было полдня пути, а фашистские солдаты могли обнаружить его в любой момент. Он боялся, что, если его найдут и будут пытать, он скажет им что-то важное. Он боялся, что они найдут тебя. Он попросил меня застрелить его, потому что в его обойме не было патронов. Я убил твоего брата, и он сказал, что благодарен мне за это. Мне очень жаль, Порко. Я знаю, что ты не сможешь простить меня. Я сам не смогу простить себя. Кто-то должен исполнять предсмертные желания на войне. — Тогда загадывай свое быстрее, чтобы мы не теряли времени. — Ты можешь убить меня, Порко. Я отпущу твою руку и не буду сопротивляться. Нужно будет провести ножом от уха до глотки, потому что там сонная артерия и кровь будет уже не остановить. И тогда командованию потребуется несколько дней, чтобы прислать вам нового подрывника. За это время фашисты обнаружат ваш лагерь и окружат, потому что превосходят вас числом и оружием. Вы будете отбиваться, но не сможете делать это долго. Пико ранят, но не убьют, и тебе придется тащить ее на себе, пока тебя тоже не подстрелят в живот, так что ты больше не сможешь идти. Анну убьют сразу, а Бертольдо, обезумев от горя, кинется прямо под пули. Когда прибудет новый подрывник, взрывать мост будет уже бессмысленно, потому что фашисты захватят город. А теперь ты можешь меня зарезать. Помни, надо начинать прямо под ухом, там сонная артерия. Райнер ни на что не надеется, когда ослабляет хватку вокруг запястья Порко. Он все еще касается его, не в силах опустить руку. У Порко неожиданно мягкая кожа. Лезвие ножа холодит шею, оставляя волны мурашек. У Порко на роду написано жить сто лет. Прямо сейчас эти сто лет, зажатые в кулаке вокруг рукояти, собираются отобрать у Райнера последние сутки жизни, и он не хочет мешать. Лезвие на горле дрожит. — Он… сказал что-нибудь перед своей смертью? — винное дыхание немного щекочет нос. Райнер думает про себя, надо же, даже не «перед тем, как ты его убил». — Он сказал, что я — хороший человек, такой же, как его брат. А потом сказал, что будет рад, если благодаря его смерти такие хорошие люди смогут победить. Марсель ничего не сказал ему перед смертью. Позже Райнер подумает, что, наверное, зря соврал Порко. Но правда в том, что нет никакой разницы. Лезвие больше не холодит горло. Мягкое запястье под пальцами Райнера бьет крупная дрожь, и Райнер опускает его вниз, заставляя выронить нож, и берет ладонь Порко в свою, не зная зачем. — Idiota de los cojones… come mierda… даже не пришел попрощаться ни разу. Райнер понимает. Это больно. Они никогда не снятся. Никогда не приходят. — Если ты думаешь, что я не смогу задушить тебя голыми руками, кусок дерьма, ты очень меня недооцениваешь. — Конечно, сможешь. Давай только после того, как я взорву мост. Я даже сам приду к тебе. А теперь я хочу спать. Райнер аккуратно скидывает нависающего над ним Порко, так, что у того даже перехватывает дыхание от нахальности невыносимого американца. Райнер переворачивается на бок, опираясь на локоть, и достает из внутреннего кармана своей куртки маленькую флягу. Он редко прибегает к таким методам против бессонницы, но сейчас ему это нужно. Особенно когда рядом все еще злобно пыхтит Порко, а рядом с ним лежит охотничий нож. — Что это за дрянь? — Это абсент. Настойка на полыни с травами, разбавленная водой. Помогает уснуть. Или против болей. Райнер делает глоток. Горечь полыни приятно вяжет язык. Порко недоверчиво смотрит на него, сидя на земле и поигрывая ножом. — Лекарство, что ли? Da miedo. Жуть. Я не боюсь боли. — Многим он помогает на войне. Кто-то принимает чистый, а чистый абсент — это семьдесят градусов алкоголя. — Дай сюда, — Порко бесцеремонно протягивает руку к карману Райнера, где только что исчезла фляга, слегка задевая пальцами мышцы груди, обтянутые футболкой. — Глупый, я пью разбавленный. Несколько капель абсента на флягу. И все-таки снова достает абсент из куртки. Может быть, так наконец-то получится уснуть. Когда немцы пьют с кем-то, они обязательно должны смотреть друг другу в глаза. Этому Райнера научила мать, потому что ее родители были немецкими эмигрантами. — Только одно условие. По правилам хорошего тона земли моих предков, ты должен смотреть мне в глаза, когда пьешь алкоголь. Иначе выйдет, что ты меня не уважаешь. — А я тебя уважаю? — Порко принимает флягу и, нарочито округлив глаза, открывает ее не глядя. Его глаза смеются и глядят сверху вниз. Смотри, я-то выдержу, а что насчет тебя? Порко морщится заранее, лишь касаясь губами фляги, а, проглотив настойку, выглядит разочарованным. Не отводя взгляда от Райнера, он, скривив губы, возвращает абсент. — Estúpidos americanos. Нет ничего такого в этой твоей анисовой мути. Во рту свело все, как бузины наелся. Райнер усмехается. В голове проносится странная мысль, что они с Порко почти поцеловались через флягу; проносится и сразу исчезает. Глупые мысли. Нужно попытаться уснуть. Райнер оставляет полог широкого спальника отогнутым, придвигаясь ближе к стене. — Ложись. — Совсем охренел, кусок идиота? — Ложись. С непривычки абсент может в голову ударить, так, что до постели не дойдешь. Здесь тепло, а я не кусаюсь. — Уж лучше бы кусался, — бурчит Порко, но за секунду устраивается рядом с Райнером, не снимая ботинки. Он пришел босиком. — Какого черта ты без обуви? — Подумал, что, если не смогу тебя зарезать сегодня, значит, это не злость и не жажда мести, то, что я чувствую. — А что ты чувствуешь? От Порко пахнет вином и полынью, в воздухе пахнет хвоей и горами, и если прямо сейчас Райнеру кто-нибудь прикажет умереть за это, он согласится не раздумывая. Порко вместо ответа резким движением головы придвигается еще ближе и больно впивается зубами Райнеру в кожу, чуть ниже основания шеи. Райнер шумно втягивает воздух от неожиданности и несколько секунд не выдыхает, ощущая, как постепенно немеет кусочек его плоти, а боль из острой превращается в тянущую и мутно-белую. Потом Порко разжимает зубы, и кусочек плоти оживает, и боль снова становиться острой, и теперь Райнер может сконцентрировать в этом месте все, что носит в себе и не может выбросить. В наливающийся багровым укус под основанием шеи перебирается мертвый Марсель, не успевший отступить вместе с товарищами; еще живая Габи, которая наверняка снова захочет на войну, если Райнер вернется; испуганные глаза воинов-сослуживцев, которым оторвало нижнюю часть тела взрывом; разочарованное лицо матери. Теперь вся боль Райнера может жить в этом кусочке плоти, оставив в покое все остальное тело. Только бы не забыться и не начать благодарить Порко за это. — Вот что, черт тебя дери, чувствую. Хочу впиться зубами и не отпускать. Разодрать на кусочки. Добраться зубами до сердца, печенок, легких, понять, что ты там ощущал, когда стрелял в него. Что у тебя там вообще есть. Наверное, это абсент бьет в голову, думает Райнер. Наверное, даже если жить осталось меньше двух суток, нельзя поддаваться эмоциям. Обычно Райнер им не поддается. Сумеречное небо раннего утра становится похоже на огромный заживающий синяк. Отчего небу может быть больно, успевает подумать Райнер, прежде чем в почти неконтролируемом порыве сгребает Порко за ворот и притягивает к себе, сталкиваясь носами и зубами. Поцелуй сначала действительно похож на укус, на попытку забраться туда, внутрь друг друга. Порко отвечает отчаянно и очень неумело, не зная, куда деть руки, упирается ладонями в напряженные мышцы под футболкой, проводит пальцами по шее и ключицам, пару раз случайно давя на место укуса. Волны боли все обостряют. Райнеру до чертиков нравится касаться его лица, вести языком по линии зубов и проскальзывать внутрь, ощущая пульсирующий жар и не понимая, где кончается он и начинается Порко. У него губы еще немного сладкие от вечернего вина и мутяще-терпкие от абсента. Это похоже на смерть. Ради этого стоит прожить еще двадцать четыре часа и двадцать четыре столетия. Порко внезапно отстраняется назад всем телом, тяжело дыша и пряча глаза. — Не надо. Блядь. Пожалуйста. Я слышал от одного парня, когда еще жил там, у себя, в Авиле, а он, ну, тоже был… в общем, он говорил, что это больно. Обещай, что не сделаешь мне больно. Райнер понимает. Порко вдруг кажется ему совсем маленьким ребенком, которого нужно оберегать от мира, от этой войны, от всего злого и жестокого. Смерть, разлитая по телу, постепенно отступает. — Я никогда не сделаю тебе больно. Если хочешь, я не буду прикасаться к тебе до утра. Просто поспи здесь. Захочешь — уйдешь. — Так, как ты раньше делал — можно. А если что, у меня все еще есть нож, и нихуя я тебя не боюсь. Я вообще ничего не боюсь. Будешь лапать — пальцы отрежу, медленно и по одному. Нет, все-таки не ребенок. А может, ребенок, который до ужаса боится стать зависимым и слабым. Райнер складывает руки под головой, глядя на Порко исподлобья, и выскальзывает из реальности в несколько часов мутного, как утренний туман, сна. Утром начинается снег. Проснувшись от щекочущих снежинок, тающих на лице, Райнер ощущает рядом остывающее пространство опустевшего спальника. Небо, разбавленное молоком, становится полностью молоком. Все вокруг белое и холодное, как молоко. Райнер думает, что, наверное, снег в мае — достаточно веская причина, чтобы нарушить уединение женщин в пещере и перебраться туда, где на голову сверху ничего не падает. Он быстро сворачивает спальник, подкладывает его под мешки с боеприпасами и заходит в темнеющее пространство под валуном. Там, в самой глубине, слышен треск веток и хвои в костре. Пико сидит на большом камне, протирая старым тряпьем посуду. Анна смотрит в огонь, сложив тонкие пальцы домиком. — Buenos días, воин. Подойди, помоги мне, — Пико хлопает по устеленному мягкой травой месту рядом с ней, приглашая сесть. Райнер берет из ее рук глубокие пиалы и тряпки, чувствуя радость от осознания, что может быть полезным до взрыва моста. Пико выглядит удивительно спокойной. — Там снег идет. Никогда не видел снега в мае в Америке. У вас такое часто бывает? — Это снег с Кантабрико идет. С моря. Будет очень много снега, будет идти весь день и завтра весь день. А потом пройдет. Холодов не будет, холодный снег — с Пиренеев. Но он теперь будет осенью. — Плохо, — говорит Райнер, водя тряпицей по дну пиалы. Если снег будет идти сегодня и завтра, фашисты могут заметить следы лошадей. Или следы Райнера, когда он будет закладывать взрывчатку под мост. Значит — больше не будет никакой внезапности, на которую рассчитывало командование. Тогда операция в любой момент может провалиться. — Если будет снег — нам нужно больше людей. И лошадей. Чтобы кто-то помогал мне с подрывом и прикрывал. — Люди, говоришь? Людей найдем. Немного, может, но найдем. Бертольдо занимается с лошадьми, он знает, кому можно довериться в этом деле. И, быть может, с дальнего поста наблюдения еще вернется Зик. — Кто такой этот Зик? — Давний знакомый. Он когда-то, как и я, будущее видел. Может, из-за имени. Его поехавшие на Боге родители назвали сына Иезекиилем, как пророка, можешь себе представить такую дурость, camarada. У них даже дела шли в гору, потому что сын говорил им, чем и когда торговать, чтобы было больше выручки. А потом он ушел из семьи. Надоело, наверное. Понимаю его, у меня этот Господь в печенках сидит. Не верю я в него. Блажь все это. Кровь, гной и марганцовка, помни. Зик прибился к нам как-то, но вот уже несколько месяцев безвылазно сидит на дальнем наблюдательном посту. К маю грозился вернуться. Может, занесет нелегкая. Райнер беспокойно смотрит на улицу, туда, где все отчаяннее бушует метель. Туда выходить совсем не хочется, но нужно, чтобы осмотреть место взрыва и, если удастся, заложить взрывчатку под мост. Даже если эффект внезапности будет потерян, возможно, они выиграют немного времени. — А Порко не приходил еще? — Райнер не думает, как будут звучать его слова, потому что с Пико невозможно лукавить. — Ушел куда-то. Я думала, он убьет тебя ночью. Хотя знала, что не убьет. Злость из него действительно ушла. Ты молодец, guerrero americano. Еще никто не мог на моей памяти так с ним совладать. — Пико, что ты увидела в моей руке? — Ничего я там не увидела. Отстань от меня с этими вопросами. Взорви завтра мост, и посмотрим. — Может быть, я бы хотел уйти с вами. Посмотреть, как Республика победит, и немного пожить в мире где-нибудь в маленьком городе в горах. Пико отбирает у Райнера пиалы и на несколько секунд снова заглядывает в его руку. Райнер тоже смотрит в нее и совсем ничего не видит. Может быть, так действительно нужно. Бертольдо после кратких указаний Пико задумчиво кивает и уходит, а через несколько часов возвращается с парой лошадей и бледным молодым парнем, представившемся как Кольдо. Райнеру он очень нравится: в отличие от Бертольдо, в нем чувствуется внутренняя стойкость и гибкость. Он точно не будет безрассудно бросаться под пули в случае опасности. Райнер показывает им, как стрелять из маузера, как правильно пользоваться динамитом и детонатором, на каком расстоянии безопасно устраивать подрыв и в какую сторону отступать. Все обязательно должно пройти хорошо, чтобы эти ребята получили шанс на жизнь. Свой шанс Райнер уже использовал, но для него еще остался шанс на смерть. Порко возвращается ближе к вечеру, еще более хмурый, чем в первый день. Он наблюдал за постом фашистских солдат, отслеживая время смены караула, и по изменившемуся поведению понял, что они знают о грядущем наступлении и подрыве. Таким образом, времени остается совсем немного. Если не поспешить, будет уже поздно. Они могут заметить на снегу следы человека или лошади, выследить их и перебить без остатка. Райнер решает выдвигаться на рассвете следующего дня. Выйти должны все, так как это место в любом случае станет небезопасным, и тогда республиканскому отряду придется либо искать укрытия глубже в горах, либо продвигаться в город, опережая фашистов. Анна, услышав новости, как-то странно согнулась почти пополам и ушла вглубь пещеры собирать их скудный скарб. Они с Бертольдо и Пико должны прийти к мосту позже, перед самым взрывом, чтобы свести к минимуму возможность, что их убьет шальная пуля врага. Райнер, Кольдо и Порко пойдут вперед ночью, чтобы подготовить взрывчатку и точно подгадать время, сориентировавшись на ситуацию. Мост в ночной синеве выглядит еще более величественно, чем Райнер мог себе представить. Конструкция с красивыми изгибами, точно выверенным балансом и устойчивыми опорами. Ему придется поднять ее на воздух. Это даже не так сложно, как поезд. Берега реки высокие, с обеих сторон крутые склоны. Упадешь — дело будет совсем плохо. Подойдя слишком близко к краю береговой насыпи, Райнер срывается. Боли сначала не чувствуется: он ощущает только, что от падения в бурную реку его удерживает что-то, торчащее из его плеча. Неповрежденной рукой он удерживает часть боеприпасов — гранаты и динамит. Вторая часть мешков — взрыватели и детонаторы, — вероятно, навсегда поглощена потоком. Райнер выругивается по-испански вслух, слыша, как сверху Порко и Кольдо кричат ему что-то, пытаясь помочь. Райнер выбирается чудом. Что-то действительно идет не так. Теперь, без детонаторов и взрывателя, единственный их шанс подорвать мост — использовать в качестве импульса для динамита гранаты. Это рискованный шаг, но единственный возможный и единственный верный. Райнер и Кольдо устанавливают взрывчатку в нескольких местах рядом с несущими конструкциями, скрепляя динамит проволокой, которая теперь, почти как гирлянда, увешана гранатами. Нельзя давить слишком сильно — чеку сорвет раньше времени, и тогда можно сразу нырять в реку и вдыхать поглубже. Райнер работает медленно — правая рука, которая зацепилась за что-то, когда он падал, почти не функционирует, но Кольдо очень способный. Где-то вдалеке слышатся первые выстрелы. Райнер думает, как скоро начнут летать самолеты-бомбардировщики. — Покажи руку, — вдруг раздается из-за спины. Райнер, понимая, что сопротивляться Порко не в силах, оставляет Кольдо последние несколько креплений, отходит от моста и снимает куртку. Он не видит лица Порко, но по звукам понимает, что зрелище там неприятное. Если рука совсем перестанет работать, будет очень плохо. — Да ну нахуй, тебя тут почти насквозь проткнуло этой херней. Падай, воин, лечиться будем. И никакой этой твоей бузинной гадости. Райнер слабо смеется, пока Порко возится с его плечом. Судя по боли, в ране начал собираться гной, давящий на мышцы изнутри и кожу снаружи. Воспаление в теле всегда опасно. Райнер делает глоток абсента. У Порко холодные руки, они трясутся не то от пронзающей ночи, не то от страха. Но Порко Гальярдо — лихой и безудержный парень, он ничего не боится. Значит, просто от холода. Порко достает из своего мешка что-то со странным, до смешного знакомым запахом. Кровь, гной и марганцовка, помни. Значит, и у Райнера есть открытая рана, которую можно залечить тонкой лиловой полоской. — Закуси что-нибудь, я буду промывать, а то ты совсем как решето станешь. Райнер молча кивает. Закусить нечего, кричать нельзя. Когда Порко заканчивает, он видит, что из здоровой ладони Райнера сочится тонкими струйками кровь. Он закусил свою руку, чтобы не кричать. Порко делает страшные глаза, хватает кровоточащую руку и слизывает кровь, осторожно проводя языком по поврежденным местам. Потом, будто очнувшись, поливает остатками марганцовки ладонь и перевязывает невесть откуда взявшимися чистыми бинтами, которые уже закрывают дырку в плече. — В одной деревне замутил с медсестричкой, выпросил у нее всякие штуки для обработки ран и лечения. Вот, остатки до сих пор в вещах валяются. Кто ж знал, что пригодятся они именно тебе, estúpido americano. Выстрелы с другого, фашистского берега приближаются. Скоро нужно будет взрывать, поэтому женщины и Бертольдо должны быть здесь, чтобы кто-то из выживших увел их из-под пуль. Райнеру нужно возвращаться к Кольдо. Когда тот берег постепенно заволакивает пороховой дым, в небе вдруг раздается гул самолетов. Райнер надеется только на одно — им нет никакого дела до моста. Кольдо беспокойно смотрит в небо. — Они улетают. Им плевать на нас и этот мост. С воздуха становится на многое плевать. В воздухе идет своя битва. Не бойся, Кольдо. Кольдо смотрит на Райнера с благодарностью в глазах. — У меня есть брат. Младший. Мы с матерью запрещаем ему участвовать в том, чем я занимаюсь здесь, а он все рвется. Он, оказывается, слышал про девочку-подрывницу и тоже хочет взрывать фашистские поезда. — Та девочка — моя двоюродная сестра. Я здесь вместо нее. Кольдо, когда ты выберешься отсюда, обязательно скажи своему брату, что война — не место для детей. Мы, взрослые, расплачиваемся кровью за то, что дети должны видеть войну. А потом он вырастет и обязательно познакомится с Габи. Война закончится, и они обязательно поладят. Наконец фашисты начинают стрелять по ним. Нужно выманить их так близко к мосту, как это возможно, чтобы первую линию завалило обломками. Пахнет порохом, тошнотворно пахнет порохом. Райнер, отстреливаясь из винтовки, успевает обернуться и увидеть, что к Порко устремляются три фигуры. Значит, они дошли, с облегчением думает Райнер. Значит, пора. Уже хватаясь за конец проволоки, Райнер замечает: что-то не так. Натяжения практически не ощущается. Значит, проволока где-то оборвалась. Момент почти идеальный, дальше — будет поздно, они не успеют уйти. Он видит, как Кольдо ползет к самому мосту, и понимает, что отойти обратно тот уже не успеет. Проволока оторвалась у самого основания. Райнер кричит что-то Кольдо, но тот лишь выставляет указательный палец в воздух — внимание — а через несколько секунд, соединив оборвавшиеся части, машет рукой — давай. Любая задержка на мгновение может стать ценой жизней Порко, Пико, Бертольдо, Анны. Долю секунды перед тем, как дернуть за проволоку, Райнер смотрит в глаза Кольдо. В них читается благодарность. Ударная волна относит Райнера назад — не рассчитал расстояние, но не оглушает. Мост складывается и падает точно так, как было запланировано. У Райнера есть несколько секунд, чтобы сократить расстояние до отряда. Он знает, что мост задержит фашистов лишь на время, на этом берегу у них тоже есть посты, хотя и расположенные дальше и значительно реже. Райнер отстреливается почти не глядя, пытаясь экономить патроны и пули. Только бы дотянуть. Рана в плече дает о себе знать стреляющей болью. Возможно, гной снова начинает собираться. Было бы забавно, если бы Райнера похоронили завернутым во флаг республиканской Испании. Когда остается всего несколько десятков шагов, Райнер вдруг падает. Он ощущает, как его тело слегка подлетает в воздух, а потом глухо падает на землю, и в животе начинает страшно печь. Райнер думает, что именно там, в животе, у него собирался тугой комок от поцелуя с Порко. Значит, смерть ощущается именно так, горячим комком в животе. Райнер слышит голос Порко совсем рядом, он кричит ему что-то. Райнер пытается сконцентрировать всю свою боль в сквозной ране на животе, потому что входное отверстие на спине он совсем не чувствует. Когда боль собирается со всего тела в одном месте, наконец приходит ясность сознания. — Порко, — говорит Райнер, и Порко замолкает, и тоже падает на землю, чтобы слышать и быть ближе к его лицу, — Порко, ты должен сделать для меня одну вещь. Ты должен исполнить мое последнее желание. Кольдо уже нет, он подорвался вместе с мостом. Вам будет проще двигаться вчетвером, так же, как и всегда. Берите всех лошадей и уходите в горы. Все пошло не совсем так, как планировалось, но если вы продержитесь и спрячетесь достаточно хорошо, вам удастся отбить город. Бери женщин и Бертольдо и уходи. И передай Пико, что я знаю, что она увидела в моей руке. Порко молчит так долго, что Райнер с силой переворачивается на спину, чтобы видеть его. Рука Порко почти вся покрыта кровью, потому что его зубы впиваются в костяшки кулака с силой, способной раздробить лед. Райнер знает: это — чтобы не кричать. Хотя сейчас это уже совсем не важно. — И еще. Я соврал тебе про Марселя. Он мне ничего не сказал перед смертью. — Сукин сын, я так и знал. Ты засранец, americano. Ты последний подонок, Райнер. Ты же обещал, что не сделаешь больно, сука, блядь, блядь. — Когда Республика победит, попроси Пико воздать небу хвалу за мою смерть. И тогда небеса ответят, что очень рады, что к ним наконец-то вернулся такой хороший человек, как я. Иди. Пожалуйста, иди. Порко зло сплевывает на землю, порывисто проводит рукой по щеке Райнера и встает. И, наверное, Райнеру только кажется, что, перед тем, как обернуться и быстрым нетвердым шагом уйти, губы Порко складываются в отчаянно-тихое "te quiero". Райнер видит, как в пороховом дыме четыре фигуры на лошадях удаляются. Враг уже совсем близко, но, если Райнер сможет убить хотя бы одного фашиста, это может многое определить. Никогда не знаешь, какой из убитых врагов переломит ход войны. Райнер думает, что человек с именем пророка Иезекииля все сделал правильно, не вернувшись к маю. Напророчил, что ли. Райнер снова ложится на живот и разворачивается в сторону моста, чтобы смотреть врагу в лицо, когда будет его убивать. И враг приходит. Всего один, в фашистской форме и с маузером в руке. У Райнера есть всего секунда, чтобы выстрелить, и, пока пуля летит в цель, Райнер замечает, что у врага ярко-зеленые глаза. Как хорошо, что у Порко глаза навсегда останутся болотными. Порко на роду написано прожить сто лет. Райнеру на роду написано умереть на этой поляне, отстреливаясь от фашистов. И в последнем проблеске сознания Райнер вдруг видит его. Босого, до одури счастливого, несущегося в новый светлый мир с красно-желто-лиловым знаменем в руках. Как кровь, гной и марганцовка.