красно-белые лепестки.

шум воды, бьющей по крыше, одновременно убаюкивал и раздражал. глаза слипались от недосыпа, но будильник прозвенел уже третий раз, и, если бессмертных не встанет сейчас же, то точно заснет, накрывшись подушкой, и опять получит нагоняй от натальи владимировны. в который раз. ваня дожди не любил никогда, а с самого утра плотной стеной шел ливень, пропитывая влагой землю, размывая ее, из-за чего на улице было сыро и грязно, и даже через пыльное стекло фантомно ощущался этот затхлый запах слякоти и мокрого асфальта с неровными трещинами, куда залилась дождевая вода. последнюю неделю погода точно соответствовала внутреннему состоянию, и хотелось забраться обратно в нагретую постель, завернуться в пуховое одеяло и доспать четыре часа, чтобы не чувствовать себя таким разбитым с самого начала дня. переворачивать мысли внутри, чтобы занять голову чем-то и проснуться окончательно, было почти физически больно, а настроение вместе с каплями падало вниз, которые рассыпались о землю с разнообразием звуков — от мерного стука по черепице до льющегося звона в водосточной трубе и грохота брызг по дороге. сквозь дождь не было видно толком ничего, и он уговаривал маму разрешить в этот раз остаться дома. но мать непреклонно качала головой и поджимала тонкие губы, вставая на носочки и пытаясь накинуть легкий дождевик на плечи парня, она вручила ему в руки большой серый зонт, пропуская мимо ушей смазанные и невнятные отмазки сына, чтобы прогулять. в четвертый раз за неделю. а сегодня еще вроде бы и контрольная по тригонометрии намечалась, так что идти никуда вдвойне не хотелось. бессмертных, заметив строгий взгляд, только вздохнул обреченно, но послушно принял верхнюю одежду из теплых рук, когда женщина так и не смогла закинуть плащ и отстранилась. да уж, с его-то ростом. мама была ниже на добрых полторы головы, и шея каждый раз болезненно ныла, когда приходилось наклоняться, чтобы кратко поцеловать в мягкую щеку на прощание. — после школы сразу домой, не задерживайся там со своим сережей. — мама нарочито укоризненно подняла взгляд, но ваня знает прекрасно, что она с особой любовью к парню относится: любимые ванины пирожки всё пешкову подкладывает, когда тот засиживается до позднего ужина, да по голове кудрявой треплет мягко, одаривая нежным взором парнишку. и пешков в такие моменты непременно смущается, отливая румянцем на округлых щеках, и бормочет что-то стесненно, но пирожки с аппетитом уплетает. ваня знает, но все равно кивает, тихо хмыкнув, и выходит за дверь, слыша приглушенное: — ванюш, и купи хлеба на обратном пути, пожалуйста. я сегодня суп хочу сварить. — ваня поворачивает голову, встречаясь со светло-зелеными глазами, и взгляд становится вопросительным. сквозняк проникает в прихожую, и женщина сильнее кутается в домашнюю тонкую кофточку. — грибной. — парень зеркалит теплую улыбку матери. его любимый. — хорошо, мам. — утренняя злость из-за недосыпа чуть утихает, ваня устало улыбается, вспоминая аппетитный запах и мамино вкрадчивое «вкусно, ванюш?», и закрывает за собой дверь. по лицу мажет прохладный ветерок, забираясь под воротник и пуская неприятные мурашки по шее и спине. снаружи мокро и везде глубокие лужи, плещущиеся рябью по плитке, которая в некоторых местах положена неровно, образуя углубления. низкие темные тучи загородили небо плотным слоем, через который солнца не видно, и лишь вдали — там, где заканчивается пелена дождевых облаков — удается разглядеть кусочек светло-оранжевого горизонта. еле уловимый шелест прогибающихся под острыми каплями листьев дребезжал где-то на грани слышимости и раздражал вместе с беспрерывным шумом вокруг. влажность оседает в легких, и дышать полной грудью становится сложно. в школу идти совершенно не хотелось. голова гудела еще с вечера, вероятно, из-за погоды. и темпалгин, к сожалению, совсем не спасал, только добавил ко всему прочему легкую тошноту лишними двумя таблетками. пора бы научиться читать инструкцию к лекарствам. шум дождя только сильнее раздражал и барабанил по перепонкам назойливой мелодией. бессонница с трех часов ночи осталась темными кругами под глазами, но бессмертных кидает последний тоскливый взгляд на дверь позади себя и выходит из-под козырька, пытаясь не заснуть прямо по дороге. единственное, что мимолетно радует щекотящим изнутри ожиданием, — это улыбчивый сережа за последней партой с подпрыгивающими от каждого резвого движения упругими светлыми прядями. ваня надеется, что сможет уснуть на двух уроках литературы, увалившись на теплое плечо, и поспать спокойно хотя бы пару часов.

***

в голову до этого момента никогда не приходила мысль о внезапном реальном конце света. все выглядело интересно и достаточно интригующе в фильмах об апокалипсисе, но, даже если снято хорошо, а актеры играют правдоподобно, все ведь не по-настоящему, потому что это фильм как никак. но происходящее так сильно отличается от такой обычной повседневности и от этих гребаных фильмов, которые теперь нихуя не выглядят правдиво, что реальностью это назвать сложно. просто не выходит. и никакие фантазии после просмотра очередного зомби-ужастика о том, что во время конца света обязательно найдется время и силы, чтобы спиздить из магазинов что только душе угодно, в голову не лезут. только не когда ты спасаешься от ходячих трупов, что, ломая собственные конечности, продолжают тащиться с громким ревом за тобой; не когда люди жрут человечину, вгрызаясь в теплое мясо острыми зубами-лезвиями, из-за всепоглощающего голода, воющего внутри; не когда закрываешь глаза в желании забыть чужое окровавленное лицо и слезные мольбы о помощи вперемешку с устрашающим хрипом и кашлем. но ты видишь кровь на своих ладонях и сумасшедшие, затянутые белесой пленкой, совершенно безумные глаза перед собой и бежишь, не зная куда, не оглядываясь, потому что собственная жизнь кажется вдруг настолько ценной и необходимой, что ноги несут вперед быстрее возможного. бежишь, потому что помочь им ничем не в силах. и остается только спасаться самому, стараясь не угодить в чужую пасть. злосчастный вирус, созданный школьным биологом, проникает в тело очень быстро и действует метко — поражает, в первую очередь, сердце и нервную систему, превращает близких людей в озверевших тварей, в вечно голодных монстров и безжалостных существ, склонных к каннибализму. он не заставляет тебя чувствовать боль утраты от чужой смерти, ведь можно ли заказывать место на кладбище для того, кто все еще бегает по городу, чует нутром следующую добычу и чувствует вкус теплой вязкой крови на языке, пусть и не соображает ни черта из-за погибших нервных клеток и потерянного сознания? это больше походит на сожаление к человеку, у которого развилась шизофрения — вроде человек жив, но совершенно далек от мира сего и не осознает себя и своих действий. болезнь делает из человека обезумевшее чудовище, жалкую скотину, у которой нет ни эмоций, ни чувства самосохранения, выключает сознание будто по щелчку пальцев, дает остаться только первичному инстинкту — потребности в пище. только вместо привычных супов жрать нужно человечину. и, наверное, что это даже страшнее, чем смерть. ровно настолько и больнее. ветер дует в грудь, подгоняя к краю сильнее. образ сережи перед глазами расплывается из-за собравшихся слез под веками, и пустота за спиной становится еще ощутимее. эти существа не люди больше, они становятся кровожадными животными, которые сквозь мутную пелену сжирающего изнутри голода видят в обычном человеке лишь пищу как единственный способ выжить, если их существование можно назвать жизнью, безликую оболочку с пульсирующей жилкой на шее и мышцами на костях. они смотрят на тебя замыленными зрачками, как люди смотрят обычно на кудахчущую курицу на ферме или мычащую корову на заводе по производству говядины. для них человек — всего лишь мясо, чтобы набить желудок доверху, если тот еще на месте. и ваня думает, что этот биолог либо гений, либо настоящий долбоеб. создать неизлечимый вирус, сгубивший жизни стольких людей и их близких одной волной, обыкновенный идиот вряд ли сможет. этот же сделал специально из-за своей бредовой идеологии, веря в то, что мир сгнивает и ему нужно помочь очиститься. и лекарства ведь все нет. этот сумасшедший придумал, как создать инфекцию, зато не захотел думать, как от нее избавиться. мир рушится с громким ревом, и жизнь просто-напросто идет по пизде с веселой песенкой, от которой внутри пустота еще сильнее разжигается. болезнь распространяется с огромной скоростью, забирая со здоровыми клетками и разум, и рассудок человека. инкубационного периода, похоже, нет, а инфекция, только попадая в кровь, разносится по всему организму, поражает изнутри моментально. эти живые мертвецы, кажется, останутся такими навсегда, если не сдохнут с голода, когда съедят каждого в этом злополучном городе. обычные удары против них не эффективны, и, даже если шею одному из них свернуть получится, кости все равно быстро и неровно срастутся с глухим хрустом и хрипом из окровавленного горла. восставший снова будет готов только жрать, убивать и создавать себе подобных. от них нет никакого гуманного решения, они все напирают и напирают, пытаясь вгрызться, откусить лакомый кусочек, и они совершенно беспомощны в своем безумстве, их единственный интерес — человечина. остается надеяться только на то, что есть кому их спасти. и ваня готов даже молиться, потому что это все, что ему остается делать. потому что его спасать уже некому.

***

в коридоре третьего этажа тихо и пусто на удивление. на грязных окнах разводами кровь стекает, оставляя красные подтеки на стекле и светлых подоконниках. на полу собрались темные лужицы, ошметки человеческих тел, и, кажется, кто-то потерял свои кишки и другие внутренности, они бесформенными кучками валяются посередине прохода. пахнет сырым мясом и выглядит отвратительно до скребущего чувства в желудке и желания выблевать свой завтрак. все вокруг пропиталось мерзким тяжелым запахом железа и мертвечины, который будто толстым слоем оседает на коже, проведи ногтем — под ним точно должны оказаться чернь и гниль, и это хочется соскрести с себя. воздуха не хватает, приходится дышать глубже, но это затруднительно. спертый воздух, пропитанный гниющими остатками тел, не доставляет необходимого кислорода внутрь, голова начинает кружиться. вадим издает непонятный звук, зажимая рот тканью пастельно-фиолетового худи в рвотном приступе, но сдерживается и упрямо шагает впереди всех, переступая кровавое месиво на полу, оценивает обстановку и ведет других за собой. шуметь нельзя ни в коем случае, и они друг за другом стараются осторожно и тихо пробираться вдоль стены, подальше от дверей кабинетов. ваня идет за сережей, держась за его руку, и морщится, когда замечает чей-то оторванный палец, валяющийся около приоткрытой дверцы технического помещения. страх колючими искрами плещется внутри до судорог и нервной дрожи по всему телу. металлический запах запекшейся крови оседает неприятной тяжестью в легких, проникает в поры и мешает вздохнуть полноценно, остается мерзким вкусом ржавчины на корне языка. ваня столько крови еще ни разу не видел, и он сомневается, что кто-то из ребят хоть когда-нибудь в жизни мог лицезреть устланные ярко-красными разводами и темнеющими остатками чужих тел все доступные поверхности. сережа ладонь его крепче сжимает, когда они останавливаются из-за поднятой руки вади. тот шикает, прислоняясь плечом к облупившейся краске на стенах, пачкает кофту бурыми пятнами и замирает, прислушиваясь. наташа в испуге нервно оглядывается по сторонам, пытаясь разглядеть что-то за парнем. где-то впереди за углом слышны характерные чавкающие звуки, и ваня начинает всерьёз нервничать. до сих пор неверие шоком билось в черепной коробке смягчало общее состояние, и надежда на ебейший тупой пранк не покидала. но осознание, что они, как будто в ебучем фильме про зомби, бродят по школе и пытаются найти спасение, вдруг волной накрывает в полной мере, будто снегом за шиворот. колени начинают дрожать, и пешков чувствует, как парень сзади трясется и паникует, не зная за что уцепиться взглядом, и сжимает чужую ладонь в своей крепче. но ваня только сильнее вздрагивает, уставившись на застывшего в одной позе вадима невидящим взглядом. — вань, дыши. — сережа выглядит сам очень напуганным, но терпеливо поглаживает большим пальцем ванину руку и шепчет тихо, успокивая: — как только выберемся, я… громкий рык доносится из-за того угла, куда смотрели наташа с вадей, разрезая тишину оглушающим скрежетом. на них ковыляет на одной ноге ученик с исказившей лицо гримасой. вадим узнает в нем артема из параллели — тихого мальчика, который обычно учил физику на переменах, — и становится по-настоящему жутко. видеть своих знакомых в таком состоянии странно до пробирающегося страха по зрачкам вместе с ярым отрицанием. хочется вывернуть желудок прямо тут, смешивая собственную рвоту с бордовыми засыхающими сгустками на полу. порванная одежда висит на нем неровными лоскутами, а изо рта на плитку капает слюна, смешавшаяся с кровью, оставляя розовые пятна на контрастно белом полу. — может, он не…? — наташа не договаривает, когда укушенный парень скалится и шипит. он выглядит ужасающе, обезображенный инфекцией и потерявший рассудок, парень издает лязгающие звуки, крупно подрагивая всем телом, и выгибается вдруг совершенно неестественно, вскидывает голову к потолку, смещая шейные позвонки. отчетливо слышится хруст его позвоночника, как кости разламываются с звонким треском, и он переводит мутные дрожащие в бешенстве зрачки на шокированных ребят со сдавленными хрипами, вырывающимися из разодранного в мясо горла, и скрипом зубов. будто затянутые непрозрачной пленкой глаза выглядят до усрачки страшно и зловеще. плохи дела. вадим спешно хватает наташу, которая, открыв рот с вертящимся на языке окончанием фразы, пораженно застыла на месте, под руку и тащит в ближайшее помещение, оказавшееся инвентарной с закисшими тряпками и едкими моющими средствами. ваня, оторопев, не сразу с места срывается, так и стоит посреди коридора, сжимая чужую ладонь похолодевшими пальцами. смотрит ошалело, когда зараженный кричит гортанно, призывая себе подобных, и на сломанной в голени ноге пытается подобраться ближе. ноги натурально к плитке приросли, а в ушах звенит сережино «блять, беги», и в мыслях стучащее отрицание происходящего колотится. не может быть, чтобы люди жрали людей. не может быть, чтобы какая-то ебаная инфекция скосила добрую половину школы, превращая обычных учеников в кровожадных монстров, которые вонзают свои острые желтые зубы в мягкую плоть и вырывают сердце костлявыми пальцами. но зрение против воли на радужках белесых, полных необъяснимой злости и безумия фокусируются, пригвождая к полу ощутимее, и ваню безудержной дрожью, словно разрядом тока, пробивает. убежать в страхе хочется очень сильно, но мышцы не слушаются, беспорядочно сокращаясь, а в голове каша из окровавленных тел и чистого ужаса. парень надвигается на них, вытягивая сломанные в некоторых местах руки с почерневшими кончиками пальцев вперед, хромает и громче хрипит, захлебываясь в слюне. сережа отходит от шока быстро, опоминается, заглядывая в темный проем двери напротив, шипит ругательства и с силой тянет бессмертных на себя, пока укушенный еще находится в пяти метрах от них. ваня дергается в испуге, и нерешительно добегает с сережей к помещению, где исчезли вадим и девушка. они влетают в комнату, громко хлопая пластмассовой дверью, заляпанной кровавыми отпечатками и исполосованной глубокими царапинами, вероятно, от ногтей. ваня дышит часто, пытаясь убрать из головы картинки изуродованного парня, которые мелькают частыми вспышками перед глазами, и жмется к пешкову ближе. ноги подгибаются против воли, и стоять ровно совсем не выходит. ваня жмурится до белых точек под веками, стараясь успокоить разошедшееся в хаотичном стуке сердце. в инвентарной темно и пахнет едко химией для уборки, от чего хочется чихать, и глаза слезиться начинают. наташа забилась в дальний угол к стене, закрывая лицо грязными руками, и бормочет что-то невнятное, глотая слезы, что комом поперек горла застревают. в коридоре зараженный все еще кричит громко, добравшись до двери с глухим грохотом, скребет по двери руками и рычит разъяренно. прямо как в фильмах, зомби справляться с дверными ручками не могут, но скоро сюда сбегутся остальные инфицированные. и ваня вздрагивает, бездумно вертя головой, и мелко трясется, когда за спиной раздается звонкое бульканье и хрип. сережа парня к себе сильнее прижимает и гладит по волосам успокаивающе, зарываясь кончиками пальцев в пушистые пряди у корней. — какие тебе цветы нравятся? — голос его срывается на нервный шепот, но ладони все так же мягко перебирают волосы на затылке, и ваня чуть рвано, облегченно выдыхает. это совершенно не к месту, но это здорово отвлекает от образов в голове, и бессмертных отлипает расфокусированным взглядом от испачканной чем-то стены. — что? — он вопросу удивлен, конечно, и поэтому глупо моргает, концентрируясь теперь на карих радужках. — ну, ромашки. — блять, вань, какие ромашки, они же скучные, — он шутит, слегка приподнимая уголки губ в мягкой улыбке, и ваня поражается, как он в такой ситуации стебать его может, но растерянно хмыкает, смотря уже сквозь сережу. парень не отвечает ничего, только кладет голову на чужое плечо, закрывая глаза. наташа тихо хнычет, шепчет в слезах что-то о том, что ее ждет мама неподалеку от школы, и вадим садится к ней, опираясь на стену, и поглаживает по плечу ободряюще. девушка печатает сообщение трясущимися руками, и козаков накрывает ее ладонь своей, чтобы телефон не выскользнул из дрожащих пальцев. — мы выберемся. интонация почти вопросительная, и вадя не выглядит уверенным в своих словах с темными кругами под глазами и запекшейся чужой кровью на виске и светлой кофте. он кажется очень уставшим с потерянным взглядом вникуда. наташа шмыгает носом, растрепавшиеся светлые волосы запутались узелками, а макияж стерся, оставляя черные пятна на щеках от туши. она плачет, потирая рукой раскрасневшийся нос. мама не отвечает, и тревожность только сильнее накрывает судорогами по телу и учащенно бьющимся сердцем в гортани. ваня утыкается носом в шею сережи, вдыхая запах пота и почти выветрившегося одеколона. и с ним становится почти спокойно, и, несмотря на гулкий шум снаружи, внимание фокусируется на тепле чужого тела. сережа выглядит не лучше, чем наташа с вадимом: такой же растрепанный, обесцвеченные кудри торчат в разные стороны, а карие глаза бегают нервно по сторонам, пока ладонь нежно поглаживает ванино предплечье, выводя пальцами смазанные узоры на одежде. он дышит глубоко, и сердце бьется быстро-быстро, разгоняя невыветрившийся адреналин по венам — ваня чувствует — но лицо старается держать спокойным, и выходит неплохо, пока резкий вскрик не нарушает относительную тишину. пешков вздрагивает, когда по двери ударяют. снаружи уже точно не один зараженный, судя по многочисленным рычаниям и хрипам, они врезаются в пластмассовую дверцу, наваливаясь друг на друга. — вадь, мы не протянем здесь долго, — голос дрожит, срывается на нервный шепот, и противные мурашки бегут по рукам, от чего сережа передергивает плечами. — я знаю. сделать, блять, как будто что-то получится. — он переводит рассредоточенный взгляд от сломанного стеллажа с тряпками и ведрами на сережу, и хмыкает еле слышно. — можно хотя бы забаррикадировать вход. дверь под натиском укушенных прогибается и точно не оставляет надежд на то, что она долго выдержит их напор. пешков ваню от себя отодвигает, и переставляет тумбу с химикатами, прижимая вплотную к двери. по толстой пластмассе все еще тарабанят, слышно, как зомби валятся на пол, скользя по гладкой плитке, но попыток пробить преграду не оставляют. сережа шумно сглатывает, придавливая ладонями шкафчик сильнее, когда по двери бьют особенно громко. ваня, оставшись без теплых ладоней на лопатках, обнимает себя руками в попытке согреться хоть немного. но получается плохо. бессвязные отрывки картинок бьют по вискам, и он прокручивает воспоминание, как вова вваливается в класс посреди английского весь окровавленный, с разорванной одеждой и глубокой раной на бедре, и пытается понять, почему все это вообще началось. семенюк хрипел надрывно, кашлял, драл горло и кричал от боли, цеплялся ногтями за все, до чего руки дотягивались. грудь вздымалась часто-часто, из легких со свистом выходил воздух, и дышал он напугано, поверхностно, будто кислорода никак не хватало. он помутневший расплывающийся взгляд переводит на ваню, который самый первый к нему подбежал, и просит, умоляет о помощи, хватаясь за чужие руки со слезами в темных глазах. он был холодным, как ледышка, отчего руки у вани мгновенно начинали трястись, а по спине бежали мурашки. а перед глазами цветное заблюренное месиво и тускнеющие темные радужки парня, охваченного судорогами страха. бессмертных рану руками, пачкая ладони в вязкой горячей крови, зажимает, от чего вова шипит сквозь зубы и только сильнее дергается. ваня не хочет верить в его сбивчивые слова об уебках, которые на людей бросаются, но у парня в зрачках чистый концентрированный ужас разливается, и поверить, к сожалению, приходится. становится страшно без всяких надежд на неудавшуюся шутку — вову укусили, передавая жуткую инфекцию в организм, привычного румянца на его щеках не видно, а он выглядит как самый настоящий живой мертвец с белесыми глазами и чернеющей раной на ноге. и он явно заражен не один. мысли собрались в один болезненно пульсирующий комок на подкорке, страх и отрицание поджилки трястись заставляют и перевести застывший на парне взгляд на открытую в класс дверь. следом за владимиром и леша — вероятно, они находились вместе, как и всегда — приползает с порванной, явно прокушенной грудиной. тот сипит, пытаясь сказать хоть что-то, но ваня видит его пробитые легкие и розоватые кости ребер, и желудок ожидаемо скручивает в рвотном позыве. губанов, захлебываясь кровью, вращает глазами беспорядочно по классу, и ваня прежней серьезности в них не видит, светло-голубые глаза застелила молочная пелена боли и колючего страха. и бессмертных честно хочет думать, что парни снова накурились в туалете и уебались обо что-то или, может, опять прикалываются, как на дне рождении владимира, но они собственные руки натурально ломают, выворачивают суставы кистей, когда бьют отчаянно по полу и скулят от боли. у них взгляд тускнеет, когда в бреду беспорядочно елозят пальцами по ламинату, оставляя красные, темнеющие полосы, пытаются ухватиться за что-то в попытке зацепить испаряющийся с хлопком здравый смысл. и ваню подташнивает — смотреть на исказившееся болью и необъяснимой злобой лица друзей невыносимо. они вдвоем кричат оглушающе, вызывая взволнованные вскрики одноклассниц, выгибаются в спине до дикого хруста и шепчут несвязно что-то о зомби на первом этаже и том, что умирать совсем не хотят. ваня верит, и его почти сжимает всего в рвотном позыве, когда губанов сгибается пополам, откидываясь назад с диким хрустом смещенных позвонков, а ровные зубы, испачканные его кровью, впиваются в плечо напуганного до усрачки славы. глаза у леши затянутые бредом и неоправданной злостью, и в них не читается привычного здравомыслия и былой рассудительности. только животный голод, срывающий башню, и расширенные зрачки, заполоняющие радужку тускнеющим серым пятном. бессмертных отползает от семенюка, находящегося на грани безумства, пачкая чужой кровью пол под собой, елозит вспотевшими ладонями по сухому ламинату. в голове совсем не укладывается. тревожность охватывает сознание ледяными шипами, заставляя сердце биться быстрее; искрящаяся паника завладела мыслями, застилая все смутной пленкой, и мелькающие вспышки воспоминаний проносятся с громким свистом по черепной коробке жужжащими мухами. под кожей, будто сотни паразитов, расползаются сковывающее напряжение и шок. ваня напуган настолько, что скорее поверит, что мама ему в чай с утра подсыпала что-нибудь галлюциногенное. но только вова клацает зубами вполне реально, а перекошенное лицо орущего от острой боли славика точно отпечаталось где-то на дне глазниц и будет сниться в кошмарах. раздирающие горло крики знакомых холодными тупыми лезвиями проходятся по позвоночнику, почти оставляя рваные царапины после себя. и, обернувшись назад в спешке, ваня понимает, что уши плотно заложило давящим гулом собственного пульса, и, не слыша ничего вокруг, кричит на самом деле он. до жалкого сипения из глотки, смаргивая выступившие слезинки. все суетятся, жмутся к стенам подальше от озверевших парней. и страх, будто единый организм, сносящей с ног волной покрывает всех мерзкой моросью, от которой волосы встают дыбом по всему телу с колючей дрожью. сережа соображает быстро, что нужно сматываться как можно скорее, когда одноклассники уже во всю паникуют и кричат от страха, хватает вадю за шкирку и тащит к выходу под слезные завывания одноклассниц и жуткий рык вовы. тот смотрит бешено, щелкая челюстями, и впервые в жизни становится по-настоящему страшно, когда шоковое состояние все-таки уступило место всеобъемлющему ужасу, будто окутавшим черным густым дымом, сквозь который с трудом выходит что-либо разобрать. ноющие мысли спутались в тугой комок и больше не мельтешат перед глазами вспыхивающими образами, а внутри горькая обреченность булькает вопреки ярому желанию сбежать отсюда куда угодно. застывшая кровь в венах разгорается вместе с планами выжить. ноги не слушаются и подгибаются непроизвольно при попытке встать, и пешков успевает выбежать из толпы у дальней стены и подхватить ваню крепко под руку одновременно с вадей по правую сторону, который утащил за собой еще и шокированную бердникову, перед тем, как вова слетает с пола озверевший, будто не у него половина ноги откушена, словно и не чувствует ничего. он бросается на дашу, которая стоит ближе всего к нему, прокусывает кожу на лице, отрывает ее с мясом, выгрызая зубами дыру в щеке под крики и визги других ребят. пока еще здоровых. перед лицом все смазывается в почти однородную кашу из воплей, крови и сырого мяса, но ваня упорно ногами передвигает к выходу, опираясь на вадима и сережу, и энергия, из ниоткуда взявшаяся, изнутри затапливает. мышцы на икрах сводит, но только коридор видится совсем близко. и ваня, вцепившись в пешкова перебирает ступнями быстрее, стараясь не оглядываться. уровень адреналина в организме точно превысил все допустимые нормы, оттого и клубок мыслей судорожно распутывается с опасно мигающим «сережа». винить себя ваня не хочет, но потом точно сожрет сам себя за это. он собственными руками плотно закрывает двери в класс, когда леша уже совсем не отдает себе отчет в действиях и с ярко читающимся искрящимся безумием в глазах бежит на них. ване очень жалко, но прямо у него за спиной сережа, пытающийся отдышаться. эгоистично до скребущихся когтей в груди, и бессмертных смазанно понимает, что помочь другим не сможет. он не хочет видеть налившиеся красным белки глаз и струящуюся кровь из красивого носа с чудесной горбинкой; как мягкие желтые кудри пропитаются запахом железа и слипнутся бордовыми сгустками; как сережа будет жрать по кускам чье-то еще живое тело, как настоящий монстр. только не пешков. и страх за него оказывается сильнее желания выжить самому или спасти остальных. защитить сережу кажется наиболее приоритетным. в зомби по-прежнему не верится, даже учитывая, что за деревянной дверью напротив как минимум двое зараженных друзей. но видеть среди них еще и сережу под страхом смерти не хочется, и ваня почти не жалеет, что не пошел на поводу своего вечного сочувствия каждому, засевшего коркой под ногтями и еле заметными слезами в уголках глаз. потому что сережа оказывается важнее кого-либо. выплывать из воспоминаний оказалось тяжелее, чем погружаться, чувствуя раздирающую жалость под легкими, и дышать автоматически больше не получается — легкие не раскрываются, пока голова не начинает кружиться, и ваня делает отрывистый вдох. в глазах темнеет. липкое отчаяние масляным пятном растекается по коже, и ваня мелко сотрясается, пока не чувствует такую родную ладонь на своих лопатках. всерьез думать, что по всей школе теперь не обычные школьники ходят, а шатаются пожирающие других чудовища, не удается. даже тогда, когда они сами спаслись от одной из этих тварей несколько минут назад, спрятавшись в каморке. ваня беспокоится, что дома наверняка мать распереживалась вся. если до нее дошла информация о том, что происходит сейчас в школе, скорее всего, седых волос у нее точно прибавилось. только бы она сюда не сунулась. все это кажется ебаным, плохо поставленным школьным спектаклем, но раздирающие уши крики и за дверью чересчур реальны, они отпечатываются на подкорке скользким пятном, и ваня уверен, этот день точно разделил жизнь на «до» и «после». он не видит, как подходит сережа — зрение размыто до безобразия, и рваный вздох оказывается слишком громким, когда ладонь накрывает ключицы. внимание расплывчато фокусируется на парне, и пробежавшая вмиг паника улегается мелким крошевом в желудке. как в самых дешевых, неумело снятых апокалиптических фильмах, снаружи орут зомби визгливо, и чуть успокаивают взбудораженное сознание только теплая рука на плече и привычно мягкие кудри, щекочущие лицо. образы с назойливым шелестом не собираются уходить из головы, но бессмертных прячет нос в свитере, пропахшем приторным ананасом и свежим потом. почему-то становится спокойнее, и пешков молча заглядывает в зеленые глаза с особым трепетом, как смотрел когда-то на него и мелькнувшие под рукавом худи багровые полосы в сгибе локтя. с пониманием. и ваня в его руках расслабляется, когда читает это в карих радужках, сглатывая ком в горле с звенящим стекольным скрежетом. слезинки против воли исчезают в чужом свитере двумя мокрыми пятнышками. они все еще живы. вадим помогает сереже передвигать черный деревянный стеллаж к двери, которая, кажется, уже трещит, или это ломаются кости тварей снаружи. сережа не понимает, но они на пару с вадей тащат этажерку с моющими средствами ко входу. и что на самом деле издает этот противный треск, уже не так важно. важнее то, что ваня с пустым взглядом стоит у стены сзади, а наташа зарывается пальцами в волосы, чуть ли не вырывая их с корнями, и по ее щекам текут слезы, пачкающие светлую кожу черными разводами туши. умирать от чужих зубов совсем в планы не входит, и пешков глотает воздух судорожно, будто последний вдох способен сделать именно сейчас. но кислород беспрепятственно попадает в легкие, и щемячее чувство под ребрами ненадолго утихает, приглаживая шипы. укушенные ломятся, и сережа боится стать одним из них, но без жертв они не выберутся, как бы сильно не хотелось, и он это понимает. потому что большая часть, возможно, и все остальные из школы, уже заражены. значит заразиться могут и они. тревога проходит сквозняком по ребрам, и тело начинает нервно потрясывать. воспоминания и забытые моменты всплывают в памяти против всякой воли: вредная и веселая наташа (хоть сереже она вовсе не симпатизирует, но заставляет мягкую улыбку появиться на лице), тепло улыбающаяся и протягивающая завернутый в подарочную бумагу скейтборд, какой пешков давно себе присматривал, теперь глотает слезы, сжимая телефон в руках до побеления в попытке дозвониться матери; вадим, в пьяном угаре кричащий на всю площадь, как сильно сереженьку любит (за что потом было очень стыдно, и пришлось тащить разъебанного парня на себе, хотя вообще-то в тот день должно было быть наоборот), сейчас совсем запутавшийся со стеклянными темными глазами и совершенно пустым, безжизненным лицом сидит, заламывая пальцы и нервно поджимая губы; и ваня, такой мягкий и податливый, ласково подушечками пальцев щеки касающийся и в лицо заглядывающий нежно, у которого сейчас глаза, по-щенячьи потерянные, поблескивающие и гаснущие, уткнулись в одну точку где-то на стене и не сдвигаются. сменяющиеся картинки перед лицом проецируют грустную улыбку на губах и расплываются, как что-то нереальное, будто произошедшее где-то в параллельной вселенной. сереже не хочется думать о смерти в такой ситуации, но образы сами собой в мозг проникают, и за жизнь впервые хочется цепляться. не видеть вместо друзей окровавленные тела и их мутные глаза пытается, но они вчетвером в запертой душной комнате, а по всему зданию школы тысячи точно таких же тварей, как и прямо за пластмассовой пыльной дверью. возможно, это последний день, когда они все живые и вместе, хоть и верить в это совсем не выходит. пешков не представляет, сколько им придется тут просидеть, как, в общем-то, и остальные. тяжкое чувство отчаяния поселилось где-то под легкими, и, чем дольше они все вместе сидели в вонючей каморке, вдыхая запах химии для туалетов и хлорки до слезящихся глаз и раздраженной слизистой, это чувство только больше усиливалось, вплетаясь во внутренности прочной леской. безысходность читалась и в глазах вечно оптимистичного вадима. видимо, запас еле уловимой надежды не у одного сережи тоже истончался, стремясь к нулю в геометрической прогрессии. наталья все еще плачет, изредка вздрагивая всем телом, и вадя напротив нее усаживается, мягко поглаживает ее колено, пришептывая что-то неразличимое, но, очевидно, успокивающее. и девушка поднимает глаза, смотрит побито, вытирая бегущие слезы рукавами, но заметно расслабляется, придвигаясь к вадиму ближе. он приглаживает светлые волосы, заправляет пряди за уши и заглядывает девушке в глаза, держа ее лицо в своих ладонях. сережа не слышит, что именно говорит козаков, но тот смотрит на бердникову чересчур мягко, осторожно, и его едва слышимое, почти честное «обещаю, наташ» почему-то ощутимо режет слух. слишком неуместное и оттого слишком обнадеживающее. ваня жмется к сереже, приобнимая того одной рукой, и сережа гладит его спину, цепляясь неровными краями ногтей за ткань темно-зеленого свитшота. бессмертных зарывается носом в впадинку ключиц, обвивая парня рукой крепче, и поднимает глаза. он щурится, пытаясь сфокусироваться на полоске света, выходит плохо, все размывается, но, проморгавшись, получается увидеть щель между стеной и большим стеллажом. ваня не уверен, но, кажется, слышит, как скрипят шестеренки в голове, и чуть отодвигает от себя пешкова, стараясь разглядеть этот зазор в полумраке. он вдруг неожиданно вскидывается, и в полной тишине кажется, что он почти кричит удивленно: — там вроде окно, ребят. он тычет пальцем в высокий шкаф с ведрами у дальней стены и отрывается от сережи. сквозь деревянную стенку стеллажа просачивается слабое свечение, и ваня неверяще-радостно оборачивается к пешкову. ваня чуть отодвигает шкаф, открывая щель еще сильнее, и жмурится, когда по сетчатке бьет свет от лампы. и правда, за мебелью виднеется окно, похожее на форточку без ручки, и облегченный выдох сам по себе вырывается наружу. глаза, привыкшие к темноте, слезятся, и яркое очертание небольшого окошка в стене, почти под потолком, слепит. сережа наваливается всем телом на старый стеллаж, гремя металлическими ведрами и тем самым привлекая внимание инфицированных, с трудом двигает его к углу помещения, царапая ламинат. ваня прижимается лопатками к боковой стенке шкафа, упираясь ногами в пол, пыхтит, с усилием толкаясь спиной назад. — зачем делать окно, чтобы потом его закрыть мебелью? только наши уебки так могли сделать, — сережа шутливо хмыкает, но осекается, когда слышит скрежет и хруст пластмассы. веселая ухмылка быстро сменяется настороженностью. на уроке истории им вроде рассказывали, что раньше школа была штаб-квартирой в военные годы, и некоторые комнаты сохранились с того времени. вероятно, кладовая для чистящих средств использовалась как-то по-другому до того, как здание стало школой, а после ремонта окно заставили за ненадобностью, и помещение определили под каморку для швабр и прочей резко пахнущей хрени. обрывок скучной лекции всплывает в памяти, и, как бы сильно ваня не любил историю и все, что с ней связано, вспоминать всегда строгую ирину викторовну как никогда тошно. учителя, скорее всего, тоже до сих пор в школе. зараженные напирают на закрытую дверь сильнее, и это лишний раз доказывает то, что им следует выбираться — этажерка, придвинутая вплотную ко входу, непреодолимой преградой для зомби не станет. вадим поднимает заплаканную наташу с чуть опухшим от слез лицом с пола, придерживая за руку. она на затекших ногах стоит удивительно ровно, но слегка потеряно, и, как всегда это бывает, быстро закрывается, пряча собственный страх и отчаяние за нервно скрещенными руками и жестким взглядом, когда ловит сочувствующее выражения лица сережи, которое у того убрать не сразу получилось. — а мы все выбраться сможем? — она переводит глаза на вадима, голос ее сиплый, руки, обтянутые темной тканью рубашки, больше не дрожат, а на лице четко читается вызов и привычная язвительность. — я вот не уверена, что сережа пролезет. — блять, ты меня толстым назвала? — жалость к наташе выветрилась мгновенно, он смотрит на нее возмущенно, зло сверкнув глазами, и ваня кладет руку на плечо в успокаивающем жесте, поглаживая большим пальцем напряженную трапецевидную мышцу. девушка глядит на пешкова отстраненно, но с легкой надменностью в каре-зеленых радужках, и это колко бьет по самолюбию. с бердниковой они не ладят еще с пятого класса, когда сережа еще только перевелся, но сейчас точно не время для перепалок. и все это прекрасно понимают, но наташа слишком взвинченная, чтобы себя контролировать. она всегда была такая, пытающаяся скрыть свою боязнь язвительностью. лучшая защита — нападение? пора бы всем к такому привыкнуть. пешков понимает, но ее слова, пусть и косвенно намекающие, сказанные еще лет пять назад, о том, что ему стоит похудеть, жгут горло и скребут под ребрами незабытой обидой. свои слабости она никогда не признает, зато хорошо давит на чужие. — да все, хорош, хватит. — вадя встает между ними, расставляя руки в стороны, и оборачивается к сереже, но не говорит именно ему: — нам надо выбираться. — оглядывается снова на наташу, укоризненно покачивая головой на агрессивный выпад девушки, и продолжает, наблюдая, как наташа все-таки тушуется под сверлящим взглядом: — вань, ты высокий, глянь, что там происходит, и куда вообще это окно выходит. бессмертных, хватаясь пальцами за пыльный и грязный подоконник, сразу узнает кабинет физики, которую он очень любит, и видит нескольких учеников, рассредоточившихся по всему классу, недописанные формулы на доске и ни одного монстра. дышать становится легче, даже несмотря на пыль и запах химии. — это тринадцатый кабинет, там чисто, есть люди — трое, ни одной хуйни мертвой не видно. — ну тогда выбиваем окно и лезем, что встали? — сережа ищет на стеллажах, чем бы разбить стекло, но вадя находит быстрее. шваброй пробить окно выходит легко, и слышится напуганный вскрик из класса. ваня решает лезть первым, так как он оказался самым худым из парней, а наташа боится и отнекивается, помахивая ладонями, поэтому ему уступает. ваня царапает бедро об осколок, когда уже наполовину залез в кабинет под охуевшие выдохи ребят, столпившихся у доски. плотную джинсу стекло не разрезает, но на коже точно останется вспухший ярко-розовый след, который будет саднить, и бессмертных раздраженно шипит. он спрыгивает с узкого подоконника, удачно приземляясь на ноги с громким скрипом половиц, пока на него ошалело пялится саша и несколько других школьников. — блять, саня, — ваня радостно улыбается и идет к удивленному парню, обнимает его, шумно выдыхая тому в плечо с явным облегчением. петров в приятном изумлении вскидывает густые темные брови, и его слегка заостренные к кончикам уши смешно поднимаются вверх. — ты как? парень с улыбкой легко хлопает ладонью по спине и разглядывает с ног до головы внимательно, остановившись взглядом на осколке, зацепившемся за ткань кофты, который ваня тут же смахивает. петров сутулится, и без того худощавые плечи кажутся еще более осунувшимися, а залегшие тени на лице делают голубые светлые глаза выразительнее. этот день будто прошелся по всем с очевидным пристрастием, оставляя помятые следы на лицах. саня выглядит потрепанным, но его улыбка, до того легкая и не затуманенная усталостью, сладко греет в груди, и ваня по-настоящему спокойно выдыхает впервые за эти тяжелые и изматывающие несколько часов. с сашей они знакомы еще с детства, и, хоть и учатся в параллели и нечасто видятся из-за высокой нагрузки на занятиях, хорошо общаются и на баскетбол ходят до сих пор вместе. санечка ассоциируется с тем самым теплом и уютом, что заседают порхающими красочными бабочками в альвеолах. с саней накрывает волной окутывающей пеленой спокойствия и ностальгии. почему-то знать, что хотя бы с ним все порядке, придает сил, переполняя эмоциями, и он несдержанно хватает парня за плечи, глупо улыбаясь. тот выглядит неплохо, если не считать испачканной алыми пятнами рубашки, порванной штанины и растрепавшихся русых волос. — ну, как видишь, людей не жру. — голос его шутливый, но глаза вдруг становятся совершенно серьезными, и он косится на окошко позади парня и снова переводит взгляд на все еще улыбающегося слегка ваню, говоря чуть тише, — ты один? — нет, там еще есть. — ваня разворачивается к стене и неосознанно громко кричит, привлекая внимание зараженных за дверьми. те скребут ногтями по дверям, оглушительно верещат и хрустят, возможно, оставшимися конечностями. их много, они рычат за дверцей в каморку и перед кабинетом физики, но переполняющая радость не дает страху прорасти внутри глотки. напряжение чуть стихает. — лезьте, тут все хорошо! шорох и вошканье отвлекают от скрежета за дверьми, и ребята, которых бессмертных лично не знает и познакомиться с ними не успел, подходят чуть ближе к разбитой форточке в стене, и яркое недоверие и осторожность, будто вязкий черный дым, застилает пространство вокруг. становится вдруг неуютно под пристальными присматривающимися взглядами, но ладонь сани все еще покоится на плече, и ваня передергивает плечами в попытке согнать непонятное ощущение тревоги. если саня рядом, все будет хорошо. с сашей спокойно всегда. ваня оглядывает других, ловя настороженные ответные взгляды, и старается приветливо улыбнуться, чтобы сгладить обстановку, на что тоже получает неуверенную улыбку от высокого парня с чуть вьющимися волосами и малиновой прядью посередине. кажется, он его уже видел среди знакомых саши, но в параллельном классе тот точно не числился, да и одет он не в школьное вовсе — растянутая зипка болталась на плечах, завязанная узлом на груди, и яркий рисунок на джинсах к понятию школьной формы никак не подходил. он выглядит зашуганным и слишком бледным, и ваня хмурится. но парни выглядят значительно лучше того же вадима, у которого светло-фиолетовая кофта уже окрасилась в бордовый, значит вряд ли кто-то из них окажется зараженным. козаков с тяжким оханьем подсаживает наташу, и она успешно выползает из окна без особых проблем, осторожно пробираясь сквозь проем, стараясь не задеть телом острые края стекла. ваня любезно помогает ей слезть, придерживая ее бедра, чтобы не упала, но девушка только хмыкает, отпихиваясь от ваниных рук. бессмертных смеряет ее взглядом, но бердникова только разворачивается, не смотря назад. дальше и сам вадик взбирается на подоконник, с кряхтением пролезает через разбитое окно и спрыгивает прямо на парня, сваливая его на пол, создавая жуткий грохот и сдавленно извиняясь. бессмертных шипит раздраженно, спихивая с себя нервно смеющегося вадима, а сережа все еще не лезет почему-то, и шума никакого по ту сторону не слышно. колючие ветви терновника оплетают желудок, и непреодолимая паника все-таки разрастается внутри, как бы ваня не старался ее сдержать. — серег, ты че там? — блять, ванюш, я не пролезу. — у него голос дрожит сильно, почти со слышимым треском, как будто он увидел, что его любимый скейт вдруг поломали (а такое уже было один раз, когда ваня вдруг решил научиться кататься летом, и интонация пешкова сейчас чересчур похожа). ваня не видит сережино лицо, но совершенно уверен, что на нем застыло то липкое пятно отчаяния, расползающееся по черным зрачкам, какое бывало, когда число на весах оказывалось больше, чем пешков хотел бы видеть. воспоминание разбитого парня, стоящего грустно у напольных весов на кухне, вызывало только новую несдерживаемую волну паники. бессмертных сжимается весь, когда слышит глухие удары о дверь кладовой, и в горле саднит. — ну сережа, еб твою мать, лезь уже, не застрянешь. — ваня нервничает, дверь в каморке долго не протянет и слетит скоро с петель, и сережа это понимает, скорее всего, но все еще медлит. руки потрясывает в нетерпении, а злость невольно проскакивает в голосе, отчего тон становится грубее и раздраженнее, — сереж, у меня твой телефон, и пароль я знаю. ваня не уверен, что это подействует, ведь сережа почти всю его галерею показал за исключением нескольких альбомов, и, в основном, там только ванины фотографии с разных ракурсов и какие-то тупые мемы, с которых ваня почему-то все же смеется, как в первый раз. но сережа мычит что-то неразборчиво, очевидно, жалея, что на уроке английского дал прочитать одну из переписок ване, а когда в класс залетел укушенный вова, и вовсе забыл про свой же телефон. он подпрыгивает, цепляясь пальцами за подоконник и с трудом, но выползает наполовину, оставляя затяжки на ярко-розовом свитере от мелких осколков на раме, и, как говорила наташа, бедра оказываются и правда слишком широкими для небольшого проема. ткань кофты цепляется за стекло, мешая двигаться дальше, а задница так и не может протиснуться вперед. тазовые кости больно упираются в пластмассовую оконную раму, и парень дергается, тряся светлыми кудрями, старается проползти хоть на миллиметр, но откуда-то взявшаяся тяжесть в теле пригвождает. невероятно хочется захныкать от безысходности положения и злобно топнуть ногой от возмущения, но тягучее чувство опустошенности, казалось, высасывает все силы. пешков стонет обреченно и опускает голову вниз, прислоняясь лбом к холодной стене, а задняя часть тела свисает безвольно в смежном помещении. сережа остается зажатым в стене, и нервозность ядовитыми каплями расходится по телу. реальность угнетает. слышится подавленно-глухое: — я застрял. — обреченный вздох заполняет тишину, и ваня почти готов истерически усмехнуться. тревога отходит на второй план, и хочется по-детски рассмеяться, но только смех изо рта вырвать не получается. только пешков во время зомби-апокалипсиса мог застрять в окне. и это до нелепости сюрреалистично. ваня вздыхает, закатывая глаза, но идет к парню и крепко хватает его прохладные ладони, тянет на себя. сережа мычит — косточки больно сдавливает, а свитер с треском рвется в нескольких местах. плечевые суставы неприятно щелкают, когда бессмертных дергает руки парня особенно сильно, и сергей, невнятно что-то крича, падает на ваню, придавливая всем весом своего тела к ламинату с глухим грохотом. парень оказывается прижатым к полу уже второй раз за сегодня, но не сказать, что ему не нравится, когда сережа сверху сидит, возвышаясь над ним. и, возможно, он бы пошло пошутил, совершенно не стесняясь ошалевших ребят, но пешков, неудачно приземлившись, попал острым коленом в живот, и теперь ваня корчится от ноющей боли, разжигающейся под ребрами. мышцы тянет, и болит, кажется, желудок или что-то рядом с ним, пока кудрявый извиняется и смазанно лепечет, что он случайно и не хотел вовсе. и ваня верит, но сжимается весь, обхватывая себя за ребра, и скулит болезненно, пытаясь отдышаться и вылезти из-под парня. живот сдавливает очень неприятно, и вместо «сережа, блять, слезь с меня» слышатся задушенные стоны и обрывки слов, но, слава иисусу, его хрипы сергей вроде как разобрал. пешков отползает от сморщившегося и жалостливо завывающего парня и замечает краем глаза знакомую фигуру среди наблюдающих за ними школьников. леша, очевидно, тоже его узнал, он в неверии улыбается и подходит ближе, но глаза у него стеклянные, темные и почти ничего не выражающие. видеть живого и здорового парня сейчас — как глоток свежего чистого воздуха после всей этой поеботни, насквозь пропахшей кровью и хлоркой, и это даже лучше недостижимой пятерки по углубленной химии, которую сережа запорол в этой четверти. алексей выглядит вполне прилично, розовая прядь волос уже вымылась, оставаясь тусклым малиновым пятном, но в глазах его проскальзывает тень расплывчатой радости, и сергею становится немного легче. парень не в разорванной одежде и без подтеков крови, и сережа думает, что это замечательно. значит они спаслись не единственные, и это дает надежду на то, что им удастся выжить и выбраться. спрашивать, откуда парень здесь взялся, не хочется, да и не важно это, поэтому пешков только энергичнее ногами шевелит, подходя ближе. сережа его обнимает одной рукой, похлопывая старого друга с района по плечу, и сережа замечает блестящие капли слез в уголках карих глаз. сережа удивленно открывает рот, а взгляд мрачнеет, поэтому вырывается изнутри только настороженное: — лех? — аня. она…— голос его срывается на последней букве, и он хмурится, вжимаясь в сережино плечо лбом. — я к ней, а-а они… — он неопределенно махает рукой в сторону закрытых дверей кабинета, заикаясь и всхлипывая, и пешков понимает все, прижимает парня к себе ближе, поглаживает вьющиеся волосы, пока сзади сильнее хмурится ваня, наблюдая за ними. тот парень, который ему странным показался, оказывается, тот самый друг детства — леша, про которого сережа много чего рассказывал. и ревность, мелким клубком запутывается в животе, но ваня только прожигает взглядом плечо пешкова несколько секунд и нехотя отводит глаза в сторону. зыбкое спокойствие обманчиво-приятно сыплется мелким песком, и напряжение, больно сдавливающее легкие, растворяется, оставаясь прозрачным налетом на внутренностях. за этот день случилось слишком много, и сознание, не выдерживая, против воли расслабляется, уступая место опустошенности, и раздражающе-жужжащие мысли успокаиваются, оседают где-то глубоко, чтобы потом обязательно показать свои морды и накрыть новой вспышкой переживаний. но это потом. сейчас ваня чувствует теплую руку сани на плече, его мягкий взгляд, и, на самом деле, все могло бы быть еще хуже. за окном темнеет, или так только кажется из-за плотных и густеющих черных туч, нависающих над землей. порывистый ветер усилился, раскачивая кривые ветки деревьев с редкой зеленеющей листвой. утренний ливень прекратился, но, очевидно, ненадолго, изредка слышатся раскаты грома, и проблески молний вспыхивают нечасто, но пока на улице довольно спокойно, если не считать бегающих и рычащих тварей под окнами. у них нет ни единого представления как сбежать — главный вход, очевидно, кишит монстрами, а выпрыгивать с окон третьего этажа — точно самоубийство. парень, затаившийся у стеллажа с методичками, разглядывает всех настороженно, косясь на кровавые пятна на одежде и царапины на руках. наташа недоверчиво смотрит на него, пытаясь вспомнить, как его зовут, но его имени бердникова не знает. — это ярик. — саша, положивший руку на плечо вани, другой показывает на парня. тот сдержанно кивает, поджимая губы, слегка вьющиеся темные волосы выбиваются из-за ушей, и он неуверенно улыбается, осторожно переглядываясь с новыми знакомыми. — ваня. — бессмертных протягивает руку, подходя ближе, и оборачивается на успокающего лешу сергея, — это сережа, вадим и наташа. он замечает, что ярик недовольно косится на его руку, но все же, будто пересилив себя, пожимает в ответ и слегка улыбается. он гораздо стройнее, чем остальные, и костлявые плечи своей остротой почти что разрезают тонкую ткань черной футболки. парень достаточно высокий, взгляд у него хлесткий, из-за чего худое лицо кажется очень серьезным и напряженным, хотя на деле оно расслаблено. он ване не нравится. ярик смотрит настороженно, исподлобья, хмуря тонкие брови, и охотно одергивает руку, сразу вытирая ее об себя. ссориться не хочется, безусловно, но такое поведение явно не настраивает на хотя бы товарищескую помощь друг другу в случае чего. и бессмертных приподнимает уголки губ в знак знакомства, но смотрит оценивающе и мысленно обещает себе приглядывать за ним. и что-то мелькает в его глазах непонятное, отчего верить ему и не хочется вовсе. ваня заталкивает это чувство поглубже, надеясь, что это мерещится все, ведь сам он в каком-то путающем и мажущем полубреду. — сань, ты знаешь, что происходит здесь? — бессмертных отходит от ярика, прижимая парня боком к себе, и говорит тише, — откуда это вообще взялось? — ванек, я хуй знает, что тут произошло, но мы слышали про биолога из соседнего корпуса, мол, это он вирус создал, — петров шепчет, наклоняясь к чужому навостренному уху ближе, будто это что-то секретное. — по крайней мере, наши прибежали именно с такими словами, не знаю, насколько это правда. ваня задумчиво мычит, снова цепляясь глазами за светлые запутанные кудри. сережа перебирает жесткие пряди, ощущая прожигающий взгляд зеленых глаз, но алексея, беззвучно рыдающего в его плечо, не отодвигает, и почему-то кажется, что он даже не имеет на это права. леша здорово ему помог в отношениях с ваней, за что он ему безумно благодарен, и разве может он сейчас забить на друга, когда тот потерял девушку совсем недавно. сережа аню видел всего пару раз, но отчего-то горечь потери отдается неприятным гулом в висках. парень выглядит разбитым. с начала всей этой бредовой до жути ситуации прошло около двух часов, а сколько они протянут в окруженной зомби школе — неизвестно. как и — ищет их кто-нибудь, или эта эпидемия сразила всех оставшихся. второй вариант даже хуже, ведь помощи, получается, ждать не от кого, и им придется выбираться самим. поэтому сережа только надеется, что службы спасения просто задерживаются. и это единственное, чем удается себя кормить, дабы совсем не отчаяться и не сложить руки. но плотный комок внутри все-таки появляется, и чувство бесплодного ожидания липким пятном растекается в желудке. собственная беспомощность нагнетает и без того мрачную атмосферу. связи нет, а интернета — тем более, даже экстренные вызовы не помогают — трубку просто-напросто не берут, и срабатывает автоответчик с звонкой раздражающей мелодией. телефон становится сейчас самой бесполезной вещью в мире. дозвониться полиции или мчс не получается, и выходит — остается либо бесцельно ждать, сгрызая себя надеждами, либо предпринимать какие-то действия к побегу. и второй вариант, навязчиво стучащий в голове, кажется более действенным и реальным. за деревянными дверьми почти тихо, изредка слышен тихий хрип и скулеж зараженных, но вполне себе спокойно, если не шуметь. на самом деле, выходов два — выпрыгнуть изо окна или пробираться через двери. и никто не уверен, что спрыгнуть с третьего этажа на самом деле опаснее, чем выйти из класса. впервые хочется остаться в кабинете физики подольше. сережа искренне рад, что леша, несмотря на потерю, не унывает и с горящими глазами активно предлагает варианты исходов событий и возможные планы. и по изредка задумчивому взгляду видно — терять он больше никого не хочет. леша не падает духом и яро хочет выжить, определенно, и это вселяет слабую уверенность. только вот пешков до последнего, хоть и хочется, но не верит, что сегодня выживут они все — семь человек мимо кровожадных тварей точно не смогут пройти незаметно и без происшествий. он старается морально подготовить себя к тому, что кто-то умрет и, возможно, даже он сам, но, хоть и нельзя так делать, молится кому угодно, только бы это оказался любой, кроме вани и вадима. эгоистично, до скребущихся когтей по легким и рваных ран на коже, только вот без них сережа сломается. он готов пожертвовать всеми остальными, если эти двое гарантированно спасутся. возможно, ради ванечки он пожертвует и собой, подставляясь спиной под укусы инфицированных, если это поможет. только гарантий никто дать, к сожалению, не в силах, а потухающие зеленые и карие глаза искрами мелькают перед лицом, пугая. липкий страх разливается неприятным холодом по телу вместе с дрожью, когда в воспоминаниях вместо вовы сережа видит окровавленного ваню со слезящимися и покрасневшими глазами и разорванной кожей. у того из носа течет теплая струйка крови, сползая красной полосой к обветренным губам, а зелень, какой наливается трава в начале весны, в глазах тускнеет с каждым мигом, и изо рта вместо привычного теплого «сереж» слышится только глухой хрип и лязг зубов. от картинок разыгравшегося воображения становится тошно, и, если сережа не хотел так сильно проблеваться при воспоминании владимира или губанова, то от вида зараженного вани хотелось выдрать глаза собственными руками. это мерзкое чувство страха за другого человека ядом по клеткам распространяется не хуже этого ебаного вирусняка, паразитами проникает в мозг, заставляя видеть вместо чистого и солнечного ваниного лица окровавленное отвратительное месиво из кожи, мышц и пустых глазниц. внутри почти что ощущаются раздробленные кости, впивающиеся в мясо острыми краями. если с ваней что-то случится, сережа себе не простит, как не сможет отпустить и вадим, если вдруг что-нибудь произойдет с наташей; как не сможет забыть эту боль леша даже спустя время. ваня точно видит, что пешков мучается и старается на него не смотреть лишний раз. он по глазам видит, что что-то неладно, и, когда сережа и вовсе отворачивается во время разговора, не выдерживает. — сереж, что-то не так? — все нормально, ванюш, — он осматривает его лицо бегло, чуть задерживаясь взглядом карих глаз на пшеничных, отливающих золотом волосах, но в глаза напрямую по-прежнему не смотрит. — не считая, конечно, ораву живых трупов снаружи. ваня хмыкает и поджимает губы, потому что парень кажется ему старше, чем на самом деле, из-за темных кругов под глазами и осунувшимся лицом, хотя такое вряд ли может быть — пешков выглядел с утра более чем здоровым и бодрым. бессмертных радуется, когда находит глазами небольшую дверь в лаборантскую, куда и тащит за собой сережу. тот сопротивляется, отпихиваясь, и упирается ногами в пол, но подошва кроссовок легко скользит по ламинату, и приходится сдаться. внутри комнатки темно и очень тесно, но ване переговорить с парнем наедине не помешает. но сережа блюдца шоколадные свои от сложенных рук не поднимает и в глаза чужие заглядывать, как обычно он это любит делать, не собирается. — сереж, — ваня начинает говорить медленно и вкрадчиво, без стальных ноток в голосе, которые, бывает, проскальзывают при общении на людях. не то, чтобы он этого хочет, просто так выходит. и к концу тон становится совсем тихим и мягким. — что случилось? парень молчит и все так же смотрит не на ваню, кусает нервно губы и хмурится своим мыслям. бессмертных сжимает розовую кофту на плече в кулак, чуть дергает, обращая на себя внимание, и сережа наконец поднимает голову. у него в глазах рыдания невыплаканные темным маревом радужки окутывают, и капельки слез все-таки собираются в уголках, когда губы его начинают дрожать вместе с ресницами. ваня руку разжимает, больше не натягивая ткань, а только гладит по плечу, ожидая, когда же сережа начнет тараторить в своей манере. но этого не происходит. тепло на плече и мягкий взгляд напротив расслабляет, а перекошенное лицо навязчивой фантазией не мерещится больше, когда пешков вперед подается ближе к парню, но своими губами чужих не касается, только шепчет надрывно, задевая горячим дыханием кожу: — вань, я так не хочу, чтобы ты умирал. у него надежда в глазах плещется, и ее настолько много, будто у пешкова внутри темная марианская впадина, состоящая из нежности и этой самой надежды всепоглощающей. ваня тает, когда сережа в сотый раз о любви ему говорит жарким шепотом на ухо, вставляет цитаты из известных произведений, говоря какое он солнышко и как рад с ним быть рядом. и, наверное, в такие минуты бессмертных себя чувствует по-особенному нелепо, не зная, что сказать в ответ, но сейчас пешков кажется слишком узвимым и открытым душой до неприличия сильно. внутри желание защитить, спрятать парня от всего жжется, и ваня тянется к приоткрытым мягким губам в скромном поцелуе и млеет. сережа на вкус как ананасы или что-то похожее, целовать его сладко-сладко, и чужой страх с поцелуем растворяется, оседая едва заметной горечью. и ваня не может сказать, что любит, до бешеного пульса в груди любит, но почему-то фраза из горла не рвется, и кажется, что это будет выглядеть, как прощание. и сердце сжимается тянущим спазмом, но ему искренне хочется верить, что сереже и этого хватает вместо тысячи слов. пешкову и правда хватает, пока раскуроченное тело с вывернутыми наружу кишками и торчащей печенью перед глазами снова не появляется. поэтому сейчас он дышит загнанно, пытаясь унять воображение и выскакивающие искрами картинки в голове, выдыхает в приоткрытые губы рвано, а перед глазами плывет. в комнатке душно и темно, от чего образы все ярче всплывают. — тогда не отпускай меня. у сережи все рассыпается внутри, когда ваня тихо, почти неслышно выдыхает ему в губы, потому что слышать это гораздо интимнее. наверное, это даже лучше, чем его коллекция чокеров и портупей, сложенных дома; громче, чем крики слоняющихся зомби за дверью; ярче вспышек под веками после секса. сказанное почти отпечатывается въедливыми чернилами на внутренней стороне легких с осторожным вдохом, стирая беспорядочно бьющееся сердце в бесполезную труху и пепел. и тревога больше не сжимает внутренности крепким узлом. от вани пахнет яблоками, и сережа только надеется, что не уловит запах его крови. бессмертных мягко прижимается к губам, зализывая мелкие ранки, мажет языком по зубам, сдавленно выдыхая в чужой рот. и в этот поцелуй так много хочется вложить, ваня отдал бы миллионы за возможность высказать свои чувства к нему, но получается лишь хаотично гладить ладонями парня везде, где достают руки. и нежные движения оказываются красноречивее. пешков целует медленно, растягивая, будто запоминая, смакуя вкус яблок на собственном языке. вани сейчас так мало и так много одновременно, он будто заполняет собой каждую клетку внутри, не давая места ничему другому. и ваню и правда не хочется отпускать. не за пределы более-менее безопасного помещения к безжалостным упырям, готовым разорвать любого. нет, только не к ним.

***

идея выйти из класса через окно кажется убогой, выбежать через дверь — еще уебищней. но делать и правда нечего, тут либо сломать себе шею, пока будешь лететь с пятнадцати метров, либо попасться, неудачно выбираясь, какому-нибудь ублюдку-людоеду в школьном коридоре. тут одно из двух, и каждое другого хуже. и все же леша предлагает попробовать выйти через дверь, вооружившись чем попало, что только под руку попадется в кабинете. у бессмертных возникает мысль о том, чтобы ебануть зараженных током, создав электрическую цепь, но проводка слишком старая и чересчур короткая, и случае чего, если случится возгорание, они умрут вместе с этими инфицированными. да еще и не факт, что ток их остановит. под наблюдением саши ребята всем, что находят в лаборантской и кабинете, тем и пользуются: сережа не нашел ничего лучше швабры и строительной каски, которая каким-то хреном оказалась у физички, леша отыскал тяжелую металлическую трубу, а ваня с сашей взяли сварочные шлемы. остальные обвязали голые части тела вроде голеней и шеи оторванными кусками ткани от халатов и других тряпок, которых в месте, где лежала теперь сережина швабра, оказалось очень много. хочется пошутить, какая они шикарная вооруженная команда, но пешков держится. иронизировать совсем не время, потому что за дверью хуй знает сколько бешеных, обезображенных зомби, которые обязательно постараются откусить тебе кусок шеи или икры, оставляя ошметки кожи в своих гнилых зубах. придется импровизировать и действовать интуитивно. но выхода другого не остается, и ожидание, когда откроется дверь и бешеные твари кинутся внутрь, натурально убивает. вадима потрясывает, а внутри адреналин чистейшим концентратом течет, заставляя мозг соображать лучше и быстрее. наташа выглядит очень красивой с собранными волосами, но времени не хватает, чтобы сказать ей об этом, дабы она чаще ходила с небрежным пучком на макушке. козаков успевает только прижаться к ней сухими губами на мгновение, пока другие собираются с силами, с хриплым «наташ, я не хочу тебя терять». она переводит темные глаза, взгляд ее настороженный и нервный, но она тоже шепчет в ответ и слегка улыбается: — постарайся выжить. и ярик, стоящий рядом, должен признаться, что слышать такое больно. он отводит глаза и отходит, потому что слушать неловко. слишком личное. такие фразы никогда не сравнятся с актерской игрой по телевизору, в жизни это слишком душераздирающе. когда понимаешь, что всем не выжить и обязательно кто-нибудь из них поляжет в этой ебучей школе, хоть и надеешься на обратное. школа реально убивает, а надежда — самая страшная вещь, когда не оправдывается. снаружи гниющие тела бродят в поисках свежего мяса, чтобы снова почувствовать вкус теплой человечины на языке, рычат и скалятся, если вдруг чуят добычу, а прямо здесь они переживают друг о друге сильнее, чем сами о себе. о ярике заботиться некому, и переживать ему не о ком, но так даже и лучше — не придется ощущать то, как внутренности разрываются с оглушительным треском, а что-то в теле падает вниз, разбиваясь на мелкие камешки, пригвождая к земле, видя тело любимого человека с опустевшим взглядом и окровавленной шеей. наверное, так даже правильно. хочется вырвать собственное сердце, что бесформенным куском содрогается внутри, и ярик не готов к такому. связывать себя обязательствами за чужую жизнь не хочется, но он просто верит, что леша сможет дожить до утра. не надеется, именно верит. потому что вера кажется весомее, чем пресловутая надежда, поглощающая сознание навязчивыми ожиданиями.

***

когда дверь открывается с разрывающим тишину грохотом, хочется зажать уши. зараженные верещат и рычат оглушительно, крики рвутся из разодранных глоток, и они напирают, загораживая выход своими гнилыми, но все еще способными двигаться телами. первым от ступора отходит вадим, он голыми руками отпихивает жертв этой ублюдской эпидемии, давая пространство для побега остальным. у него на лице самая настоящая ярость, какую ни сережа, ни ваня никогда прежде не видели и какой не бывало обычно на вечно спокойном и рассудительном лице. и всем понятно, конечно, что причина — наташа. вадя за нее костьми ляжет. вокруг пахнет кровью, она буквально везде, и ее очень много: она остается на стенах застывшими каплями и мазками, на когда-то чистой белой плитке она цветет тускло красными разводами и лужами, а окна точно могли бы стать хорошей правдоподобной декорацией для «техасской резни бензопилой». в коридоре пахнет мертвечиной ярче, ведь тут собралось около десяти зомби, которые своими желтыми сгнившими зубами или неровными, острыми ногтями обязательно пытаются оттяпать твой глаз или палец. сережа держится вместе с ваней, раскидывая укушенных ручкой от швабры. он пообещал. и ваня тоже не отходит, упирается плечом в чужое, отбиваясь от укуса в предплечье. сейчас он правда жалеет, что не перевязал открытые участки старым бинтом из аптечки или тканью от халатов. сварочная маска хорошо закрывает лицо и шею, отчего по поводу прокушенной гортани можно не беспокоиться. зато вот светлые кудри пешкова, уже заляпанные в нескольких местах каплями свежей крови, откидываются назад каждый раз при резком движении, открывая вид на ничем незащищенную шею и острый кадык. за опрометчивость хочется уебать эту чушь патлатую так же сильно, как и озверевших инфицированных. алексей рьяно защищает себя от чужих смыкающихся челюстей около уха, успевает отогнать взревевшего во все горло мертвого ублюдка с напуганного ярика, помогает ему подняться. тот засматривается на окрашенные в розовый волосы на макушке и вспоминает неожиданно, как они ходили на прошлых выходных в компьютерный клуб. и те дни кажутся настолько размытыми и попросту нереальными по сравнению с тем, что они переживают сейчас — группа, наверное, последних выживших школы пытается спасти свои задницы от укусов и клацающих зубов возле груди. вадим с сашей отталкивают зомби, чтобы другие могли добежать, не оглядываясь назад. выглядит до тошноты иронично. и страшно на самом деле. совсем не так, как в фильмах про апокалипсис и оживших трупов — отбиваться от сильных и готовых в любой момент откусить тебе половину руки чудовищ отнюдь не просто, как показывают. добраться до лестницы получается быстро. саша падает, чудом не приземляясь затылком на край первой ступени, и истерично кричит, когда сверху на него валится зараженный. вадим оттягивает парня из-под него, но костлявые руки все-таки успевают ухватиться грязными пальцами за щиколотку, и страх вместе с потом пропитывает рубашку. клацнувшие зубы машут по коже ладони, сдирая эпидермис неровными краями, и саша пинает инфицированного в челюсть, смещая ту под неестественным углом. боль в ноге не чувствуется вопреки всему на свете, а внутри адреналин сносит крышу. в глазах мутнеет, и мышцы только сильнее содрогаются, когда петров резво хватает вадима под руку и бежит вперед, не оборачиваясь. уши закладывает, будто парень сейчас не от укушенных спасается в школьном коридоре, а опущен в бочку с вязким содержимым. гул дребезжит в голове, и вокруг все плывет под визги за спиной. на секунду полностью оглушает. было поспешно решено бежать на крышу. дверь оказывается открытой, и на лестничной площадке достаточно чисто, значит зараженных тут еще не было. там должно быть безопасно. они вваливаются на площадку, спотыкаясь на трясущихся ногах, и падают все разом, пытаясь отдышаться. ветер усиливается, сдувая обрывки слов, тучи нагнетают обстановку еще сильнее своей чернотой. становится холоднее. вадим удивленно охает, отталкивая ваню с сережей, подбегает к саше, а изо рта рвется задушенное: — его рука. саша шокированно смотрит то на свою ладонь, то на вадима, то ловит обескураженные взгляды в свою сторону. ваня безмолвно открывает и закрывает рот пораженно, и протягивает руку, подходя ближе, но сережа, кидая предупреждающий жесткий взгляд на петрова, обхватывает торс парня, прижимая к себе вплотную, и удерживает его на месте. бессмертных застывает в чужих холодеющих руках, не решаясь вырываться. он заражен.

***

вирус забирает у нас не только разум, он отнимает самое ценное, что есть у нас: друзей, любимого человека, семью. превращает их мозг в неоднородную кашу, застилает глаза красноватой пленкой, поглощает нейроны, не дает думать. он разносится ядом по телу, в считанные секунды проникая в кровь и лимфу, затрагивает все отделы организма, распространяясь болью. от этой боли хочется свернуть себе шею или ноги, чтобы не было возможности передать инфекцию кому-нибудь еще. но сломанные кости срастаются, а ноги снова способны передвигаться, и «болезнь» опять передается кому бы то ни было. она разбегается, словно тараканы от яркого света лампы ночью, сносит каждого на своем пути, разрывает легкие в отчаянном крике, оставаясь внутри кровоизлиянием в близлежащие ткани, ломает ребра, осколки которых впиваются в кожу и пронзают ее с громким треском. терять близких больно, безусловно. но как сожалеть о человеке, который вроде бы жив? вроде бы только наполовину мертв. зараза от кровоточащей раны по венам выше растекается, блокирует выработку атф, тормозит энергетическое обеспечение воспалительного процесса. только замедлиться действию яда это не помогает, он с огромной скоростью достигает гипофиза, своей чернью проникает в голову, путая принципы и инстинкты, смешивая их в единый ком желания и чувства голода. и вакцины от него нет. зараженные клетки пожирают живые, нормальные, делятся, заполняя собой мертвые и ненужные. вместо здоровых остается только всепоглощающий вирус, мешающий думать и жить, будто разрезающий брюхо до реки крови под телом, но недостаточно, чтобы умереть. однако достаточно, чтобы мучаться. когда смотришь на рану на голени невидящим взглядом и наливающиеся красным следы от чужих сгнивших зубов, надеешься, что тебя не заденет. что это просто укус, который затянется через месяц, но этого месяца у тебя уже нет. у тебя остается только минут пять, пока вирусные клетки доберутся до сердца, останавливая его работу, и куча времени, проведенного в беспамятстве, чтобы сожрать всех, кого увидишь через замыленное пятно перед глазами. но у вани совсем нет этого неуловимого, неосязаемого завтра, чтобы думать о ком-то другом, потому что все плывет и мажется, и сережина ладонь чересчур теплая и живая, с трепещущей точкой пульса на запястье, что желание укусить жжется в горле и обжигает ребра пламенем. потому что хочется до клацающих, лязгающих зубов и бьющихся друг об друга челюстей. и ты пытаешься сдерживаться, но случайно срываешься на слезы, потому что тебе рано умирать, ты ведь столько всего еще не сделал: не сдал с трудом экзамены на триста баллов, не поступил в вуз на хорошо оплачиваемую специальность, не закрыл ипотеку своей любимой матери на скромную однушку. тебе нельзя умирать, но из раны хлещет кровь струями, а одежда пропитывается бордовым, разливаясь теплом и влагой на долю секунды — порывистый ветер пронизывает тело. зараза беспощадно бьет по мозжечку, и человек теряет ориентацию в пространстве, он чует носом вместо привычных запахов только съедобное, а рот издает лишь рычание и булькающие звуки из горла вперемешку с хрипами. на краю сознания почти не чувствуется, как ломается позвоночник или суставы смещаются в коленях, лишь стена боли искрами и жаром накрывает все тело одновременно и мозг сам по себе отключается от болевого шока, а взгляд мутнеет и глаза закатываются. а после чернота.

***

у сани такие светло-голубые глаза с едва заметным зеленым оттенком, и он — всегда улыбчивый и солнечный — сейчас напуганный до усрачки не знает, куда глаза девать. становится жутко до пробегающих неприятно мурашек по спине и липкого страха, расползающегося внутри по органам. невольно в голову лезут воспоминания, как они с ним часто после школы вместе домой ходили, если ваня шел именно домой, а не к сереже; как на баскетбол по средам прибегали, заставляя олега петровича злиться из-за очередного опоздания; как саша смущенно улыбался, показывая ямочку на левой щеке, и с девушкой знакомился под скрытым наблюдением вани. по сердцу будто тонкими бритвенными лезвиями прошлись. у парня взгляд мутный, а лицо в ярко-красной крови из носа испачкано, и шея хрустит при каждом повороте головы. ноги немеют, и петров на колени оседает, что с громким треском, кажется, дробятся. и хочется неожиданно проснуться. саша смотрит на всех отстраненно, поднимая глаза от мелкой ранки на тыльной стороне ладони. ублюдок задел его зубами. осознание долбит по мозгам, отдаваясь навязчивым шумом в голове и стуком сердца по ребрам. смерть до этого момента казалась такой нереальной, будто тебя эта участь не коснется. и в этот миг не вся жизнь перед глазами проносится, нет, перед лицом только застывшее в ужасе лицо вани каменеет. убрав растрепавшиеся шоколадные волосы за уши, он через силу ярко улыбается бессмертных, растирая запекшуюся кровь по ладоням сильнее. а по белеющим щекам слезы текут, холодя кожу и оставляя узкие соленые дорожки на лице. и пятится назад, пока сережа сдерживает ваню, чтобы он не побежал к нему, а остальные пораженно глядят на парня у двери, не зная, что делать в таких ситуациях. если честно, кто вообще знать может, что делать в такие моменты? вадим прижимает девушку к себе сильнее, чувствуя, как та упирается лбом в ключицы, и с тоской смотрит на сашу, который его взгляд ловит. и козаков все по лицу его читает, кривя губы в подобие улыбки, которая должна означать «все хорошо, мы с тобой», почему-то получается косой гримасой. прощаться как-то совсем не к месту, потому что слова из горла не лезут, застревая несглатываемым комом. и сердце, кажется, по-настоящему кровью обливается. видеть человека, пока еще живого, но знать, что он умрет до пульсирующих висков невыносимо. наташа и не смотрит, она только сильнее носом в чужую, пропахшую потом и кровью кофту зарывается. иван почти плачет, заметив улыбку и чистый, ничем не запятнанный еще взгляд голубых глаз, пытается вырваться из цепкой хватки пешкова, и «ванюш, пожалуйста, не надо» над ухом, которое обязано успокаивать, нихуя не помогает. саша не хочет собой жертвовать, совсем нет, но он чувствует, как немеет правая кисть, и понимает, что у него от силы есть четыре минуты, чтобы убиться самому, а не поубивать всех остальных своими собственными руками. у него нет шансов. он прекрасно видел, что стало с другими, которые прямо сейчас бродят по школе, оглушительно скалясь, и бьются в толстые железные двери глухими ударами. перед глазами мельтешат мысли об уже нереальной работе в фсб и о бабушке, которая ждала его дома обычно с горячим ужином, теплыми объятиями на прощание и мягкой улыбкой на морщинистом лице. «— саш, не задерживайся сегодня, ладно?» против воли в голову лезут этот неповторимый запах уюта и теплота дома, какую всем телом ощущаешь, приходя поздно в квартиру прямиком с промозглой улицы. это больно. ветер порывисто дует в грудь, подгоняя к выходу быстрее, и александр рассматривает жмурящегося ваню в объятиях сережи, странно понимающий взгляд ярика и горький лешин, готового защищаться вадима, закрывающего собой наташу. у всех во взгляде сожаление необъятное читается, только ничем оно тут не поможет. саша не думал, что будет прощаться так. рык изнутри рвется, только петров его сдерживает, сжимая горло и выгибаясь всем телом, и хруст его позвоночника почти оглушает. сердце пульсирует где-то в ушах, мешая что-либо расслышать, а слезы застилают вновь глаза, когда бессмертных все-таки подбегает ближе, отцепившись от кудрявого парня, с раскрасневшимся носом и дрожащими ресницами. он видит на чужой руке алеющий след, закусывая губы до крови, и жмурится, смахивая слезы с глаз. — саня. — голос срывается на гласных, и он тянет свою ладонь, несмотря на плавящееся безумие в светлых глазах. саша сжимает зубы сильно и пытается отпихнуть протянутую руку. он кривит губы в подобие улыбки, и поднимает глаза к небу, слыша вдобавок тихое «не надо». — найди мою маму, как только это закончится. он делает размашистый шаг назад, упираясь лопатками в холодный металл. саша чувствует пальцы, мажущие по вороту рубашки, но выбегает быстрее, чем бессмертных успевает схватить его, и гулко захлопывает дверь. прислоняется спиной к холодящему железу, замечая встрепенувшихся зомби у нижней ступеньки, и бежит, отвлекая громким криком зараженных, уводит их вниз по лестнице. терять уже нечего. облепляющие тело чужие гниющие руки не чувствуются, как и земля под ногами. в глазах горячие слезы жгут сетчатку, а в мыслях темные радужки бабушки, всегда смотрящие с особым теплом, и образ трясущегося от беззвучных рыданий вани, который протягивал к нему подрагивающую руку. кажется, бессмертных всегда был такой, даже когда они против друг друга играли в разных командах, все равно помочь хотел. у него большое сердце и мягкий взгляд, и он каждому свою помощь предложить самоотверженно рвался, плюя на себя, с дружелюбной улыбкой на лице. и это скребущим теплом внутри оседает, пока взгляд в темные тучи упирается. снова будет дождь. ветер пробирается под одежду, а рык вокруг вперемешку с ваниным отчаянным, раздирающим глотку в мясо воплем сверху закладывает уши. почему-то уже не страшно.

***

сережа подбегает к парню, который сквозь слезы, скатывающиеся по носу и капающие куда-то вниз, смотрит на захлопнувшуюся только что дверь с тяжелым лязгом. боль иголками по сердцу царапает, отдаваясь скрежетом зубов и подрагивающими сжатыми до следов ногтей на ладонях кулаками. приглушенный крик петрова эхом бьется в сознании, и слезы остановить не получается. саша не заслужил, на самом деле никто из них этого не заслужил. они не заслужили находиться сейчас здесь и гадать, когда умрут и как выжить. не когда им по семнадцать. спасательные службы, видимо, плевали на защиту детей, и отсиживаются где-то в сторонке, пока они выплыть из этого дерьма пытаются. ваня старается не злиться, но ненависть — то ли на себя, то ли на все никак не приезжающую помощь — жгучим пятном оседает в легких, делая вдохи болезненными уже на физическом уровне. сережа обхватывает его плечи нежно, стирая рукавами слезы с подбородка, и оттаскивает от входа, пока ярик бездумно пялится на город, виднеющийся вдали и сжимает руку леши в сухих и теплых ладонях. одежда порвана, запачкана в бурых пятнах, и хочется помыться неимоверно. тот жуткий запах мертвечины и мяса въелся в ткань, действуя на рецепторы, заставляя нервно потирать нос, чтобы не чувствовать его. у них нет ни воды, ни еды, и непонятно, сколько они смогут так протянуть. немного успокаивает только то, что скоро должен пойти дождь, и хотя бы этого омерзительного смрада, окутывающего, будто облаком, каждого, не будет ощущаться. а если им удастся найти хоть какие-то емкости, получится попить и запасти воды. внезапно накрывает голод. атмосфера гнетет, но плакать сейчас совершенно не хочется. какой смысл содрогаться в рыданиях по чудовищам, если им самим остаются считанные дни, если не часы? так странно следить за временем до собственной смерти, когда буквально пять часов назад искал университеты, в которые у тебя теоретически есть шанс поступить. сюрреалистично. смерть всегда остается где-то в подсознании, застревая пеплом в отдаленных уголках, но ты просто знаешь, почти нутром чувствуешь, что такое никак не забудется. наблюдать, как твои одноклассники становятся бездумными каннибалами — уж тем более. и эта боль — тупая и ноющая — спазмами отдается в мышцах, под ребрами, заставляя сердце стучать быстрее. повторения не хочется. ни с лешей, что застыл в немой скорби, ни даже с ваней, которого ярик не знает, ни с вадимом и наташей, крепко обнимающихся под накрапывающим мелким дождем. они шестеро по невероятной случайности оказались здесь вместе, и терять каждого из них вовсе не хочется. они не семья, нет, даже не друзья, но эту боль переживать им придется вместе. саша точно не последний. эта мысль гулко отбивается от стенок черепа, засаживаясь мертвым грузом в мысли. темнеет.

***

дождь усиливался и с каждой секундой нарастал, обливая прохладной водой ничем не прикрытые головы. тучи сгущались, образуя на небе сплошное, непроглядное почти черное пятно. капли тарабанили по бетону, создавая монотонный шум, от которого хотелось закрыть уши. напрягало. вой зараженных слышен не был на удивление, а с крыши их на улице не было видно. смеркалось, и видимость понижалась вместе с источниками освещения — солнце уже село, скорее всего, но его все равно не было видно из-за чернеющего марева на небе, а луна еще не взошла. приходилось напрягать зрение, чтобы увидеть хоть что-то. сережа снял свой свитер, оставшись в объемной темной футболке, и накрыл заботливо им промокшую ванину голову. не то, чтобы это сильно спасало от промозглого дождя, но пелена воды теперь хотя бы не застилала глаза, стекая с длинной челки. ваня возмутился, пытаясь забрать у того часть одежды и напялить обратно на парня, но тот только улыбался мягко, одними уголками губ, слегка щуря глаза, и поправлял мягкие волосы, заправляя пшеничные пряди за уши. ваня только цокнул недовольно, когда заметил уже насквозь промокшую ткань светлой футболки. — сереж, заболеешь ведь. — перевел взгляд от его носа с милой горбинкой к глазам, которые казались сейчас ночным небом — такими же густыми и темными. — оденься. попытка не возымела успеха, пешков только оттянул прилипшую одежду от тела с характерным звуком, и вздохнул, чуть поджимая губы. он заглядывал в болотные глаза и видел нежный ответный взор вперемешку с жгучей болью. саша. вадим прижимал наташу к своему боку, слушая мерный шум ливня, закрывал собой девушку от воды, чуть наклоняясь вперед так, чтобы струи лились, в основном, только на него. этот день был изматывающим. осознание происходящего въелось на внутренней стороне черепа красными пятнами, но в голове до сих пор не откладывалось, казалось просто страшной картинкой из сна, которую пытаешься забыть, умываясь холодной водой с утра. верить правда не хотелось. но приходилось, потому что эти твари были слишком уж реальными. за сашей, вдруг начавшим выгибаться до хруста и скулить как раненное животное, было особенно невыносимо наблюдать. ваня отвернулся от закрытой двери с трудом, стирая мелкие капли слез со скул, — он не выдержал. с того момента прошло всего пару часов, но казалось, что целая вечность, как бы банально сказано не было. пустоту заполнял только неисчерпаемый страх и ужас, выплескивающийся наружу вместе с дрожащими губами и нервно бегающими глазами. ярик молчал, прижимаясь к леше, который что-то шептал ему на ухо, изредка кивал невпопад и сдавливал холодную ладонь парня крепче в попытке согреть. они вдвоем уселись чуть дальше от остальных, поэтому, о чем говорил леша, редко передергивая плечами, слышно не было. алексей выглядел раздавленным. — вань. — тихо позвал сережа, не отвлекаясь от разглядывания размывающихся сквозь толстую стену дождя очертаний города и высоких деревьев вдали. — помнишь, ты пытался научиться кататься на скейте? который, кстати, сломал мне потом. — он улыбнулся, обнажая ряд зубов, и прижался своим холодным боком ближе к ване. бессмертных заторможенно кивнул, разглядывая намокшие кудри и то, как выглядят сережины губы в профиль. — хочешь, я научу тебя кататься, когда выберемся. — обернулся к парню, наклоняясь чуть ближе, словил встречный теплый взгляд. его глаза тронула легкая, почти невесомая улыбка с явным оттенком кристально чистой надежды, мелькающей на лице. а во взгляде только смирение и такая яркая, даже осязаемая онемевшими подушечками пальцев любовь. она теплом стучала под ребрами, отдаваясь импульсами по всему телу, распространяясь от кончиков ушей до затекающих от холода ног. бессмертных не ответил, только протянул продрогшие пальцы к вьющимся волосам, перебирая слипшиеся от влаги кудри. зарылся в место чуть дальше уха, касаясь теплой ладонью чужой щеки с чуть отросшей щетиной. и отрывисто кивнул, заглядывая в темные глаза. притянул второй рукой за плечо, сжимая мокрую ткань. отпускать от себя пешкова совсем не хотелось. у того в карих радужках целый космос, кажется, с мигающими дальними-дальними звездами и отсветами, разливающимися сиянием по зрачку, затрагивая своим очаровательным блеском и губы, которые так привычно тепло растягиваются, ловя ответный взор. ваня подается вперед, сминая прохладные губы своими горячими, посылая тысячи мелких раздрядов по телу парня. во рту чувствуется дождевая вода, капающая со светлых прядей сережи, и почти неощутимый, эфемерный привкус отчаяния на сладких, с четким вкусом ананаса губах. сердце до боли сжимается, замирая на несколько секунд, и ваня отчетливо вылавливает мысль в сознании, которая рассыпчатыми картинками и образами мелькает перед глазами. на скейте сережа не успеет научить кататься. липкое чувство застревает внутри, обволакивая органы. он потрясывается, сжимая плечо сильнее, чтобы рука не дрожала. поцелуй из нежного и любовного перерастает в как будто прощальный. но прощаться так сильно не хочется, что ваня привстает, прижимаясь к замерзшему парню плотнее — всем телом. губы скользят по чужим, запоминая этот навязчивый привкус ананаса, смакуя его на языке, отпечатывая ожогами в груди и легких. под кожей. сережа запускает пятерню в растрепавшиеся слегка влажные пшеничные волосы, перебирая пряди на макушке, и неосторожным движением спихивает свой розовый свитер с его головы, чуть спасающий от льющегося стеной дождя. ваня на вкус, как те зеленые яблоки, которые до жути кислые, но остаются приятным послевкусием на языке, и ты раз за разом к ним возвращаешься. только пешков от него никогда не уходил. он гладит влажную кожу на тонких руках, чувствуя мурашки и вставшие дыбом короткие волосы, размазывает капли воды сильнее. сережа так боится его потерять. до стертых ладошек и разбитых в кровь коленей. сережа не выдержит без вани, наверное, и дня. без его теплой, как весеннее солнышко, улыбки на красивых губах, не обжигающе горячей, как знойный август, как первые согревающие лучи в апреле. бессмертных слюной своей разносит кислород по венам, который живительным веществом распределяется по организму стучащим бешено сердцем. в груди пылает, не оставляя ожогов, ярким пламенем, в которое сунешь руку — почувствуешь обволкаивающее тепло, затрагивающее все тело разом. от вани дрожат руки и заплетается язык в очередных приятных признаниях, которые оседают в зеленых сверкающих глазах и милой полуулыбкой в памяти. ваню из-под кожи выводить совсем не хочется, да и не в силах. его имя, кажется, застряло фиолетовой строчкой на мышцах. когда сережу будут вскрывать на столе в морге, все точно увидят его отпечатки, оставшиеся пятнами прямо на мясе. ниточка слюны тянется от чужого рта, когда ваня все-таки отстраняется, давая передышку, и укладывает голову на сережину грудь. у того сердце заходится еще беспорядочней, а на лице немного кривая улыбка, не затрагивающая глаз, будто извиняющаяся непонятно в чем. что-то подсказывало внутри, разливаясь обжигающим свинцом по легким, это последний раз, когда они сидят так безмятежно, даже забыв о ходячих мертвецах этажами ниже. что-то неуловимое, тонкое как эмаль зубов, но прочно засевшее в поблескивающих глазах не давало покоя. от чего сердце сжималось до тянущих спазмов под ребрами. небо с каждой минутой темнело, оглушая раскатами грома и шумом ливня, тарабанящим по крыше. кровожадных монстров и правда не было нигде видно. — ребят, надо идти. — молчаливый ярослав вдруг подает голос, чуть срываясь на последнем слоге — он тоже нервничает. — зомбяков не видно, может, нам удастся сбежать. вадим, все еще прижимающий к себе бердникову, с горькой ухмылкой отнекивался. — значит, они все в здании. какой смысл идти туда, где их навалом? — вопрос риторический, конечно, но своей прямолинейностью встает поперек горла. ярик прав, но и вадим — тоже. — надо уходить сейчас. — леша, будто предчувствуя что-то, вглядывался в темень на горизонте, словно выискивая что-то глазами. — мы и до утра не доживем, если останемся здесь, они дверь на крышу могут скоро найти, а отгораживаться нам нечем. — ну и куда мы пойдем? — ваня отстраненно спрашивает, не обращаясь одновременно ни к кому, но и ко всем сразу, отодвигаясь от сережиной груди. уши закладывало, а мокрая одежда, насквозь пропитавшаяся водой, прилипала к коже, посылая неприятные колючие мурашки. — рядом же младшая школа строится, не думаю, что зараженные через ограждение пробрались. тем более, они почему-то странно реагируют на дождь и гром, посмотрите — ни одного внизу не видно. — алексей неопределенно махает на край крыши и продолжает, — думаю на улице их не будет. — а если будет? — у наташи голос хриплый, вероятно, она простудилась уже. — у нас почти ничего, чтобы защищаться, нет. — значит, будем импровизировать по ситуации. — крутой план, лех. — вадим недоверчиво смотрит на парня, глаза в глаза, почти что уничтожающе. — есть идеи получше? в ответ получает только сдавленный выдох и неразборчивое мычание, но козаков направляется к брошенной швабре и двум сварочным маскам. одна из них сашина. ваня подбирает ее, цепляясь кончиками пальцев, держит в руках, рассматривая, и слезы почти натурально жгут горло. это последнее от него. мысль со звоном ударяется об уши, и бессмертных начинает тошнить. теплая ладонь понимающего пешкова не помогает, и ваню рвет, когда перед глазами вновь всплывают картинки в голове — яркие отблески красной-красной крови на напуганном лице в школу, а в ушах — отчетливый треск его костей в агонии. сережа поглаживает по спине поддерживающе, пока ребята ошалело пялятся на парня, который содрогается всем телом, выплевывая содержимое желудка. глаза слезятся, а горло дерет невыносимо. наташа хватается за нос, отворачиваясь и морщась в приступе тошноты. — блять. — бессмертных подставляет руки под все еще льющий дождь, набирая жидкость в сложенные плотно ладони. полоскает рот, отходя к краю, и его передергивает. сережа забирает сварочную каску, которую ваня случайно выронил из рук, и отходит к вадиму. ярик же направляется к пытающему отдышаться ване. — вадь, у меня хуевое предчувствие. — пешков косится на бессмертных, потирая замерзшие руки в попытке хоть чуть-чуть согреть. — ты о ярике? — наташа отходит от них под предлогом собрать отвязавшиеся бинты с бетона. вадим получает отрицательное покачивание головы, наблюдая, как кудри разлетаются в стороны на долю секунды. — тогда что? — ваня. — говорить сложно, потому что в сознании появляются те картинки вани, от которых хочется скрыться и никогда не вспоминать. — мне кажется, все не закончится хорошо. козаков не знает, что ответить, только обнимает пешкова крепко-крепко, как обычно прижимает его к себе, чтобы успокоить. волосы сережи по-прежнему пахнут молочным шоколадом, и, кажется, вадим этому рад. хоть что-то привычное в этом сумасшествии. парень вздрагивает, когда чужое тело прижимает мокрую футболку к телу еще сильнее, и обнимает чужие плечи в ответ, принимая безмолвную поддержку. надежда умирает последней, правда же? теплая рука на плече кажется не такой. не сережиной. ярик слегка приподнимает уголки губ, молчаливо поддерживая, пока ваня пытается отвлечься от этого чувства чужеродности его ладони на своем теле. ему не неприятно, просто непривычно, ощущать на себе ладонь ярика — странно. но он только оборачивается, чтобы посмотреть парню в глаза, и ловит ободряющий взгляд. ваня невольно улыбается. хоть и в мыслях до сих пор мельтешит распластанное тело друга и илья со свернутой шеей. — ты как? — уже… — хочется сказать, что все херово, но — мне лучше, — само срывается с губ. ярик не верит, по нему видно, он оценивающим взглядом пробегается по лицу, словно ища признаки лжи, но не найдя ничего, лишь тихо хмыкает и аккуратно хлопает пару раз по плечу. получать поддержку, даже такую, на самом деле, оказывается приятно. и только то, что все они встретились сейчас здесь в такой обстановке огорчает. возможно бы, не будь они в одной команде, они даже и не познакомились вовсе. ярик кажется ване неплохим человеком, хоть и чаще всего он бывает безэмоциональным, в отличие от того же сережи или вадима. или саши. сквозь дождь не видно ничего, даже если вглядываться особенно усердно в поглотившую все черноту неба и горизонта. уличные фонари не работают, вероятно, электричество отключили во всем городе. бежать сейчас сродни самоубийству. но разве оставаться здесь лучше? леша прав, двери закрыть нечем и, если зараженные доберутся до пожарной лестницы, им всем вряд ли удастся спастись. крыша большая, но прятаться тут совершенно негде. в крайнем случае, придется прыгать, чтобы все равно умереть — от сломанной шеи или позвоночника — вместо того, чтобы позволить себя сожрать. если уходить, то нужно решаться сейчас. температура воздуха падает, близится ночь, а дождь, очевидно, еще долго не продлится. пока идет ливень, у них есть возможность выбраться. хотя бы есть шанс. надежда на спасательные службы успела погаснуть, сменившись полным осознанием реальности. за ними никто не придет. в школе необычайно тихо, и даже на ступенях и стенах, на которых в темноте можно различить почти черные лужи и мазки крови, ни одной живой и не совсем души не видно. если, конечно, душа у зомби существует. повсюду только гнетущая тишина и редкие пощелкивания и шебуршания. вероятно, все разбрелись куда-то в другие места. возле лестниц все достаточно спокойно. дождь, как и предполагалось, заканчивается, сквозь тяжелые тучи проглядывается луна, освещая слабым свечением коридор и позволяя хоть чуть-чуть ориентироваться. умереть при полном отсутствии зрения, наверное, страшнее всего. ребята стараются идти тихо, едва вздрагивая, когда случайно наступают на чьи-то кости, которые пронзительно хрустят, или ошметки мяса, бесформенными кучками мешающиеся под ногами. на первом этаже удивительно спокойно, и, если бы в свете луны не было видно чернеющих подтеков крови от потолка до пола, можно было подумать, что они просто группа подростков, пробравшиеся в закрытую школу ночью. если бы все было так. леша напрягает слух изо всех сил, стараясь уловить малейшие звуки со стороны раздевалок и главных коридоров, но не слышит ничего. по-прежнему в тишине раздается только тиканье часов, слабые потрескивания дверей и едва слышный скрип подошв по полу — это шагает сережа. основной вход оказывается чистым, и это радует. напороться на стайку гниющих монстров сейчас было бы главным проебом в жизни. наташа трясется, нервно осматриваясь по сторонам, пока вадим сжимает крепко ее похолодевшую ладонь. в кровь будто пустили цистерну чистого адреналина, что отдается внутри непонятным чувством в желудке, дрожащими коленями и гудящей головой. ошибиться сейчас как никогда страшно. и если ошибку в контрольной получится исправить, точно так же как и неудовлетворительную двойку в журнале, то, если они попадутся сейчас хоть одной шумной твари, изменить не выйдет ничего. и это осознание бьет по мыслям, застилая глаза чистым ужасом. либо они выберутся сейчас, либо уже не выберутся никогда. сережа тоже волнуется, это понятно, по задерживающемуся дыханию каждый раз при тихом щелканье, по бегающим глазам из стороны в сторону и по беспорядочному глухому стуку в груди, который слышно на расстоянии метров двух. ваня плетется за ним, постоянно оглядываясь, так как идет он последним. алексей с яриком находятся впереди со шваброй в руках, а сережа несет в руках одну сварочную каску — вторую они забыли наверху. вадим с наташей обмотали влажными лоскутами ткани все открытые места, включая шею. где-то приглушенно раздается визг, который совершенно из колеи выбивает. по ощущениям источник находится в другой части школы, но собственному слуху верить сейчас совсем не получается. паника накрывает волной, а до выхода остается жалких пять метров, но они идут тихо и медленно. в легкие уже, кажется, проникает свежий ночной воздух из приоткрытой двери, а по рукам почти-почти бегут мурашки из-за уличной прохлады. внутри сжимается все от волнения и страха в большой тянущий узел, а сзади скрежет только усиливается. собственный ужас поворачиваться не позволяет, и ваня только скорее ногами перебирает в предвкушении ощущения едва уловимой зыбкой свободы на кончиках пальцев и капель дождя, разбивающихся с брызгами о светлую макушку. темнота, казалось, разъедает глаза кислотой, выжигая хрусталик, впиваясь в сознание острыми шипами и застревая где-то в сердце мутным черным полотном. слух напряжен до невозможности, и колени чуть подгибаются от адреналина в крови, пока бессмертных поспешно хватается за чужую болтающуюся безвольно руку и почти бежит вперед, тянет за собой сережу. перед глазами плывет все, а ужас под кожей отпечатывается чернеющими ожогами, заставляя внутренности сжаться, будто огромный комок проволоки, до мучительного спазма в животе. свет луны бликами от глянцевых стендов на стенах у входа остается на сетчатке, и в полном мраке слепит. мысли смазываются, превращаясь в сплошное серое месиво, и ноги сами собой двигаются быстрее к главным дверям. к едва ощутимой свободе от давящих темных голубых стен коридора. алексей тормозит за метр до выхода, оборачивается на остальных ребят с широко открытыми чуть поблескивающими глазами, наполненными горечью осознания, вины и таким густым, словно до него можно можно дотронуться пальцами прямо через роговицу, страхом. — они там. шорох где-то за спиной заставляет мышцы окоченеть, и шея никак не слушается в ответ на попытки повернуть голову. жуть пробегает от загривка к пяткам колючими мурашками, а сердце заходится в беспорядочном стуке, болезненно ударяясь о грудную клетку. осознание промерзлыми когтями рвет изнутри, а рука, сжимающая похолодевшую вмиг ладонь, трясется совершенно непроизвольно. все тело затапливает ужасом. сережа напуган не меньше. от привычной беззаботности на его лице не осталось ничего подобного, только та серьезность, какая обычно бывает у повидавших жизнь мужчин или заебавшихся мамаш с хмурым взглядом в никуда и вечной морщиной между бровей. пешков снова кажется старше с залегшими под глазами контрастными тенями и пустым остекленевшим взглядом, направленным на лешу. и кажется, что все они за одну ночь точно поседеют на пару волосков. им всего семнадцать, чтобы умирать от зубов, сомкнувшихся на шее. им всего семнадцать, чтобы спасать свою задницу в надежде хотя бы дожить до утра. ване через три месяца уже восемнадцать, но это мерещится расплывчатым, почти нереальным будущим, в которое верить не получается. не когда ты пытаешься пережить ночь ебаного зомби-апокалипсиса. и ведь никто не знает, как будет завтра. и будет ли это завтра вообще. — сколько их? — вадим нервно вертит головой, боясь увидеть хоть кого-то еще помимо них рядом, хватает лешу за воротник, от чего парень наклоняет голову с шокированным всплеском неконтролируемого ужаса во взгляде, но сказать ни слова не может, только открывает рот, беззвучно двигая губами. — да, блять, отойди! козаков раздраженно шипит, пытаясь скрыть гнетущий страх за озлобленностью, грубо отпихивает парня в сторону, случайно задевая ярика, молчаливо наблюдающего. честно, вадик не понимает, как тот до сих пор выжил с этим бесстрастным похуизмом на лице и медлительностью в действиях. казалось — ярослав именно тот главный герой в фильме, который при любых обстоятельствах останется жив к финалу, не прилагая никаких усилий. это заставило мысленно усмехнуться. вадим приближался к выходу тихими шажками, а наташа, напротив, пятилась назад, прижимаясь лопатками к застывшему без малейшего движения ване. она нервно поглядывала то на парня, то на ярика с лешей, у которого глаза сочились невысказанными извинениями. только вот, если их всех сожрут, слова точно не помогут. но злиться на него не получалось. — блять. — вадим оборачивается, яростно трет переносицу до красных следов от пальцев — их не видно в темноте, но сережа уверен, что кожа точно покраснела — и пытается собрать мысли в кучу, стараясь принять решение здраво. — так, их там не так уж и много, десять-двенадцать, может. пока дождь еще не кончился, может мы сможем незаметно пробежать. — он остановил взгляд на бердниковой, переводя дыхание, и, заметив ее настороженный хлесткий взгляд, вдохнул поглубже. — или есть второй вариант — вернуться обратно на крышу, но мы же дверь за собой не закрывали, хуй знает, возможно, там уже не безопасно. тем более, на этажах тоже может быть уже неспокойно, наверное, нам будет проще пытаться проскользнуть мимо этих или, в конце концов, попытаться отбиться, чем встретить ораву других где-нибудь по дороге назад. — проще? блять, вадь, нам что там, что тут — пиздень полная. — сережа чуть отошел от бессмертных, не выпуская из замерзших рук его дрожащую ладонь. — пойдем уже вперед, раз уж ушли с крыши. — пешков окинул всех взглядом, ожидая возражений, но непроизвольно остановился на алексее, вспомнив про его настойчивое предложение. — а, да, кстати, леш, а почему мы вообще должны были уходить оттуда? — парень рвано выдохнул, выдерживая напористый взгляд сергея, и втянул носом прохладный воздух. разговаривать в кишащем тварями здании было очень опрометчиво, и сережа это понимал. — мы…блять, нам надо уходить, я серьезно. — он хватает ярика за ткань рубашки, заводя его за свое плечо, будто бы отгораживая от остальных. — я объясню вам, как только мы доберемся до стройки. здесь не место, правда. ваня отвлекается от прислушивания к звукам из дальней части коридора, обращая внимание на сцену, но влезать не планирует. единственное, настораживает потерянный взгляд ярика и суетливые сбивчивые просьбы леши скорее уходить отсюда. и, на самом деле, съебать, честно, невероятно хочется, только бы не слышать этих пугающих звуков за спиной, которые будто идут отовсюду сразу, заставляют звенеть в ушах и отдаваться навязчивым стуком в голове. леша перехватывает трубу в руках покрепче и осторожно ступает в проход дверей, которые, слава богу, открыты, и не придется лишний раз шуметь, чтобы наконец выйти из школы. ваня никогда не был рад выйти из этого заведения, как сейчас. в этот момент это ощущалось, как глоток чистого воздуха после пяти часов уборки в пропахшей пылью комнате. только в этот раз это был запах гниющего мяса и крови. но ветер растрепывал волосы, а на нос с козырька у входа капала дождевая вода, и счастье выбраться почти охватило его. до того момента, как он заметил стайку кровожадных монстров под ливнем у стены соседнего здания спортзала. это легкое чувство свободы вмиг выветрилось вместе с запахом крови от золотистых мокрых волос. эти отвратительные, мерзкие твари громко чавкали, рычали сквозь еще целые зубы, доедая беднягу, несмотря на дождь и громыхающие молнии в небе. шум ливня должен был заглушить шаги, и, наверное, запах, поэтому вадим, утаскивая за собой наташу, крадется впереди, стараясь не хлюпать по лужам и размывшейся земле. за ними плетется леша с яриком под рукой, и ярослав сейчас правда очень странным кажется: постоянно закрывает уши ладонями при очередном громе или вспышке молнии. ваня задумчиво щурится, хмуря тонкие брови, а сережа только останавливается на долю секунды, чтобы прикоснуться мокрыми от дождевой воды губами ко лбу, разглаживая морщинку на лице. он выглядит очень уставшим, но ваня думает, что сам смотрится не лучше, и улыбается легко, чуть обнажая неровные клыки. они перешли за здание школы, скрываясь от голодных ублюдков, вгрызающихся желтыми зубами в мертвое тело. дождь мягко обволакивает, спасая уши от лишних звуков. только вот шум капель, разбивающихся о сырую землю, заглушить мысль не может совершенно, та бьется хаотичными ударами в черепной коробке. та девушка у спортзала должна была стать таким же кровожадным чудовищем. почему зомби едят своих же?

***

вирус постоянно мутирует, теперь он поражает нервные клетки выборочно, хаотично. какие-то нейроны еще дееспособны, и получившаяся тварь оказывается, будто на перепутье, уже не человек, но и не полноценный зомби. такие способны контролировать свой голод, несмотря на красную пелену перед глазами и навязчивые мысли добыть себе еду и сожрать, наполнив желудок чужой кровью. такие зараженные самые опасные. они, по сути, улучшенная форма человека, следующая степень эволюции. неправильно, что человека считают верхушкой цепи. против них человек почти что бессилен — они превосходят по силе и регенерации в несколько раз, и слух у них более развит. встретиться с такими — смерть гораздо мучительнее и страшнее, чем, если бы ты просто оказался укушенным. в другом случае, ты бы просто превратился в безмозглую тварь, неспособную чувствовать ничего кроме голода, в этом же — ты вынужден осознанно жрать себе подобных, переступая с оглушительным треском собственные принципы, следуя первобытным инстинктам — найти пищу. у этих инфицированных сохраняются остатки разума, они способны думать и рассуждать, и, попади к агрессивной особи, лучше уж смерть, ведь эволюционирующий вид вируса передается тебе и поглощает здоровые клетки, перемещаясь с огромной скоростью по организму. сердце не останавливается, но зараженные клетки продолжают функционировать, вирус вплетается в здоровые, подавляя весь возможный иммунитет и сопротивление, а лейкоциты разрушаются, и изменившаяся по составу кровь все так же перекачивается сердечной мышцой разнося заразу все дальше. кровь так же движется по телу, поражая изнутри все больше отделов, почти не затрагивая мозг и сердце, но температура снижается до смертельной для обычного человека отметки. такие экземпляры особенные — они могут разговаривать, как и обычные люди, а мозжечок оказывается не тронутым инфекцией, что позволяет им существовать дальше. более того, они, можно сказать, бессмертны со своей сумасшедшей регенерацией, их тело совершеннее всех остальных живых организмов. сломанные шейные позвонки достаточно быстро срастутся, а открытые раны затягиваются с огромной скоростью. несмотря на то, что клетки мертвы, зараза занимает место белка и атф, позволяя им функционировать эффективнее. строение их тела полностью меняется, а человеческий желудок, не способный переваривать кровь, теперь не вызывает отторжения организма. зараженные могут получать питательные вещества только из крови и волокон, которые, попадая в их тело, умаливают сводящий с ума голод. они способны есть таких же, как они сами. отличить таких от здоровых людей очень сложно. но еще сложнее видеть в них своих близких и знать, что места в обществе им больше нет. они становятся изгоями не по своей воле и вынуждены питаться человечиной, преступая закон природы и собственные рамки. осознать, что вместо привычной домашней еды теперь придется убивать, чтобы насытиться, психологически разрушает. но вирус ядом проникает внутрь, затуманивая здравые мысли, и остается только побуждение к действию.

***

влажная почва скользит под ногами, пачкает грязью обувь и одежду. бежать выходит слишком громко. в метрах двадцати уже виднеется недостроенное здание для младшеклассников, огражденное сетчатым забором из толстой проволоки. школа далеко позади, а вокруг достаточно тихо, если не считать непрекращающегося дождя, звук которого уже не нервирует, а даже успокаивает. вадим судорожно передвигает ногами, останавливаясь через каждый метр, чтобы прислушаться. но тут все чисто. ни одного зараженного поблизости не видно, только хлюпающий кроссовками леша с потерянным яриком и ваня, нервно сжимающий сережину руку в страхе. отпустить пешкова сейчас кажется самым ошибочным решением в жизни, поэтому пальцы только сильнее обвивают его холодную ладонь, а взгляд то и дело мечется от приближающегося здания к подпрыгивающим мокрым кудрям. ване каждые две минуты важно убедиться, что он в порядке. как будто его рука вот-вот выскользнет из собственной. наташа вскрикивает невольно, когда ее ступни разъезжаются на размытой земле, и падает, хватаясь за вадима. тот падает сверху на девушку, не удержавшись на ногах, с пяток до головы пачкаясь в грязи и мутной воде луж. ограждение уже близко, и чувство облегчения плещется где-то на задворках, будто бы вот сейчас все закончится. и перед глазами так же темно, а вокруг сыро, и ливень хлещет по лицу, но восторженный выдох сдержать не получается, когда они добегают все вместе, перемазанные в размокшей земле. это эфемерное ощущение свободы на кончиках пальцев, оседающее серебристыми каплями жидкой ртути на волосах, разливается в глазах у каждого. они выбрались все вместе, не потеряв больше ни одного. скрежет железа приземляет обратно, когда леша, поглядывая на ярика, открывает металлопрофильную дверцу со скрипом. на участке тихо, над ними возвышается темнеющее четырехэтажное здание. дождь бьет по глазам, застилая веки водой, а тучи, кажется, опустились еще ниже. внутрь заходить пока не решаются, прислушиваясь к шуму ливня и еле уловимому шороху листвы из-за редкого, но порывистого ветра. внезапный раскат грома оглушает на долю секунды, оставаясь тянущим звоном в ушах. ярослав болезненно вскрикивает, плотно прижимая мокрые ладони к ушам, ноги его подгибаются с громким хрустом, и парень падает на колени, стиснув зубы и зажмурив глаза до ярких вспышек под чернотой век. барабанные перепонки, казалось, разорвались с треском, голова налилась тяжестью свинца, а противный звон колоколами бьет по сознанию. мысли плывут в один большой жужжащий комок, будто разъедающий мозг изнутри. боль постепенно стихает, уступая место назойливому гудению и подрагивающим пальцам, то возвращается очередной пульсацией в висках. ярик возвращает мутный взгляд на непонимающих ребят и лешу, помогающего подняться с земли. — что с тобой? — ваня с усилием выпускает из своей руки чужую и подходит к дезориентированному ярику, положив ладонь ему на плечо, на что парень вздрагивает, обернувшись. тот смотрит ошалело, а зрачки почти норовят разъехаться в разные стороны. волосы спадают на глаза мокрыми завитками, с которых вода льется на нос, стекает на дрожащие губы и ниже. в голове каша из звенящих звуков и мелькающих картинок, никак не разъединяющаяся в отдельные образы. встревоженное лицо вани плывет перед глазами, и парень снова оседает на колени, обмякнув всем телом в крепких руках алексея. сознание барахтается где-то на краю понимания, и ярик повзоляет себе закрыть глаза на секунду, чтобы собраться с мыслями. темнота обволакивает, избавляя от лишних звуков, и последнее, что пульсирует в мыслях навязчивым набатом, это напуганный возглас леши возле уха и настороженное предложение вадима затащить парня внутрь недостроенного здания. ярик открывает глаза, не видя ничего вокруг. шорох одежды гулом отбивается от пола и бетонных стен. он чувствует только теплые руки на плечах и пробирающийся сквозь пустые окна без рам сквозняк. зрачки пытаются сфокусироваться на едва видном через черноту силуэте. пахнет персиками и почти неощутимым и выветрившимся одеколоном, который обычно покупает леша, вперемешку с запахом озона и сырости, какой бывает после грозового дождя в мае. но только гроза с ливнем еще не закончились, а грохот молний далеким шумом отдается во лбу. с улицы внутрь не попадает света, значит, сейчас все еще эта никак не заканчивающаяся ночь, и он пролежал в отключке не слишком долго. ярик выдыхает облегченно, когда туман перед глазами чуть рассеивается, и он ловит неподдельный испуг в темных глазах напротив. голова пульсирует болезненно, оглушительным фейерверком заходится стуком сердце, а затылок, казалось, еще чуть-чуть и разойдется по швам с треском. — лежи. — алексей обеспокоенно бегает по чужому лицу взглядом и давит на плечи парня, чтобы тот лег обратно. под спиной чувствуется заботливо подложенная толстовка, и это заставляет невольно приподнять уголки губ в вымученной улыбке. — я им ничего не говорил. — он снижает голос до вкрадчивого шепота, который теплом трепещет внутри и отзывается тянущим чувством меж ребер. ярик с хрипом пытается что-то ответить, но кашель застревает в горле плотным комком, перекрывая доступ к кислороду. горло дерет, а внутри только сильнее искрятся обжигающие отблески боли. голова кружится, когда он все-таки приподнимается на локтях, чтобы осмотреться. зрение все еще плывет, и разобрать очертания комнаты с трудом, но выходит. тихие перешептывания доносятся из соседнего помещения неразборчивым шумом, и парень все-таки садится более-менее ровно, пряча подрагивающие ладони в карманы. мокрая одежда мерзко прилипает к телу, а холод мурашками пробирается по коже, от чего руки леденеют еще сильнее, а ноги дубеют. пальцы почти не сгибаются, и леша мягко берет его руки в свои, будто оставляя ожоги горячими отпечатками, и тепло от ладоней разносится по коже, застревая где-то в грудине мягким воздушным полотном. как странно. шарканье по бетонному полу врывается в сознание, не щадя чувствительный слух. выражение лица вадима не видно, но голос у него с подозрением, и ярик готов поклясться, что тот поджимает губы почти презрительно и щурится недоверчиво. но в ослепляющей мгле повсюду ничего по-прежнему не видно. только слабое свечение редких звезд, пробирающихся сквозь тучи и полиэтилен, неплотно закрывающий окна. — ты в порядке? — ни капли поддержки, только сухая обветренная вежливость. ярик закусывает нижнюю губу и неопредеденно мычит в ответ. козаков, очевидно, настроен отнюдь не дружелюбно. будет нелегко. — тогда вставай. леша заботливо помогает подняться и позволяет парню опереться на свое плечо, вставая с влажной ткани на полу. ярик замечает, что у того, кроме мокрой футболки, сверху ничего и нет, и хочет возмутиться из-за кофты, оставленной на бетоне, но сил совершенно нет. в голове гудит с непонятным шипением, как в поломанном приемнике, но этот шум притупляет обостренный слух, и, на самом деле, это терпимо. алексей ведет осторожно, стараясь не громко шагать и не врезаться случайно в холодную стену. глаза понемногу привыкали к темноте, а слух в такие моменты только еще сильнее напрягался, улавливая малейший шелест ветерка, гуляющего внутри комнат, или тихий шепот совсем близко, но так же неразборчиво. непонятный писк издалека заставил прислушаться сильнее, из-за чего голос леши в самое ухо показался слишком громким. — все хорошо? — в ответ только смазанный кивок, который все равно никому не заметен, и сдавленное мычание. писк становился слышимее, но никто из ребят ни слова не сказал об этом. это настораживало. ярик сорвался с места к окну, пытаясь вслушаться куда-то вдаль, и узнал в звуке сирену, какая бывала в школе на учебных пожарных тревогах. только сейчас вместо предупреждения о пожаре было оповещение о срочной эвакуации населения и… бомбах? вадим молча наблюдал, пока наташа тоже поднялась, оставив на полу только сережу с ваней. бердникова подошла ближе к парню, и отчетливо услышала шум лопастей вертолета с улицы, но в небе из-за туч не было видно ни черта. они находились на первом этаже, и деревья дополнительно мешали рассмотреть все полностью. — вы слышите? — девушка вглядывалась в затянутое плотным полотном небо без единого проблеска звезд и луны, силясь увидеть источник звука. парень невпопад ответил тихим шепотом, что слышит это тоже. — это вертолет. нас будут спасать? — нет. — хриплый голос ярика резанул по ушам, но тот прочистил горло и продолжил: — нас спасать не собираются. они будут бомбить школу. — откуда ты знаешь? — вадим отодвинул наташу подальше, загораживая своим плечом. ярику он точно не доверял, будто бы шестое чувство вдруг дало о себе знать. яркие вспышки включившихся уличных фонарей заставили зажмуриться, но теперь стало хоть чуть-чуть видно, где они находятся. — вы разве не услышали? они включили сирены с предупреждением об эвакуации и бомбежке. — ярослав потер замерзшими пальцами глаза, пытаясь привыкнуть к слабому освещению. он втянул воздух глубже и сморщился, почувствовав непонятный привкус на языке, оседающий в глотке. — поэтому нам и нужно было уходить с крыши. все уставились на него непонимающе, только леша подошел ближе и поддерживающе положил горячую ладонь на предплечье, будто говоря «я рядом, все нормально», но вадим смотрел особенно подозрительно, и становилось тревожно. — но откуда ты…? мы были тоже там, но никто ничего не слышал. — сережа поднялся с пола, утягивая за собой ваню, и осмотрел всех, ища подтверждение своих слов в чужих глазах. наташа согласно кивнула. ярик стушевался под чужими пристальными взглядами, но нехотя поднял рукав клетчатой темно-зеленой рубашки до плеча. на руке красовался фиолетовый укус с россыпью синяков и сеточкой синеватых вен, просвещивающих через бледную кожу. леша потер переносицу, рвано выдыхая, но от парня не отходил, переместив ладонь с предплечья на плечо. ярик вытянул руку вперед и вздохнул. вадим, разглялев рану, отшатнулся в ужасе, отпихивая своей спиной наташу и выставив руки так, чтобы сережа не шел к парню, как собирался. — его укусили. — сережа пораженно смотрел то на испуганного вадима с выражением лица а-ля «я так и знал», то на жмурящегося ярика и неудивленного леши за его спиной. они знали. ваня обвил запястье пешкова длинными пальцами, прижимая его к себе лопатками, и молча поглядывал на ярика, не решаясь что-либо сказать. слова застряли в глотке вместе с бьющимися набатом словами вадима. не верилось. но в сгибе локтя на чужой руке хорошо видимый след от зубов находится, а у парня извиняющийся взгляд говорил сам за себя. в голове не укладывалось, что после всего пережитого, все начинается снова. ваню снова подташнивало. перед глазами всплывало тело саши, а в горле почти чувствовался фантомный вкус крови. — это не то, что вы подумали. — алексей глотал окончания слов, судорожно лепеча оправдания, — блять, точнее, именно то, но он не такой, как они. его укусили еще утром, он… я не знаю, бывает же, что можно не заразиться? — взгляд метался нервно от побледневшего вани до озлобленного вадима, а кулаки сами собой непроизвольно сжимались. — он в порядке. — почему вы не сказали? — наташа глянула на ярика, который отвел взгляд в сторону, но подходить не собиралась, только оттолкнула от себя козакова, чтобы видеть все своими глазами. — вы бы не дали ему остаться с нами. — леша с грустью посмотрел на парня и сжал руку на чужом плече неосознанно сильнее. — вы бы, блять, не позволили ему даже дойти сюда! — он повысил голос, возмущенно размахивая руками в стороны. — конечно, его заразили. а если он кинется на кого-нибудь?! — вадим гулял жестким колючим взглядом по парням. — откуда ты знаешь, что он нормальный?! — он осуждающе тычет пальцем в них, стреляя ненавистью из глаз. но на самом деле за вспышкой гнева чистый кристаллизованный страх. за себя. за наташу, обхватывающую дрожащими руками его. за сережу, шокировано открывшего рот. за ваню, который, казалось, вот-вот и выплюнет изо рта собственный желудок. — вы нихуя не понимаете! ярик, скажи им, что все хорошо. — голос смягчился при обращении к парню, и в темных глазах напротив поблескивают слезы в уголках. — леш, — голос его дрожит, но чужую руку с плеча от стаскивает уверенно. — хватит. — не хватит! блять, с тобой же все нормально, просто объясни им! — я могу уйти, — грустная улыбка тронула его губы, а в глазах будто холодное темное море плещется с замерзшим побережьем. шум сверху отвлек всех от парня, и внутренности против воли сжались до тянущего спазма и похолодевших ладоней. леша, собиравшийся возразить, закрыл рот в испуге. ярик, вздрогнув всем телом, кидает обреченный взгляд почему-то на ваню, шепча одними губами практически беззвучно: — он один на третьем этаже, других нет. бегите. разбираться, как он об этом узнал, времени нет совершенно. в темени не видно нихуя, только слабый свет уличных фонарей хоть чуть-чуть позволяет всмотреться в гнетущий мрак. соображать, куда бежать, выходит туго. адреналин, не успевший рассеяться в крови, вновь дает о себе знать подрагивающими коленями и судорожными мельтешащими перед глазами мыслями. казалось ведь, что они в безопасности. но рык сверху слышится очень реально, и в голове дребезжит неоновым «надо съебывать». сережа берет ваню в охапку, пытаясь в спешке пробраться к выходу, но в том месте слишком темно, и он несколько раз задевает плечом бетонные стены, отчего шипит болезненно. наташа с вадимом решили вылезти через окно, но возвращаться обратно времени нет — визг зараженного звучит все громче и ближе. лешу с яриком не видно и не слышно, но об этом пешков подумает позже. ливень кончился, оставшись лишь лужами на грязной земле и каплями на листьях. пожарная лестница кажется сейчас спасательным кругом в шторм, но выбежать незамеченными они не успевают. тварь выпрыгнула со второго этажа, приземляясь в размокшую почву с диким пронзительным верещанием и гортанным рыком. ваня падает на бок с громким вздохом, подскользнувшись, но сережа быстро подхватывает его под руку, ведя к лестнице. зараженный безумно кричит, передвигаяясь на сломанных ногах достаточно резво, ему совершенно плевать на торчащие кости и свернутые суставы. и перед глазами очертания лестницы расплываются, но ваня упорно двигает мышцами, стараясь добежать, не оглядываясь назад. рычание, кажется, совсем близко. страх охватывает тело, пригвождая к земле ржавыми шурупами, сердце бьется, намереваясь пробить ребра со звонким треском и хрустом поломанных костей. перед глазами мокрая земля под ногами и та самая спасительная лестница плывут, смазываясь в сплошное пятно, голова кружится. на своем предплечье ваня чувствует крепкую хватку сережи, который, с серьезностью поджав губы, тащит парня вперед. ваня слышит раздирающий рев откуда-то сзади — понять, на каком расстоянии инфицированный находится, сложно — уши закладывает, но он усилием воли выпрямляется, давая по газам со всей мочи. стук отбивает в висках, и дышать трудно, в левом боку колет и режет, как обычно при беге это случается. но сквозь пелену уже видно железные ступени совсем близко, и кровь только быстрее разгоняется по организму, заставляя передвигать ногами в учащенном темпе. сережа бежит рядом, так же придерживая ваню одной рукой, и старается не оглядываться на зловещие звуки сзади. не так он представлял свою ночь четверга. кудри лезут в лицо, но времени хватает только, чтобы сжать зубы крепче и кидать короткие взгляды на бессмертных, удостоверяясь, что тот в состоянии бежать и не остановится вдруг в шоке, оглядываясь по сторонам. парень бежит рядом, даже не думая оборачиваться назад, чтобы увидеть вместо зрачков пустые окровавленные глазницы и открытый искривленный в озлобленном крике рот с пожелтевшими острыми зубами. он знает, что если повернется, ужас окутает тело параличем, а мышцы вмиг окажутся скованными. поэтому ступни только резче топают по размокшей почве в надежде выжить. страх смерти накрывает полностью вязкой черной субстанцией, мешающей думать, но в груди бьется сердце отбойным молотком и легкие все так же горят, значит шанс спастись есть. шанс будет всегда, если на шее не сомкнутся двумя лезвиями чужие зубы. потные ладони скользят по мокрым от капель металлическим перекладинам, не давая крепко ухватиться, но желание жить сквозь жуть, расползающуюся густой жижей по позвоночнику, заставляет поднять голову и без лишних мыслей карабкаться наверх, на автомате двигая руками и ногами. только бы добраться до крыши. в голову не лезет ничего, даже переживания о ребятах отошли на второй план, сейчас только он и сережа, лезущий вторым. подошва соскальзывает, и ваня почти падает, успевая зацепиться пальцами за верхнюю ступеньку. пешков подталкивает снизу в спешке, нервно оборачиваясь назад. резкий вскрик вперемешку с голодным рыком режет слух, но жмуриться сил нет, только пихать парня сверху, чтобы взбирался скорее. сережа все еще стоит на земле и понимает, что зараженный ближе, чем хотелось бы, а ваня слишком долго возится, пытаясь подняться. внутри все сжимается, когда цепкие пальцы все-таки хватаются за свитер, оттягивая от лестницы. клацнувшие зубы над ухом звучат, как огнестрельное оружие, выбивая задушенный вскрик изнутри. чернеющие дыры в черепе прямо перед лицом выглядят ужасающе, и крупная дрожь пробивает тело, а из горла вырывается громкий крик, эхом разносящийся по округе. — ваня, блять, лезь быстрее! страх наполнил каждую клетку в организме, оседая в горле несглатываемым комом. зараженный валит парня на землю, пачкая светлые кудри, пытается впиться зубами в лицо, наваливаясь всем весом сверху. сердце пропускает удар, но позже с новой силой яростно стучит изнутри по ребрам легкие сдавливает тупой болью, но собственные руки упираются в хлипкую шею со всей силой, стараясь оттянуть момент укуса до последнего. пешков пинается ногами, попадая острыми коленями по торсу, но зомби ведь нихуя не чувствуют. в сознании не проносится вся жизнь, как показывают в фильмах, взгляд только фокусируется на чужом обезображенном лице и мутных белках обезумевших в голоде глаз. дыхание невольно задерживается само собой, и хаотичный стук сердца ощутимее бьет по вискам. слюна, смешанная с кровью, капает на одежду и шею, но чувство отвращения не появляется. только чистая кристаллизованная жуть заседает в корнях волос. перед лицом поблескивают почерневшие зубы, а нос улавливает зловонное дыхание из пасти. жить впервые хочется так сильно. до дрожи в коленях и скрежета сомкнутых зубов. ноги немеют, а взгляд стекленеет, когда взгляд ловит спрыгивающую фигуру с лестницы. холод обжигает глотку и руки, которые вот-вот зайдутся в судороге. осознание приходит запоздало. теперь ужас не за себя заставляет вскинуться в безумном визге. — стой! нет! ваня не слушает, старается оттащить зараженного от парня, но падает сам, с треском порванной одежды утаскивая зомби на себя. сережа вдыхает воздух со свистом, силясь наполнить кислородом легкие, и заходится в дерущим гортань кашле. в голове мельтешит и вертится все подряд, но последнее, что застревает в сознании иголками — это пытающийся откусить сырого мяса ублюдок, рычащий над голенью вани. парень яростно отпихивается ногами, и слышится глухой хруст проломленного черепа и загнанное дыхание вани, пытающегося отползти как можно дальше, беспомощно елозящего по редкой траве руками в поисках опоры. зараженный рычит остервенело, цепляясь ногтями за ногу бессмертных, и совершенно не обращает внимание на свое перекосившееся лицо и голову, из которой торчат осколки костей. он визжит, трясясь всем телом, будто в агонии, и только сильнее хватается за чужую ногу костлявыми пальцами, брызжет грязной слюной, захлебываясь своим же рыком. мышцы не слушаются, беспорядочно сокращаясь, но пешков с трудом поднимается на дрожащих коленях, подбегая к скулящему парню. рядом падает с характерным звуком железная труба откуда-то сверху, и сережа успевает мельком глянуть на край крыши, замечая в темени расплывчатую из-за плохого зрения или непроглядной ночи фигуру. — ебашь! — пешков узнает голос леши в глухом возгласе. руки не слушаются и подрагивают, скользят по металлу, но парень только крепче сжимает трубу. ваня скулит и почти плачет, отбиваясь ногами от острых ногтей на ноге, попадает носком обуви по зубам, выбивая несколько. кожу жжет, и бессмертных видит кровящие полосы на своей голени от черных ногтей. зомби только верещит громче, пытаясь опустить голову ниже и дотянуться ртом до кожи. сережа с вспыхнушей злостью на ебаную судьбу тарабанит железкой по проломленной голове, проклиная всех и вся. на миг в воображении проносится окровавленное тело вани и исказившееся лицо, и ярость накрывает в полной мере. зараженный не поддается, задыхаясь в собственном громком хрипе, но попыток не оставляет, подчиняясь свирепому голоду. с диким ревом из пробитой грудины удается отпихнуть его от напуганного парня. он пытается вскинуться снова, перекатываясь по земле, но металлическая трубка узким неровным концом протыкает его шею с громким бульканьем из чужого рта и треском натянутой кожи на кадыке. тварь остается пригвожденной к земле кучей из сломанных костей и кровоточащего мяса, ошметками виднеющегося из-под порванной одежды. искривленный рот с зияющими черными дырками вместо глаз выглядит до усрачки зловеще. ладони, все еще сжимающие трубу, дрожат, и осознание того, что сережа убил существо, зудящими мурашками бежит по спине, заставляя вздрогнуть. желудок болезненно скручивает, и тошнота подкатывает к горлу. легкие сжимаются, и сережин взгляд ловит болезненно скорчившееся лицо бессмертных с мокрыми дорожками слез на щеках. ваня бледный до жути, задушенно дышит, вздымая грудь часто и быстро. он смотрит отчего-то виновато. — давай, вань, пошли. голова кружится невыносимо, но парень, цепляясь за ладони сережи, с трудом, но поднимается на негнущихся ногах, волочась позади. сзади слышится писк и надрывный хрип, прерываемый шелестом листьев и порывистым ветром. — лезь вверх, не оглядывайся. — ваню мутит, но он смазанно кивает, хватаясь за холодные ступени. мышцы все еще подрагивают, но в этот раз забираться гораздо легче без ощущения наступающей на пятки смерти, леденящей поясницу. — я за тобой, — добавляет сережа, нервно оборачиваясь на распластанного по земле инфицированного с железной трубой в горле, будто тот сейчас же сорвется с места, выдергивая трубку из собственной шеи. сдавленный рык позади заставляет нервно подпрыгнуть. пешков передергивает плечами. руки сковывает тянущей болью, как и ноги, все тело ноет, но осталось совсем немного, чтобы добраться до крыши. наверху сережа замечает макушку ярика и стоящего рядом алексея. в левом боку колет, но пешков не останавливается, подгоняя парня лезть быстрее. ветер забирается под влажный свитер, щедро одаривая мурашками ребра и спину. скрежет лестницы напрягает, она пошатывается под весом двух парней. луна одним краем выглянула из-за теммнеющих туч, освещая часть крыши и землю снизу. если бы не ужасная предыстория этой ночи, можно было назвать вид красивым. вдали темные верхушки деревьев колышатся под порывистым редким ветром, а серебристый свет приятно поблескивает в мелких лужах. уличные фонари не слепят, как внизу, и чувство долгожданного спокойствия обманчиво забирается внутрь. они спаслись. — ты как? — наташа подбегает первая, помогая перебраться через ограждение. облегченный выдох вырывается изо рта, когда ваня все-таки перелезает через бетонную стенку на краю крыши и бессильно падает на спину, пытаясь отдышаться. он отвечает легким покачиванием головы, говорить сейчас совсем нет сил. боль в ноге усилилась, и он, чуть приподнявшись, оттягивает выше край джинсов. царапины не слишком глубокие, но черные края полос настораживают не по-детски. от трех продольных царапин с мазками запекшейся крови тянутся еле видные в слабом лунном свете темно-синие капилляры. ваня сжимает губы, пряча пульсирующие ранки обратно под штанину. моментом позже уже видно светлую макушку, отливающую чистым серебром, а после уже и запыхавшееся лицо сережи, и бессмертных позволяет себе легко улыбнуться. парень ловит его улыбку, отзеркаливая ее, и загнанно дышит, усаживаясь у края крыши, опирается лопатками о холодный бетон. он тянет ладонь к ваниной руке, сжимает его пальцы в своих, пересчитывая суставы. тот двигается к стенке и откидывает голову, поднимая глаза наверх. теплая рука пешкова приятно греет, и он размеренно вздыхает, пытаясь успокоить сердечный ритм и отвлечься от пульсации в голени. клонит в сон. вадим обеспокоенно смотрит на парней, замечая счастливую улыбку сережи и закрытые в спокойствии глаза вани, но сдается и падает на колени рядом с сергеем, обнимая его за плечи. — ты жив, — он прячет нос в горловине фиолетового свитера, незаметно улыбаясь. козаков был для сережи как знающий все и заботящийся с особым вниманием отец. и слышать тихий напуганный всхлип куда-то в шею странно и непривычно, вадим на нежности никогда не расходился, но пешков только свободной рукой мягко гладит его по руке, шепча, что все хорошо. ваня съезжает затылком по стене, приземляясь щекой на сережино плечо. два самых дорогих человека сейчас рядом, и сережа искренне рад, что они остались вместе. наташа смотрит тепло, поймав взгляд вани, но потом вопросительно кивает на ярика, как бы спрашивая «а с ним как быть?». леша приобнимает того одной рукой, придерживая кофту на чужих плечах, а сам стоит в одной футболке, но от холода не дрожит. ваня еле заметно мотает головой и снова закрывает глаза. жгучая пульсация от царапин распространяется выше по ноге, и парень болезненно стонет. спать хочется невыносимо, и перед глазами все мутнеет постепенно, и бессмертных думает, что это из-за недосыпа. но наташа, заметив плотно сжатые побелевшие от боли губы, решает проверить, и тянется к нему, вспоминая про рану на его ноге под штаниной. она отшатывается с гулким вскриком, когда видит яркие темно-фиолетовые вены, доходящие до колена и чуть выше. ваня открывает глаза непонимающе, но голова болит, и перед глазами все плывет. он видит только напуганное лицо девушки перед собой. затылок покалывает. парень переводит взгляд на охуевшего вадима и невдупляющего сережу и обратно — на наташу, закрывающую рот ладонью, смотрящую с ярко выраженным сожалением в темных зрачках. она качает головой, будто не веря, и отходит дальше, привлекая внимание ярика. тот подбегает ошалело смотря то на ногу, то на полубессознательного ваню, и сочувствующе поджимает губы. леша делает так же. пешков трясет парня за плечи, что-то бормоча, но бессмертных тошнит и голова кружится слишком сильно. слух улавливает какие-то обрывки взволнованных реплик сережи, но разобрать не получается, в сознании отпечатывается только этот напуганный тон вместе с расплывчатой картинкой чужого лица с нервно бегающими шоколадными радужками. — вань. — пешков трясет парня за плечи, нависая над ним, и бессмертных не понимает, когда оказался полностью лежащим на полу. встревоженный голос режет лезвием по сердцу, слышать от сережи фразы, сказанные таким тоном, почти физически больно, и он жмурится. — ты как? язык не поворачивается что-либо сказать, потому что одна-единственная мысль прозрачными урывками бьется внутри черепной коробки, отдаваясь эхом внутри, но ваня сказать не может. и впустить в сознание тоже. на языке вертится только «все хорошо, сереж», но вытолкнуть слова изо рта кажется слишком сложным. в голове все размывается, а перед лицом чужое — напуганное до посиневших губ и яркие карие глаза, наполненные ужасом и отрицанием. светлые кудри разлетаются в стороны при очередном порыве ветра, а в зрачках чистая боль плещется, переливаясь через края каплями слез, собравшимися в уголках. — се… — ваня хрипит, заходясь в кашле. ему кажется, будто внутренности через мясорубку пропустили, кости ломит во всем теле. парень дергает головой, и его оглушает звонким хрустом собственных шейных позвонков. — сереж. — он ощущает, как кровь отлила от лица, и холод обжег щеки. — я не хочу умирать. пешков трясется, не зная куда деть руки, поэтому сильнее сжимает их на острых плечах, заглядывая в затянутые дымкой глаза. ваня вскидывается, выгибаясь в спине с громким треском, и сережа жмурится, только бы не видеть. смотреть больно до прокушенной губы в ненависти, но запомнить слишком хочется. золотые пряди отливают медным, и это было бы прекрасно в любой другой ситуации. сейчас же он думает, что будет видеть эти волосы в кошмарах. сердце натурально разрывается изнутри, болезненно сжимаясь. руки вадима со своих плеч хочется скинуть, чувствовать его сожалеющий взгляд затылком почти невыносимо, но парень только сильнее склоняется над ваней, закрывая лицо спутанными влажными кудрями. слезы пеленой застилают глаза, а крик болью застревает в груди, распирая изнутри. кажется, что легкие схлопнуться вмиг, а реберные кости с оглушительным треском сломаются надвое, впиваясь осколками в ткани, давая сердцу выпрыгнуть. внутри будто разрезают на части, сдирая кожу на живую. и сережа уверен, что под кожей точно найдут выгравированное имя бессмертных и его образ, засевший в мышечных волокнах слишком глубоко, чтобы его можно было вывести. щеки жжет из-за соленых слез, стекающих дорожками к подбородку, нижняя губа закушена до крови, но все равно дрожит, а горло сжимается в рыдании. ваня тоже плачет. бессмертных смотрит на расчистившееся от туч небо с мигающими звездами, всматриваясь в темно-синее мягко обволакивающее марево. но не смотрит на сережу, будто боясь, что собственное сердце не выдержит увидеть в его глазах боль. по венам, кажется, стекольная крошка бежит вместо крови, разрезая вены и капилляры. внутри скручивает, а всхлипы слышатся словно через толщу воды — глухо. взгляд в расфокусе, а ладони слепо тянутся к сережиным волосам, которые безумно понравились ему еще при первой встрече. тогда солнце очень красиво играло с запутанными, еще темными прядями, которые пешков сжег осветлителем чуть позже. но кудри все такие же мягкие. ваня ловит пальцем горячую слезу, которая остается на фаланге незаживающим ожогом, зарывается в волосы у корней, мягко перебирая их, и чувствует, что пальцы почти не сгибаются. сквозь невидимую пленку видно очень плохо, но эти темные глаза въедаются в подкорку невыводящимися чернилами, татуировкой, которая навсегда. потому что сережа смотрит с этой искрящейся любовью через слезы. и, наверное, это не худшая смерть. — я не хочу убивать тебя. — совсем тихо, надрывно, переходя в еле слышный шепот. но сережа точно расслышал. теплые руки сдавливают плечи сильнее. — я принесу тебе твои ромашки, вань. — бессмертных слабо усмехается, колыхаясь на грани сознания, и вспоминает ту каморку с химикатами и самое начало этого ужастика вживую. это кажется таким далеким и нереальным. как и весь день сегодня, на самом деле. — только не… — окончание не рвется наружу, впиваясь шипами в гортань. он ловит взглядом помутневшие, но такие блестящие зеленые глаза, обрамленные густыми светлыми ресницами. они как лезвие по запястью. взгляд фокусируется на скорчившемся лице, и парня будто кипятком ошпаривает. он дергается, выбираясь из-под чужих рук, виновато смотрит на застывшего вадима, плачущую наташу и поджимающих губы лешу с яриком. на сергея смелости смотреть не хватает. в ушах звенит, и мысли путаются в один неразборчивый комок. это больно. он так хотел поступить на программиста и снимать квартиру с сережей. только ни универа, ни пешкова теперь не будет. и это осознание словно заржавевшим раскаленным ножом вырезает-выжигает узоры через мясо. прямо на костях. ребра, кажется, крошатся в мелкую пыль, которая оседает под кожей таким болезненным отчаянием, и глаза против воли магнитятся к чужим, таким родным, карим, переливающимися жидкой карамелью в мартовском солнце. ваня запомнил. сережа кидается к нему, когда видит поднятую у края крыши ногу, хватает за руку и тянет на себя. но парень не поддается, взбираясь на край полностью. он поворачивается к пешкову, и в голову невольно лезет саша, который точно так же стоял за минуту до. в глазах навернулись слезы. сквозь шум в голове слышится серьезное «они сейчас будут бомбить», и ваня рвано выдыхает. под кожей скребут длинными когтями, оставляя рваные раны на тканях, разрывая эпителий на неровные куски, которые ошметками остаются внутри. горло сжимается в приступе слез, а ладонь в сережиной руке дрожит, и очень хочется спуститься к нему, потрогав кудри еще раз. его волосы кажутся в серебряном свете еще красивее, чем в солнечном. ваня запомнит. — отпусти мою руку, сереж. — слова даются с трудом, вырываясь из горла жалкими всхлипами, а взгляд никак не может отвязаться от чужого, будто пришили красными стежками. и ваня продолжает смотреть. голод просыпается резью в желудке и исушенным ртом. и ладонь, сжимающая пальцы, только усиливает это чувство. — ты же говорил не отпускать, — выходит слишком надрывно, со сквозящей мольбой в голосе. сережа качает голой в неверии, захлебываясь в беззвучном плаче, но руку сжимает крепко-крепко, не намереваясь разжимать пальцы. грохот закладывает уши, и яркий взрыв совсем рядом заставляет отвести зрачки от парня — их школа горит. густой дым валит из окон, разбивая стекла, и устремляется ввысь, растворяясь сизым полотном. когда-то они все мечтали об этом, только теперь радости совсем внутри не чувствуется. челка лезет в глаза вместе с горящим пеплом. почему-то вокруг все кажется по-необычному красивым. такие мелочи, как рассеивающиеся искринки на фоне темного неба и уплывающие облака с мигающими кристалликами-звездами. свет от огня заставляет щуриться, и волна воздуха почти сбивает с ног. здание дрожит под ногами, и единственное, чего ваня хочет, — чтобы стройку не задели. тут остался сережа. запах гари проникает в легкие, разъедая изнутри, и все кашляют. пепел оседает на волосах, забивается в нос вместе с кислородом, режет глотку парящими искрами. дым валит со стороны школы, и сережа, задыхаясь, прижимает ко рту рукав кофты, пытаясь откашляться. глаза слезятся от едкой гари, и он против воли чуть расслабляет руку, сжимающую ледяную подрагивающую ладонь. ваня плюет на дым, склоняясь над парнем, и оставляет легкий поцелуй на лбу парня, пока тот жмурится. пепел оседает на светлых волосах с отросшими темными корнями, превращая желтоватый блонд в серый. бессмертных почти не чувствует вони сожженного здания и ловит все тот же понимающий взгляд ярика, который даже не сощурился от дыма. точно, зомби ведь нихуя не чувствуют. — я так и не купил тебе скейт взамен того, сереж. — легкая, непринужденная улыбка расползается по лицу, но пешков этого не видит, открывает слезящиеся глаза мгновением позже. под подошвой больше не ощущается привычного пола, только свистящий воздух в ушах и резанувший крик сережи, заглушающий треск горящих балок и шум завывающего ветра. яркие вспышки огня и горящие искры расплываются, смешиваясь в единое месиво, и сердце непривычно молчит, не отдаваясь назойливым стуком о ребра в груди, а руки холодеют. и все-таки, это не самая худшая смерть. ваня вспоминает сашу. и карие радужки, патокой разливающиеся в чужих глазах, которые так любили скользить по животу бессмертных, по краснеющему от смущения лицу, по русым волосам восхищенным взглядом. ваня надеется, что он это запомнит, и внутри что-то с треском обрывается.

***

сережа не думает, когда тонет. тонет в алкоголе, разлитом неаккуратно по стаканам, которые полукругами мокрыми остаются на черном столике, и зиплоках незакрытых чьей-то безответственной рукой, может, даже сережиной. потому что здесь ни у кого нет ни капли внимания, чтобы протянуть руки и захлопнуть пакетик, зато у кого-то точно есть желание протянуть ноги. да так, чтобы выносили из квартиры тоже вперед этими же ногами. эйфория, тяжелая и гнетущая, но заседающая в белеющих шрамах на сгибах локтей эфемерным синтетическим счастьем, дает улыбнуться, откидывая темные кудри на спинку пыльного дивана. отрастил те самые, которые поблескивали горьким шоколадом на солнце, которые так нравились ему. сережа не думает, когда путается в черно-зеленых волосах. которые неприятно скользят меж пальцев. которые пахнут совсем не яблоками и не сережиными электронками с ананасом. они с навязчивым запахом лаванды, таким приторным, застревающим в легких прозрачной пленкой, которую хочется соскрести погрызанными неровными ногтями с острыми краями. только вот парень улыбается неестественно счастливо, как и сам сережа тянет уголки обветренных губ с мелкими красными ранками вверх. чужие волосы отливают неоном, скользящим красно-синим светом по людям, которых не видно вовсе — поле зрения сужается на непрелестном мальчике, затуманивая боковое. они отливают не медом или золотом. потому что не те, которые пахли привычной кислинкой и слишком по-родному. до тянущего чувства в пробитой грудине. сережа не думает, когда взглядом впивается в карие глаза с холодным зеленым оттенком. те блестят стеклянным, пустым совершенно счастьем, заезжающим осколками в белки. совсем не яркие зеленые, изумрудные с искренностью в искрах-крапинках, рассыпанных по радужкам. эти темные глаза смотрят бездушно, без чувств, и в них только едкое желание перепихнуться в отдельной комнате старой квартирки, протискиваясь через обдолбанных травкой или чем похуже людей, толпящихся у выхода из гостиной. не с восхищением и этой блядской любовью, отпечатавшейся в памяти пятнами крови. алой. невыводящейся с подкорки. глаза закатываются, но сережа по-прежнему не думает, когда идет вслед за рукой, ведущей в комнату. пахнет отвратительно, сыростью, пылью и дымом. но не запахом гари смешанным с серым пеплом, перекрывающим горло. поэтому сережа поддается и все-таки шагает вперед за ярко читающимся этим желанием потрахаться с не таким мальчиком, у которого оскал уж слишком похож на искривленный рот зараженного. отталкивает. но сережа, опять же, не думает. спасатели забирали с трудом, подхватывая крепкими руками под грудь, затаскивая в вертолет под смазанные всхлипы. потому что там, внизу, лежит любимый мальчик в одежде, пахнущей тем самым уютом и теплом, разливающимся горячим шоколадом по венам. потому что из простреленного чужой бесчувственной рукой горла доносится задушенный хрип, звонко отпечатавшийся на коже, или это воображение разыгралось — с крыши четвертого этажа не должно быть слышно. потому что там лужа ярко-красной крови, поблескивающей в огне пожара, растекается по асфальту, будто вязкий клубничный сироп, который он так любил. и сережа, затягиваясь косяком, не хочет думать. и не думает. не думает, когда в голову, не спросив разрешения, лезут ебучие обрывки смазанных воображением картинок и ебаное «я так и не купил тебе скейт взамен того» — и сережа, на самом деле, не уверен, что и правда это слышал — разбивающееся на мелкие кристаллы, впивающиеся в мозг, застревающее в ноздрях, щекоча воспаленное сознание, как тот порошок из зиплоков. зато чужие руки на собственной груди, такие неприятно горячие и жесткие, но достаточно красивые, с длинными пальцами и аккуратными ногтями. однако, не те вовсе. у него ногти всегда неровно постриженные были, как-то наискось, особенно на левой руке. но сережа старается все-таки не думать. волосы чужие тонкие лезут в глаза, когда не тот мальчик умудряется забраться сверху, почти не шатаясь от наркотика, хлещущего по мозгам, смотря замыленно. и так же мыльно целует губами невкусными и сухими, но достаточно мягкими. достаточно, чтобы представить другие, с почти незаметным вкусом клубники, какую он на огороде своем собирал. достаточно, чтобы отвлечься от колючих воспоминаний, раздирающих черепную коробку острыми шипами. только у ромашек шипов не было, зато глаза сверкали двумя заточенными лезвиями в моменты вспышек агрессии, которые случались ранее нечасто. сережа не думает, когда снова встречается с этим мальчиком, снова не на трезвую, и так же идет за ним. потому что помогает. потому что с ним не так страшно переживать ночь. потому что с ним кошмары почти не мучают, натурально вырывая сердце из разорванной грудной клетки со сломанными серединными ребрами. и сережа против воли вспоминает вадима и его осуждающий взгляд, но снова шагает за блестящими некрасиво крашенными в черный и неоновый зеленый волосами, мельтешащими в полумраке. закрывает глаза и видит чужие медовые пушистые, густые пряди, вечно торчащие в стороны. не зализанные и не заправленные аккуратно за уши. сережа старается не думать, но, блять, думает, когда чувствует нежные лепестки таких белых, кроваво-красных ромашек в ладонях. не вспоминает, потому те образы будто блокируются внутри, но он тащит тело на негнущихся ногах впервые за полгода на скромную могилку, которую выпросил у спасателей сделать после всех этих ужасов. попросил слезно найти парня в темно-зеленой кофте с яркими глазами и родинкой на щеке, мальчика, присыпанного свежим пеплом около здания, с простреленным горлом. сережа старается не лезть в память грубыми движениями, выдергивая, словно нитки, моменты железными плоскогубцами из головы. но лезет каждый раз, заучив надпись на плите и дату смерти, когда опьянение спадает, оставляя пульсирующую боль в висках. но сережа честно пытается не думать и не винить себя. под кайфом это получается. и каждый раз все так же идет за этим незавораживающим мальчиком со сплитом и горящими, но совершенно пустыми глазами. потому что тот, кому сережа пообещал ромашки притащить весной, наверное, надеялся, что его не будут ждать. но сережа не думает, и все равно ждет, расплывшись в невеселой улыбке на чужих коленях с разъезжающими от плана зрачками. потому что на соли денег не хватает, а наташа пренебрежительно качает головой и выпроваживает из чужой квартиры, не сказав ни слова ваде. да тот и не желает узнавать, кто за дверью, потому что запах яблочного табака слышен за километр вместо привычных ананасов, оседающих приторностью в носоглотке. таких сладких до тошноты, но вспоминающихся ночами. помочь уже не пытается, да и сережа не поддается, гневно матерясь, но все равно каждый раз снова приходит занимать кругленькую сумму на неопределенный срок. сережа не думает, когда засыпает невольно у чужой могилки, примчавшись от того мальчика с хитрой улыбкой на губах и такой же пустотой внутри, прочно засевшей в расширенных зрачках размером с юпитер с блеклыми крапинками. похожие были у вани. почти. всегда возвращается сюда с нарванными ромашками в мозолистых руках. и каждый раз внутри что-то с треском внутри обламывается, надрывается с оглушающим хрустом, зудит в реберных костях новыми ожогами. потому что черно-белая фотография больно бьет по вискам, отдаваясь звоном в ушах и сбитом дыхании. каждый раз приходить нестерпимо с тяжким комом в горле, но ноги давно дорогу по извилистой протоптанной тропинке выучили и, заплетаясь, несут сами неизменно, когда во рту снова пересыхает, а в мозгах полнейшая каша из смазанных воспоминаний и нечетких образов. потому что радужки опять разъезжаются, и трава очертания чужой улыбки с чуть кривыми зубками уже не заглушает, только позволяет сильнее заседать в голове. глаза, обрамленные светлыми ресницами смотрят также тепло с темного надгробия. ваня всегда так смотрел на пешкова, с этой блядской ласковостью и нежностью, которые, проникли в сердце кровящими язвами раньше, чем сережа осознал, что влюбился прошлой зимой. тот снег удивительно мягко оседал на щеках пушистыми снежинками, застревал в густых ресницах и быстро таял, когда ванюша улыбался ослепительно ярко. эта же зима промозглая, с низкими тучами и грязным снегом, хлюпающим под ногами. колючая, обдающая морозом белеющие щеки, едкой горечью ощущается на корне языка, вызывая рвотные порывы. только вот снег также слепит бликами, а холод такой же собачий, пробирающийся под куртку, но руки чужие больше не чувствуются на пояснице под слоями одежды. поэтому холодно. ваня стал вторым солнцем, затмевая первое своим обволакивающим светом, но сгорел так же быстро, как и засиял. и почему-то солнце настоящее стало совсем тусклое и вовсе греть перестало. сережа не думает, но, как в последний раз, приходит сюда с новыми шрамами на запястьях вдоль рук и глупо улыбается, натягивая рукава на мерзлые кончики пальцев. мама, которая чудом осталась жива после той ночи, укоризненно посматривает на потерянные глаза и окровавленные лезвия в ванной, но не говорит ни слова осуждающего и не грозится, как осенью, позвонить психиатру. а сережа и не против даже. лишь бы не видеть в мальчике с покрашенными волосами другого и не следовать за ним слепо. не за парнем, чьи щеки краснели смущенно каждый раз при поцелуе, а глаза — яркие, с расширенными зрачками — скользили по чужому лицу. но этого он маме не скажет. — я принес, вань. расфокусированный взгляд бегает по надписи, набитой кривым партаком на обратной стороне роговицы. «бессмертных и.в.» выведено курсивом, который так хочется смазать шершавыми пальцами, потому что эти засечки чертовски так не подходят ему. потому что выглядит совсем неуместно, слишком не по-ваниному. — тебе они нравились. сережа не думает, когда сидит в квартирке, пропитавшейся прогорклым запахом старости и перегаром. мама вани прелестная женщина, но смотреть в ее изумрудные потухшие глаза тяжко. потому что такие же, как и у ее сына той ночью — тусклые и безжизненные. а еще тетя оля пьет беспрерывно, и от этого на нее еще сильнее смотреть больно: опухшее, заплывшее лицо с вечно красными белками из-за лопнувших капилляров; всегда собранные в низкий пучок волосы теперь грязными колтунами кое-как завязаны сбоку, лишь бы не мешались, но на потрескавшихся губах такая же ласковая улыбка в сережину сторону. бутылку спиртного хочется отставить к десятку таких же, заполненных дешевым винстоном и яблочным чапманом, у ножки стола. как жаль, что сережа помочь ей никак не может, кроме этих разговоров, которые, на самом деле, вряд ли помогают, ведь почти все они о нем. ему бы себя сначала спасти. и идея лечь в наркологичку после того, что видит в жизни ваниной мамы, кажется отличной. спасаться косяками от преследующих образов и воспоминаний — точно-точно не выход, но руки сами спускают деньги на шайбу. ваня не одобрил бы, и сережа все-таки думает. — знаешь, он так любил на дачу ездить. сережа, конечно, знает, но все-таки спрашивает: — почему? — из-за клубники. — женщина крутит бутылкой в руках, бездумно глядя сквозь коричневое стекло. сережа помнит вкус клубничного варенья, запотевшее стекло на кухне и мигающую лампочку над столом. а еще и ваню, который, подперев щеку, сдувает мешающую челку с лица и подвигает свою тарелку с одним пирожком. он улыбается нежно, и его ласковое «держи, серег» приятно отзывается тяжестью в животе. только лампочка перегорела давно, а на кухню не заходили больше месяца, и сладкого запаха клубники там не чувствуется. сережа заправляет похолодевшими пальцами светло-блондинистые пряди, выбившиеся из общей копны кудрей, а второй приглаживает темную сторону волос, чтобы не топорщились. совсем как у того мальчика с зеленым неоном вместо промерзлого белого. — почему ты перекрасился, серень? — тетя оля говорит с ним так же мягко, как и раньше, но почему-то сейчас ее слова режущим эхом пробивают барабанные перепонки. и перед глазами плывет, а кости ломит. по хребту будто ударили железным концом лопаты, но пешков продолжает выдергивать из глотки слова с трудом, почти задыхаясь. ребра сжимают легкие до мерзкого скрипа песка в груди и горле. дышать становится сложнее, и выплевывать из себя ответ кажется чересчур трудным. а ведь с ним он так любил говорить. он шепчет сдавленно, пытаясь затолкать ком в горле поглубже: — потому что он любил темные кудри и белые ромашки.