Дождик

Дождь идет уже несколько дней. Такой холодный. Такой мертвый. Прям как бледно-голубые глаза напротив, которые, кажется, смотрят сквозь твою душу, пронзая ее миллиардами острейших игл, принося чуть ли не физическую боль. Так и хочется вырвать их и законсервировать, чтобы они смотрели так же осуждающе до скончания веков, чтобы видели все ужасы содеянные этими гнусными людьми в этом гнилом мире. Бездушные капли стучат по крыше. Это раздражает. Дождь раздражает. Леша раздражает. Такой холодный. Такой мерзкий. Но такой любимый. Хочется выдрать эти идеально уложенные волосы, снять скальп, изуродовать до омерзения идеальное лицо, а потом обнять со всей трепетностью и нежностью, нашептывая что-то успокаивающее и нежное.  Звук грома и свет молний пугают Рому. Он сильнее прижимается к костлявому телу, зарывается носом в чужую кофту, вдыхая аромат дорогого парфюма. Мокривский ненавидит этот запах. Он резкий, противный, оседающий в легких ужасным шлейфом каких-то специй. От этого запаха хотелось блевать, как и от самого Губанова. Стример чувствует на своей спине чужой взгляд. Такой холодный, такой колкий. Будто он вышел на улицу в одной футболке во время ужасного ливня и штормового ветра. Такого же холодного, как глаза его любимого. От этого мурашки по коже. — Ты замерз? Может мне принести плед? — вопрос звучит скорее не как проявление заботы, а как насмешка. При чем та, что бьет в самое сердце, заставляя ежится, еле сдерживая слезы. Странные ощущения. — Нет, не нужно, — Рома прикрывает глаза, обнимает крепче, прижимаясь всем телом к чужому, дрожит от очередного раската грома, который заполняет всю комнату. Он чувствует обжигающе горячие руки на своей спине, которые обнимают с такой приторной нежностью, что хочется смыть  эту наигранную заботу фосфорной кислотой, да так тщательно, чтоб ни от нее, ни от самого Леши не осталось ни следа. — Точно? Ты весь дрожишь, — любой, кто не видел эти ледяные глаза, скажет, что это просто забота. Но стример то знает, какой на самом деле этот человек. Какой он холодный и бесчувственный, не способен к эмпатии, или к иной заботе, если она не выгодна именно ему. Как жаль что только он видит эти презрительные и леденящие душу очи. Такие мерзкие. Такие настоящие. В ответ Рома может только кутаться в чужие объятия сильнее, не обращая внимание на бесящие мысли. Дождь размеренно стучит по крыше, отбивая неизвестную никому мелодию, которая остается в голове противным эхо. Прям как чужое сердцебиение. Такое холодное и до ужаса спокойное. Иногда кажется что эта гребаная мышца, перекачивающая кровь, остановилась как шестеренка в часовом механизме, который вот-вот умрет без нее. Но этого не происходит. К сожалению.  За окном холодно, мокро, мерзко и темно. За окном дождь и слякоть, холод и пронзающий до костей ветер. В квартире тепло, светло, пахнет вкусной едой, теплом и уютом. Но Рома сейчас с удовольствием бы вышел на улицу чтобы не видеть эти глаза, которые смотрят со всем презрением, которое таится в ледышке, которая у этого человека вместо сердца. Рома с удовольствием заболеет ОРВИ, гриппом, ангиной, и всеми респираторными заболеваниями, чтобы Леша хоть немного беспокоился о нем. Хотя бы менее притворно и слащаво. Он хочет чтобы этот гребаный Губанов хоть раз посмотрел на него тепло и нежно.  Как тогда, когда он был тем, кого полюбил Мокривский. Как жаль что это закончилось. Как жаль что этого не вернуть. Никогда. Сколько бы Рома не плакал в подушку, сколько бы не резал руки, выслушивая потом долгие и нудные лекции от занудного деда. Как жаль что это было слишком притворно. Слишком по ненастоящему. Слишком фальшиво. Аж тошнит от этой фальшивки, в которой нет ни капельки чувств.  Дождь когда то заканчивается. Чувства тоже. Только после себя дождь оставит солнце, которое будет греть этих грешных жителей гнилой земли особенно нежно, а чувства оставят только разбитое сердце и шрамы на запястьях, которые не исчезнут никогда, напоминая о совершенной ошибке.