redemption

ты захлебываешься тьмой. ты глотаешь её, как спасительный кислород на орбите. ты раскатываешь её по языку, она стекает в глотку неприятной клейкой массой, пропитывает собой легкие, сжатые альвеолы. ты задыхаешься, не можешь прекратить её свободное падение. ты просыпаешься. в мокрой, противно липнущей к телу постели. судорожно хватаешься за горло, откашливаешь всю боль, что накопилась склизким комком. кричишь беззвучно в подушку, пропитанную солью слез и пота. тонешь в панике, не чувствуешь рук из-за онемения и глубочайшей вины. конечности не слушаются, трясутся в приступе ужаса. ты очень болен, ты почти умираешь. ты еле находишь в себе силы вставать с кровати, еле находишь в себе силы жить, существовать. быть. просто быть, отрешившись от шума большого города. это кажется бесполезным, острые когтистые лапы скорби прорывают твой защитный слой, плотный кокон, прорывают слизистую, врезаются в сердце, желудок. во все, куда могут дотянуться. она разъедает тебе глотку. ты не можешь скулить, какой там кричать. кровь омывает лицо, ты путаешь её с кристально чистой водой. и кровь эта отдает лавандой. отдает жаром молодого бледного тела с приятными округлостями. ты сходишь с ума, видя в зеркале уже давно не себя — монстра, испещренного шрамами сожаления и искренней ненависти к себе. к своей беспомощности, к недостаточно быстрым рефлексам. к чутью, которое в тот момент жалобно забилось в угол и отключило твою возможность ощущать смерть кожей. всем телом. смерть — это то, что сокрушало твои нейроны раньше. то, что вызывало необратимые последствия для мозга. выворачивало наизнанку, но позволяло избежать её раньше, чем она наступит. только не тогда. ты мешаешь случайных прохожих с её образом, ты путаешься в лицах, во временах года, не понимая, не осознавая, чем заслужил эту медленную казнь. в простывшую и гниющую от боли голову приходит мысль обрубить это все, закончить, так и не начав. но возможность отомстить за её смерть выедает подкорку мозга, ведет тобой, овладевает, захватывает твои мышцы и кровеносную систему. ты должен найти его. но он... скрыт от тебя. его не обнаружить чутьем, не увидеть замыленным от слез ночным зрением, не обнаружить наощупь в скзилкой и ледяной тьме. ты не знаешь его, не представляешь, как он выглядит, как пахнет, что у него на уме, кроме жадного и кровавого убийства. // ты смотришь в его, гарри, окно, спустившись на карниз по клейкой паутине. а на нем лица нет. нет радости, наслаждения, удовлетворения. только разочарование и колкая грусть. она расползается по бледным щекам, по сухим искусаным губам, по острому подбородку, падая в полупустой стакан. он сжимает его крепко, до побеления костяшек, до дрожи, до ужасающей боли, которая прошивает тонкую кожу на ладони, когда стекло со звоном, с хрустом лопается под давлением тонких пальцев. осколки сожаления острой мозайкой складываются на столе. а на покрасневших глазах скапливаются слезы непонимания, раздражения. слезы усталости и невероятного сожаления. гарри устал. он устал противиться шуму в голове, устал отдирать от светлой кожи, покрытой веснушками, корки запекшейся крови. она вылезает неприятными ранами по всему телу. гарри задыхается иногда от страха, от животного ужаса, от чувства самосохранения, которое набатом твердит болезненно в висках — он скоро умрет. он уже умирает, день за днем, жизнь вытекает через пальцы, через шелушащиеся ногти, через складки на губах, через слизистую век. он пытается удержать её, прижимая дрожащие ладони к лицу, но ничего не выходит. сердце едва бьется, а гарри больше ничего не чувствует. только боль, отчаяние, гадкую, мерзкую вину за содеянное. конечно, ты об этом не узнаешь, только, может, после его смерти. но для тебя он святой, принимающий казнь египетскую на свои хрупкие плечи. ты не знаешь, кто скинул её с той башни, ты знаешь только, что готов вывернуть этого человека наизнанку. разворотить внутренности, перекусить провода, соединяющие голову с телом. ты готов убить, замарать красивые, увитые венами, руки в крови. в теплой, железистой, вязкой крови. лишь бы насытиться местью, её горьким вкусом, стекающим в глотку. ты был бы даже готов убить своего друга, если бы знал, что это его рук дело. но ты не знаешь. ты уползаешь к себе в нору, оставляя гарри наедине со своими мыслями. кислыми, прогнившими, страшными. ты даже не стучишься, никак не проявляешь свое присутствие, тихо ускользая из его поля зрения. а гарри чувствует его. чувствует тебя, захлебываясь страстным желанием обернуться, но не успевает, видя в отражении толстого стекла окна лишь свое собственное. избитое, раздробленное в мясо. отвратительное. мерзкое. // ты изнываешь от боли утраты. ты крушишь обстановку вокруг себя. ты разбиваешь пару ваз, рамки с фотографими, разносишь в клочья компьютер, торшер. кричишь страшно посреди комнаты, падая на колени. и от этого крика лопаются капилляры в глазах, в мозгу. лопается оставшееся стекло в тесной комнатке, обставленной по всем законам подростковой жизни. ты разбиваешь голым кулаком окно, зеркало, в котором отражаешься уже не ты — убийца, ищущий искупления в собственных грехах. в неумышленном убийстве, в неспособности спасти падающее тело с сорокометровой высоты. перед глазами мелькают картинки её изуродованного лица, струйки крови, которая сползает от носа к пухлым губам. перед глазами мрак и искаженное восприятие своего тела, своего разума, своих поступков. это ты убил её, не спросив разрешения. это ты не удержал. это ты виноват, и вина выедает кровавую червоточину в груди, заставляя изнывать от скрежущего звона в голове. ты. только ты виноват. ни какой-то гоблин в зеленом трико на летающем скейтборде. лишь ты и твои кривые руки, которые ты продолжаешь выламывать о твёрдые поверхности комнаты. о стены, об пол, о полки и стол. и разламываешь их напополам, и позвоночник хрустит тоже, выламываясь на девяносто градусов. так, что тетя мэй взволнованно заглядывает к тебе, просовывает аккуратно голову меж косяком и дверью, осматривая тебя, искалеченного, уставшего, почти мертвого. и в глазах её ужас, неспособность помочь. только ты знаешь, пропитым и прокуренным мозгом знаешь, кто может тебе помочь. тот, кто сейчас так же разносит свои аппартаменты в хлам. тот, кто сдирает дорогие обои со стен, картины в золотых рамках. тот, кто сметает свой бар со стойки, наслаждаясь, упиваясь звоном стекла. тот, кто жмурится от осколков, которые попали в глаз мелкодисперстной крошкой, разрывая слизистую. вызывая очередное кровотечение. тот, кто ненавидит себя, свою способность убить вне желания сознания. тот, кто не котролирует периодически свои мышцы и твердые сухожилия. ты обращаешься к нему за помощью, изнывая от тоски, от всепоглощающей боли. ты заползаешь в простроную комнату, утопая в атмосфере хаоса, разглядывая профиль гарри, его нечеткие изгибы челюсти, шеи, подрагивающей от частых сглатываний. ты разглядываешь пот, который крупными гроздьями стекает по аристократичному лбу. а гарри смотрит в свое отражение, не оборачиваясь. скользит по неправильным костям, по жутким ранам, по взлохмаченной светлой челке, что сейчас кажется темнее из-за влаги на волосах. он смотрит внимательно, не отрывая взгляда, и видит дьявола, что ищет искупления. // ты прижимаешься губами к его губам, не особо понимая, как это произошло. ты просто ввалился через открытое окно, минуя подоконник. ввалился, чувствуя разрывающую, невыносимую боль. прополз до кожаного дивана, и просто вцепился сильными руками в хрустальные плечи, которые могут разломиться от любого воздействия. а гарри был не против, подаваясь вперед, отвечая на твои поцелуи, стянув с тебя маску. в полусне, в полубодрствовании. он целует тебя искренне, открыто, мокро, скользко. твои губы перебирают его, то верхнюю губу, то нижнюю. с трепетом, с любовью. с чувством, с каким-то мороком, наведенным на твои глаза. ты целуешь самозабвенно, глубоко проникая языком в раскрытый рот, скользя руками, облаченными перчатками, по худому телу. ты целуешь, не видя перед собой никого. не видя его, не видя себя. целуешь, зная одно — перед тобой она. твоя гвен. такая нежная, такая красивая, со светлыми пушистыми волосами, с мягкими губами, с прекрасным запахом, что въедается под кожу. ты целуешь гарри, теряя себя в самом себе. теряя рассудок, стаскивая озборна с дивана на пол. исследуешь руками его тело, проваливаясь в шаткие, мутные воспоминания. ныряешь холодными пальцами ему под одежду, коротко и высоко выстанывая одно единственное имя. как удар молота по столу. как срез гильотины по шейным позвонкам. как падение с сорокометровой высоты. — гвен... и это тебя пугает, это пугает гарри, это возвращает тебя в реальность, где ты одинок и поцеловал лучшего друга. он смотрит непонимающе, с сочувствием, ероша слипшуюся на лбу челку. он смотрит с горечью разбитого сердца. ты снова виноват. ты снова сбегаешь, как в прошлый раз, забывая обо всем, что только что произошло. забывая о чувствах, о реакции, об эрекции молодого и чуткого организма. забывая о своих страданиях. лишь бы стереть из памяти этот страстный, срывающий оковы предубежденности, поцелуй. // ты плывешь в лихорадке мелькающих вокруг тебя дней. ты не осознаешь жизни, не осознаешь себя. не ешь, не пьешь, только бредишь сладкими губами и светлыми волосами. взлохмаченными, то ли длинными, то ли короткими. тянешь руку, дабы коснуться, но под ногтями только кровь, грязь и куски кожи. не твоей. её. его. ладонь проходит сквозь обнаженное тело, как через густой, забивающийся в рот и нос, туман. ты не можешь ухватиться за знакомый образ, вертишься на кровати, сминая простынь. ты лежишь на полу, немного замерз, немного поник, тянешь на себя шторку. и та падает на тебя вместе с карнизом, больно ударяя по лбу. грудь тяжело и часто вздымается, футболка мокрая насквозь, ты насквозь прошит страданием, не желая больше открывать глаза. смотреть на мир, где нет её тонких изгибов и солоноватой бледной кожи. или уже не её. // гарри скользит взглядом по металлическим пластинам, по зеленистым краскам, оглаживает манящий, влекущий костюм, и слышит в голове терпкий голос. слышит не свои, — чужие, — мысли, дергая головой, в попытке их отогнать. но они надежно въедаются в мягкий мозг, раскалывают его на части, овладевают им. овладевают самим гарри, заставляя сильнее вцепиться изранеными, изуродованными руками в край глайдера и ухмыльнуться себе в отражении. он не видит себя. смотрит, будто от третьего лица, будто не контролирует поток энергии, что струится во вздутых венах. он бы хотел снова встретить питера, снова ощутить его присутствие и свою важность. свою нужность ему, пусть даже и в кошмарах. он бы хотел стать ему всем, стать его рабом и хозяином одновременно. но для исполнения этого есть только один способ. и он выбирает его, нажимая на все кнопки разом, смеясь не своим голосом и слыша монстра, что ищет искупления. // тебя обдувает восточный ветер с побережья, на высоте в несколько сотен метров это ощущается особо остро, хоть костюм и защищает от сильных порывов ветра. вдыхаешь жесткий, колючий, влажный нью-йоркский воздух через нос, оглядывая дома и проспекты паучьим зрением, прислушиваешься к чутью. а оно рубит твою тревогу и страх на части, оставляя только потребность в помощи другим. а она особенно нужна, когда ты видишь, как о н вновь объявился. её убийца, твой убийца, которого ты готов нашинковать на мелкие кусочки и пропитаться его кровью, его желчью, перемешиваясь в неравном бою. ты победишь. ты знаешь, хоть мышцы и подрагивают то ли от холода, то ли от волнения. покачиваешь ногами над пропастью и соскальзываешь задницей с крыши здания, падая вниз. закрываешь глаза, отдавая себя полету, близкой смерти, отдавая себя на растерзание городу и его проблемам. вытягиваешь руки по швам, глаза закрывая. и эта бездна обнимает за сильные плечи, засасывает, обволакивает, как тонкая пленка, покрывающая уставшие извилины. ты покорно вдыхаешь воздушный поток, задыхаясь, ты не чувствуешь лица, ты не чувствуешь, как раскачиваешься на паутине в паре метров от земли. тебя спасает жажда крови, жажда любви, жажда жизни, где нет гоблина, а есть только ты и она. но её не вернуть, и ты свернешь себе шею, как только убедишься в ледяном покрове этого убийцы. убедишься в его предании земле, как только увидишь, что черви выедают оболочку, кости, как они рассыпаются в прах и питают собой мокрую землю. ты вывернешь себе суставы, обрывая сосуды и спинной мозг, потому что единственный оставшийся твой долг — страшная, кровавая, но такая сладкая месть. и больше ничего. жаль только, что фонари от глайдера ускользают от тебя, словно на сверхзвуке, или это твой разум поплыл вдоль кварталов и ты больше ничего не чувствуешь. или просто не хочешь чувствовать. не хочешь преследовать, потому что догадки о том, к т о под маской — тебя стопорят. как бетонная стена, как каменная крошка в легких, как нервный всхлип. как воспоминание. как тоска по дому. как отчаяние. как разочарование. ты разочарован. ты зол. ты нервно трясешь ногой, мрачно упираясь взглядом в зеленую спину, отпуская его на этот раз. // вы снова вместе, снова наедине, снова у него горят плечи и позвоночник от неизлечимых ран. только теперь ты снизу, на широкой постели, мягкой, почти убаюкивающей. лишь гладкие скулы и шершавые губы не дают тебе провалиться в кошмарный сон, где она умирает снова и снова. где ты беспомощен, где у тебя нет рук, чтобы протянуть одну из них к ней. теперь гарри целует с напором, а ты лежишь безвольной куклой, лишь покорно отвечая на поцелуи, нерешительно скользишь кончиками пальцев по чешуйчатой коже, по обглоданным костям, что так неприятно выпирают. скользишь по ребрам, в диком, животном желании выломать их к хренам, но эти порывы немеют вместе с честностью перед собой, когда озборн младший трется о твой пах своим. когда из тебя вырывается стон, а из него признание. — люблю тебя. — расползается по трещинам на губах прежде, чем ты успеваешь кончить от неуверенного но страстного петтинга, поддерживая его за ягодицы. страх, боль. ты не можешь терпеть. ты игнорируешь странное заявление, перекатываясь на шелковой простыне, упиваясь его гортанными стонами. тебе плевать. ты его не любишь. и себя тоже не любишь. ты любишь удовольствие здесь и сейчас, когда все равно вжимаешься в него бедрами, когда переворачиваешь его на живот, чтобы не видеть лица. страшного, уродливого, некрасивого. не её. в смертельных язвах, в синеющих синяках под глазами, в кровавых подтеках в уголках губ. ты не хочешь видеть его лицо, ты не хочешь видеть его и себя, поэтому вжимаешь его голову в подушку, упираясь в затылок ладонью. гарри даже не дышит, ты уверен, ты весел и слеп перед собственной ошибкой, когда входишь в худощавое тело. когда скользишь животом по впалому позвоночнику, когда пах касается упругих ягодиц, когда ты сплетаешь ваши пальцы в одно целое, когда гарри рычит, почти стонет о переизбытка боли и некачественной смазки. когда ты проникаешь до упора, когда с нажимом втрахиваешь озборна в кровать, в разбухшую протату. когда упиваешься его стонами, криками, мольбами. когда отдаешь ему всего себя, стирая из памяти все прошедшее. губы твои пересохшие, тонкие, тычутся куда-то в область шеи, или того, что от неё осталось. за ухом, по подрагивающим плечам. ты и сам стонешь в светлые волосы, во влагу его пота, собирая по каплям ненависть и самолюбование. о да, ты точно знаешь, кто он. ты точно видел его. ты точно не хочешь покидать сжимающегося нутра, лишь бы она перед твоими закрытыми глазами не исчезала. ты трахаешь его ради мутных, прокуренных образов, или ради себя? ты любишь её, или его? нет, его ты точно не любишь, давно уже решил, тебе просто нравятся ощущения. тебе просто нравится он. ты не останавливаешься, ни сегодня, ни потом, ни завтра, ни на новолуние. ты не останавливаешься, даже когда страшная кислотная болезнь отравляет его поясницу, по которой ты любишь водить руками, чуть переломанный копчик, нежные тонкие бедра, острые лопатки. он похудел, — ты отмечаешь про себя, вновь и вновь утапливая его в дорогих простынях. а что ты? ты озлоблен на бледное тело, ты ненавидишь его так же сильно, как хочешь кончить, и когда гарри жмется ближе, чем ты позволяешь, ближе, чем он заслужил, ты отстраняешься. ты не знаешь, что он затеял эту игру ради тебя, ради твоих вздохов. ты не знаешь, что это он грубо скинул её с крыши. не знаешь, что он невероятно доволен собой и своим поступком. потому что теперь ты принадлежишь ему. негласно, против твоей воли. но единственное, что спасет тебя от собственноручной казни — его волосы и мягкий рот. и он это понимает, он этого и хотел. а ты хотел быть счастливым, но остается только догадываться о том, что случилось, царапая бледную спину. // ты смотришь на его угловатое, неправильное лицо, ты смотришь в его глаза, не находя там жизни, сил бороться за нее. находишь лишь себя и свою отстраненную гримасу, отшелушивающуюся от желания разможжить его череп о покрытие крыши. ты поддаешься его объятиям в его комнате, забыв упомянуть то, что знаешь, что именно он сделал. ты поддаешься на сладкие речи и трепетный болезненный шепот. ты подаешься вперед, но не касаешься его ничем, кроме всего тела — руки остаются висеть потяжелевшим грузом. это не он, не твой гарри. это вообще больше не человек. обычный лжец, ищущий искупления. он так хотел тебя заполучить, но ты чувствуешь отторжение при виде него. ты чувствуешь, как ненавидишь. чувствуешь, как эта ненависть выедает глотку, глаза, ротовую полость, когда он тянется за поцелуем. ты готов блевануть ему в лицо, но упорно сдерживаешься, не показывая истинные мотивы твоей жестокости. с отвращением вжимаешь его в стену. спиной, как всегда, только бы не признаваться самому себе, что тебя привлекает хоть что-то в нем. что-то мужское, что-то неровное, что-то грязное. с отвращением трахаешь его, в последний раз, точно знаешь, хоть в груди и ноет желание присвоить это чертово нечто себе. хоть в груди и ноет отчаяние, соболезнование. глупая, мерзкая, до тесноты отвратная скорбь. желудочный сок подступает к языку, ты выплевываешь его в приступе страха и агрессии, когда предъявляешь ему за страдания. когда вскрываешь эти лживые карты, ловя краем глаза мелькающие огни города. ты бы не хотел видеть. ты бы не хотел любить. её. его. ты бы не хотел существовать, дышать, чувствовать. а он, в травмирующем душу обличии гоблина, только смеётся, склоняет голову, не веря твоей искренности. тот, кого ты нежно любил, сейчас от тебя отрекается, — думает гарри, вновь и вновь заливаясь пронзительным смехом, сочащимся из всех напряженных сосудов. они готовы лопнуть в любой момент, обрекая его на вечную инвалидность. но он предпочёл бы соскользнуть с мокрого края крыши, выключая свет в этой прогнившей вселенной. он предпочел бы остаться монстром, убийцей, кем угодно. лишь бы получить хоть грамм искупления, которое достигается ненужным, странным, абсурдным самопожертвованием. и он жертвует, чуть отрешенно поведя плечом, когда видит прощение в твоих глазах, жалость, ненужную липкую осточертевшую жалость, которая бьет его куда-то в область солнечного сплетения. толкает, заставляя оступиться, добровольно откинуться навстречу долгожданной смерти. и даже твоя протянутая над бездной рука, в желании схватить, его не спасает. ты снова не ловишь, или не хочешь ловить, позволяя гарри упасть, и улыбка на его лице не пропадает до самого конца, а на твоём так и не появляется. — прости. шепчешь ты в пустоту, и гул улицы затихает в твоей голове, оставляя наедине с искуплением.