Ataraxia

Хенджин хочет исчезнуть. Он приходит к этой мысли несколько раз на дню, отсутствующим взглядом провожая одинаковых прохожих за окном и то и дело попеременно постукивая пальцами по разрисованной ручками парте огромной лекционной аудитории. Он сидит в самом конце за кучей сгорбленных спин, и одногруппник с синячищами под глазами по правую от него руку, нервно исписывающий уже третий листок своей тетрадки, поднимает в глубине Хенджина какую-то невыраженную тревогу, и тому как будто и хочется тоже начать вести конспект, но сил хватает максимум не съебать с пары до ее окончания, и в случае Хвана, который появлялся на учебе только для того, чтобы избежать недопуск до экзамена, это уже была победа. Ему было девятнадцать, два года назад он закончил школу. Уехал учиться в ближайший крупный город, и теперь каждое утро был вынужден насмерть воевать с соседями по общаге за право сходить в душ и приготовить подгоревшую яичницу из того, что останется в холодильнике. И все бы ничего, солнце светит, трава зеленеет, а жизнь идет своим чередом, как у тысячи других студентов, но Хенджин хотел исчезнуть. Он ненавидел этот универ. Ненавидел преподавателей, которые считали себя центром мира, ненавидел родителей, что запихнули его сюда, старшую сестру, которая за него не вступилась, когда он хотел поступать в театральное. Сестра была единственной, кого они могли послушать, той самой ниточкой, связующей предков и Хенджина, но сестра положила на родного человека огромный неподъемный болт, не сделав ни малейшего усилия, чтобы семья хотя бы выслушала его. Ей было не до его «детских капризов». Ей, как и всем вокруг, оказалось на желания Хенджина сильно похуй. В последний раз он так сильно поссорился с матерью, что пригрозил сброситься с крыши, потому что даже это казалось легче, чем закрыть зимнюю сессию. Он не сделал ни того, ни другого, но мама позже написала сухое сообщение о том, что им с отцом, в общем-то, все равно, где он будет мыть полы без нормального высшего образования, и Хенджин, подсчитывая в заметках на телефоне свои долги по учебе, окончательно убедился, что семья не равно понимание. Семья это просто люди. Он отучился первый курс, закрыв оба семестра на высший балл, а затем словил выгорание, слег в постель на оставшиеся два месяца лета и окончательно раздружился с башкой. По крайней мере, примерно это Хенджину сказал отец, когда они с матерью приехали забрать его домой на каникулы. Он сел в машину только потому, что платить за общагу было уже нечем, и перспектива провести оставшееся время не на улице и не голодным все-таки была не такой ужасной. Правда, спустя неделю непрекращающихся криков, обвинений и слез Хенджин понял, что лучше ему было не возвращаться. «Нельзя так о семье», – осуждающе вторит ему внутренний голос, но Хван качает головой: а семье – можно? Если бы его ребенок в слезах сказал Хенджину, что боится не дожить до собственного Дня рождения, он бы тут же забрал его из этого проклятого университета и, взяв отпуск, отвез бы на море, в санаторий или куда-либо еще. Он бы проводил с ним все свободное время, лишь бы тот больше никогда не думал о том, что от его проблем только одно избавление. Хенджин считал, что, может, если он перестанет им отвечать, они прекратят нападки, но от этого мать бесилась еще сильнее, не зная, куда себя деть, а отец.. Отец всегда говорил мало. Иногда казалось, что его в принципе нет, потому что в жизни Хенджина он присутствовал как будто номинально, и все же он приходил, мерил шагами комнату, разглядывая в окне гаражи, и вымученно вздыхал, очевидно, придавая этому громадный смысл. – Хватит себя жалеть, – выдал однажды великий философ в домашних трениках, с которым у Хенджина из общего были только фамилия и отрицательная группа крови. – Я по молодости все делал для матери и тебя с сестрой, а ты даже с кровати встать не можешь. Позорище. Хенджин не нашел сил на него даже посмотреть. Хенджин чувствовал, что он, блять, умирает прямо на этой долбаной кровати, и людям старшего поколения просто невозможно донести, что это не лень, а результат их извечных «как лучше». Хотя проблема заключалась даже не в возрасте, поскольку возраст – в голове. Проблема была в них с самого начала, потому что сколько бы Хенджин ни объяснял, что он не хотел здесь учиться, они удивлялись и злились так, будто слышали это впервые. Будто не они все решили за него. Ему было тяжело буквально с первого дня, но все это дополняли еще и напряженные отношения в коллективе. Он не ладил с группой, бесил гардеробщицу и опаздывал на каждую первую пару. Единственный препод, к которому он испытывал уважение, вел непрофильную дисциплину, и то он умер, приняв у него экзамен, и Хван окончательно потерял смысл своего нахождения здесь. Но самое стремное было, пожалуй, то, что ему больше не хотелось даже в театральное. Дождавшись, пока тот окончательно смирится с невозможностью осуществить свою мечту, родители великодушно ему заявили, что помогут получить второе образование. Только Хенджину оно не нужно было уже и даром. Ему было х-у-е-в-о, и человеком, которому он мог об этом откровенно рассказать и не получить пизды, был его сосед по комнате, Ян Чонин – второкурсник с юридического. Правда была в том, что Хван не получал от него вообще ничего: ни пизды, ни желаемой эмпатии, но это было все равно лучше, чем разговор с родителям, даже если Чонин автоматом выдавал дежурные фразы. – Не грусти, а то попа не будет расти, – отмахивается от него Ян, когда тот в один из ебейше тяжелых вечеров набирает его номер. На заднем плане на всю громкость врублена дорама, прямо над динамиком шуршит пакет с чипсами. Хенджин знает, что тот просто хмыкает во время разговора, лишь бы создавать ощущение присутствия. Голова парнишки наверняка забита другим, и Хенджина это даже успокаивает: говори любое дерьмо, последствий не будет. – Я вот не грустил, смотри, какую отрастил. Хенджин усмехается впервые за несколько дней дома, потому что Чонин, вопреки всем словам, был тощий как доска. Хван не винит его за обесценивание собственных проблем: Чонин ему практически чужой человек. Но в том, что тот не грустил, можно было не сомневаться, и Хенджину в глубине души было даже противно от такой приторной жизни. Противно, потому что у него не так. Потому что он не поступал, чтобы стать самым охуенным юристом, не сдавал одним из первых на кафедру вылизанную практику, не состоял в трех студенческих кружках и не подрабатывал в кофейне. А еще Хван не был местным, в отличие от Чонина, и на протяжении уже двух курсов его мучил один вопрос: что же Ян забыл в общаге? – Хочу пожить сам, – как-то сказал ему сосед, заваривая дешманский рамен. – Свобода, тусовки.. Студенческая жизнь, – гордо добавил он, высыпая пакетик приправ себе прямо в рот, – самое классное время. Хенджин был с ним категорически не согласен, потому что все, что дало ему такое «классное время» – это каждодневное желание лечь под скоростной поезд. Больше всего на свете он хотел отчислиться, но незнание и непонимание того, куда ему двигаться дальше, просто не позволяли этого сделать. Пока он учился, была какая-никакая стабильность: семинары, экзамены, выжить, выжить, выжить. И диплом в конце, как завершающий штрих, с которым, если слегка преувеличить слова родителей, можно хоть на Марс полететь (и там же сдохнуть). Только… если он уйдет, что ему предпринять? Попытаться вновь через «не хочу» заболеть театром? Или найти работу? Но как это сделать, если ты даже на незнакомые номера не отвечаешь? Хенджину было невыносимо принимать серьезные решения, потому что родители всю жизнь без спросу делали это за него, и он терялся, чувствуя себя оторвавшимся поплавком в открытом море. Когда на семинаре по философии объявили о том, что у их группы будет новый преподаватель, Хенджин не придал никакого значения: какая разница, кто ему расскажет про дисциплину, которую он все равно не поймет? Философия была для него темным лесом, начиная с первого занятия, и Хван теперь заочно ненавидел всю Древнюю Грецию и слова, оканчивающиеся на -изм, потому что, один раз выйдя на лекции по суждениям в туалет, он вернулся как будто в совершенно другой мир. И было наплевать ровно до момента, пока в коридоре не раздались шаги, ведь по протертому паркету их шараги каблуки настолько дорогой обуви, наверное, не ходили никогда. Месяцы спустя он вспоминал тот день вплоть до деталей: пыль в воздухе, жвачка под столом, кем-то мелом наспех выведенная дата на доске. Группа шумит, активно обсуждая свою коллективную неаттестацию по немецкому, и умолкает, лишь когда фигура появляется в дверях. На мужчине черная водолазка, подчеркивающая подтянутый силуэт, какие-то брендовые брюки и очки в тонкой оправе. – Добрый день, – представляется, обводя присутствующих приковывающим внимание взглядом. – Меня зовут Со Чанбин. И голос такой приятный, что Хенджин с последней парты вытягивает шею, лишь бы разглядеть получше. Чанбин кладет кожаную сумку, поправляет неброские часы на запястье и делает круг по аудитории, медленно проплывая вдоль парт. – Опережая ваши вопросы, – спокойно и уверенно говорит он, прогулочным шагом огибая сидящих в ряд студентов, – контрольных не даю, пропуски учитываю. Рефераты приветствую. Группа заметно напрягается, не зная, как себя вести с новым преподом. Студенты переглядываются, но все как один молчат, не решаясь испортить свою репутацию в первый же день. И только Хенджин, которому, в сущности, нечего терять, вдруг набирается дерзости и выдает, сам от себя не ожидая: – А автоматы ставите? Мужчина медленно оборачивается и смотрит через плечо. Паренек сидит в одиночестве, на парте – вырванный листок да огрызок карандаша. – В исключительных случаях, – и улыбается смешливо от всей этой картины. А Хван теряется. Красиво. Лекционный курс пролетает быстро, как по щелчку пальцев. Хенджин не делает конспектов не потому, что не хочет, а потому, что впервые запоминает и так. Причины буквально на поверхности: все из-за Чанбина, ведь такого человека, как он, хочется слушать с открытым ртом. Со изящно лавирует между темами, выстраивает логические цепочки и проводит наглядные параллели, на пальцах объясняя сложнейшие вопросы, которые Хенджин не успевает задать. Вселенная начинает раскрываться перед ним не сборником хаотичных стихов с огромными междустрочными интервалами, а упорядоченной прозой, где каждое предложение начинается с прописной буквы. Однако, немного погодя, Хван замечает, что под впечатлением от мужчины находится не один он. Староста лезет из кожи вон ровно до того момента, пока Чанбин не приходит с обручальным. Охреневает вся кафедра во главе с заведующей, которая уже строила планы их совместного отпуска, а муж Со в этот же день приезжает на черном мерседесе, собирая на себе ошеломленные взгляды всех студентов курилки, и невзначай останавливается прямо под окнами аудитории Хенджина. Тридцатипятилетний Бан Чан ждет возле водительской двери с пышным букетом ирисов, и через несколько минут после звонка из корпуса выходит Со. Формальный чмок в щеку, короткие объятия – Чанбин знает, что на него уставился по меньшей мере весь университет, но совершенно не подает виду. – Я же говорил, – слышит Хенджин за спиной своего одногруппника и немного скашивает взгляд. Троечник протягивает ладонь и, провожая взглядом отъезжающий автомобиль, обращается к другу: – С тебя двадцатка. И следом жалобное: – Давай я тебе лучше реферат напишу? – Деньги гони. Хенджин не знает, как ему реагировать, и оттого весь оставшийся вечер с нездоровым интересом вдоль и поперек исследует учебник, пытаясь заглушить назойливые мысли, как будто ищет застрявшую между страниц купюру. А на семинарском занятии, сделав несколько глубоких вдохов, впервые поднимает руку, и волнение берет такое, будто он перед Чанбином совершенно без одежды. – Да, господин Хван? – заинтересованно спрашивает Со, прерываясь посреди речи. – Извините, но.. – осторожно начинает Хенджин, поднимаясь из-за стола. Группа оборачивается недоуменным стадом. – Мне просто кажется, что Платон имел в виду немного не это. Они говорят минут пятнадцать, рассуждая, деликатно споря и приходя к согласию. Когда к дискуссии начинают подключаться озадаченные одногруппники, вероятно, испугавшиеся за свои будущие зачеты, Хенджин уступчиво умолкает, но еще долго после ощущает на себе внимание со стороны преподавателя. Чанбин разговаривает с ним на равных, спрашивает, доказывает или опровергает. А после пары просит задержаться, тактично хвалит за отстаиваемую точку зрения и широкие познания, которые тот узнал всего пару часов назад. Хенджин от комплиментов расцветает, как сакура весной. Хенджин чувствует такой душевный подъем, что солнце кажется ярче, трава зеленее, а Чанбин в его глазах – хотя, вроде бы, куда больше? – красивее, и исчезнуть уже не хочется. Хочется жить без болезненной приставки -вы, и он так усиленно снова погружается в учебу, что становится не по себе даже ко всему привыкшему Чонину. – Я тебя не узнаю, – он недоверчиво цокает языком, щурится и критически оглядывает соседа со всех сторон на предмет какой-нибудь заразы. Хван не отрывает головы от ноутбука, впитывая информацию из разных источников как губка, и через пару минут в третий раз за день бросается объяснять Чонину, что вдумчиво беседовать с человеком на не самую простую тему – тот еще кайф, загадочно добавляя в конце, что кайф еще больший, если этот человек – Бин. Вежливый, статный, начитанный. Ян ржет, как лошадь, складывая два и два, а Хенджин для виду обижается на совершенно неуместные шутки про любителей постарше, просит Чонина фильтровать базар и уходит отсидеться в библиотеку. Где-то между полок с потрепанной корейской мифологией и сиджо медленно, но верно начинает доходить, что понравился, и манера речи тому только поспособствовала. А вот совсем позже – что влюбился. Не с первого и не со второго взгляда, но, может, именно в тот день, когда Чанбин предлагает ему выступить на городской конференции, потому что Хван дает согласие не раздумывая. – Уверен, у нас получится замечательный тандем, – улыбается Чанбин, ободряюще похлопывая его по спине. Хенджин выпрямляется, как струна, и безнадежно ищет в каждом слове намёк. У нас бы получилась пара. Хорошая такая, со здоровыми, наверно, отношениями. Хенджин не был ни в одних, но почему-то настойчиво верил, что с Чанбином по-другому не получится. С Чанбином, у которого уже давно своя построенная жизнь. Ни черта в этом не понимая, но искренне стараясь не обделаться перед руководителем, Хван весь следующий месяц перефразирует чужие диссертации, закидывая почту Со введениями, целями и задачами, прямо как в спам-рассылке. Главы выглядят сухо и коряво, по-прежнему имея недостаточный процент оригинальности, но Чанбин своими правками делает буквально половину работы, и перекроенное исследование Хенджина получается вполне себе сносным даже при условии, что его главная мотивация сидит по другую сторону компьютера. Хван почти не посещает пары, кроме философии, хоть и уходит из универа одним из последних, засиживается на допах Бина и иногда позволяет себе личные вопросы. Ему кажется, что они становятся ближе, ведь то, что Со потеплел в своем отношении к Хвану, однозначная правда. Он чаще смеется, меньше говорит загадками, и встречи их становятся не такими формальными, как в самом начале. Продолжая прокручивать это в голове ночью перед выступлением, Хенджин до двух часов делает самую аккуратную презентацию в своей жизни, вставляет картинки с трехмерными человечками и со спокойной душой переносит материалы на флешку, в конце концов засыпая с мыслью о том, как они с Чанбином обретают известность на весь мир. Утром же прилетает сообщение: «Чан за тобой заедет, я буду в судействе». А затем короткое «Удачи». Хенджин улыбается так широко, что начинают болеть скулы, и черный сияющий джип подъезжает прямо к парадному входу. У едва проснувшегося Чонина на лоб лезут глаза. – Это за тобой? – говорит, взглядом разбирая машину на детали, а Хенджин вылетает из комнаты пробкой, потому что отец всегда раздражался, когда он опаздывал. Чан, конечно, не отец, и хорошее настроение у него, по всей видимости, с самого утра. Он едет, вальяжно положив одну руку на руль, на светофорах потягивает карамельный латте и дважды предлагает Хенджину включить его музыку через блютус. Внутри пахнет обитым кожей салоном, а на заднем сидении валяется брошенная черная джинсовка, сумка с ноутбуком и «Норвежский лес» с закладкой ровно посередине. Хван неотрывно смотрит на обложку в течение минуты, но слова плывут. – Отодвинь, если мешает, – говорит Чан, бросая взгляд через зеркало заднего вида. – Это Чанбина. – Нет-нет, просто.. Книга знакомая. Удивился. Чан вздыхает как-то вымученно, заворачивая на перекрестке. Пальцы барабанят по рулю, и он тянется за кофе. – Сил нет с этим Мураками. Всю квартиру им заставил, хоть выселяйся. Хенджин, конечно, сочувствующе кивает. О том, что он слышит эту фамилию в первый раз, Чан не узнает, потому что ни это, ни растущее желание Хвана увести из семьи Чанбина, его не касаются. Как и то, что перед выступлением он начинает волноваться, едва выйдя из машины. Хенджин потерянным котенком ищет знакомые лица, и трясти начинает еще больше от осознания, что он не может найти. Чанбин, улизнувший со своего судейского кресла, легко цепляет чужое запястье за углом аудитории. – Нервничаешь, как перед свадьбой, – мягко подмечает наставник, отпуская его руку так же аккуратно. – Жениться проще, – хмыкает Хван, думая, как, должно быть, бледно сейчас его лицо. Он не знает, что дважды забудет переключить слайд, поплывет на вопросах экспертов и, к собственной неожиданности, займет третье место, и потому Хенджина морозит, швыряет на эмоциональных качелях, как тряпичную куклу, а Чанбин, видя это, снимает с себя темно-синий пиджак. – Возьми, – говорит он и, не дожидаясь ответа, просто вешает его на покатые плечи Хвана, придавливая сверху ладонями. – Все будет хорошо. Да? Хенджин замирает, думая, что надо хотя бы кивнуть в ответ. С пиджаком, который еще хранил тепло чужого тела и тонко отдавал кедровыми нотами парфюма, казалось, будто Чанбин обнимал его за плечи. Хван прикрыл глаза, представляя, что это действительно так. – Да, – без единой мысли повторил он, ощущая, как приятная тяжесть чужих рук постепенно покидала его тело. В конце концов, потом, когда конференция кончается, а Чан снова, как маятник, приезжает на своем начищенном мерсе, он начинает шевелить извилинами чуть активнее, чем прежде, и понимает, благодаря чьим знакомствам и статусу в руке сейчас лежит пластмассовая статуэтка. – Тянет на зачет автоматом, не думаешь? – по-доброму подшучивает Кристофер Бан, высунувшись из окна, пока Бин укладывает вещи. Мужчина жует жвачку и хитро щурится, кивая на награду в руках Хвана. – Скоро лучше тебя программу знать будет. Хенджин молчит, уставившись себе под ноги. Кристофер – хороший человек. Просто лишний. – Тебя подкинуть? – обращается к Хенджину Чанбин, пропуская сказанное мимо ушей. Он смотрит внимательным, хоть и усталым взглядом. Хенджин улыбается через силу. – Спасибо. В другой раз. Однажды он подслушивает ссору Чанбина и Чана по телефону. Не специально, просто так получается. Он приходит в корпус во время большого перерыва раньше остальных, чтобы занять лучшее место, и замирает на носках рядом с приоткрытой дверью. Чанбин стоит у лекторской кафедры и нервно раскручивает шариковую ручку на составные части. Лоб нахмурен, лицо недовольное. – Не надо повышать на меня голос, – спокойно говорит он, а по спине бегут мурашки. Хенджин не понимает, почему на него это действует так, но ему кажется, что он обкончал бы все штаны, если бы Чанбин на него, допустим, наорал, и от этих мыслей он почти дает себе пощечину, ведь это так мерзко. В его идеальной Вселенной Чанбин сейчас сбрасывает звонок, печатает короткое сообщение о разрыве и тут же через телефон подает заявление на развод. В его Вселенной Чанбин любит не человека, с которым прожил больше десяти лет, а едва знакомого студента, и это так похоже на дораму, которую смотрел Чонин. Но настоящий Чанбин... не любит одного. И не бросает другого. Чанбин боковым зрением подмечает движение у двери и, понизив голос, говорит: – Всё, у меня пара. Давай… А затем тихонько просит Хенджина зайти, и тот выдает прямо на пороге, чтобы снять все подозрения: – У меня вопрос по семинару. Плохо подготовленный предлог колет глаза обоим: Хенджину потому, что он не придумал ничего лучше, Чанбину потому, что он это понимает. Но оба до конца отыгрывают свою роль, и Хван мысленно готовится вручить себе «Оскар» за то, что сохранил лицо. – Если это единственная вещь, о которой ты собирался меня спросить, то мне даже немного обидно, – клонит голову на бок Со, проницательно вглядываясь в его лицо. Что за редкое умение – читать людей, даже когда они этого не хотят? Хенджин краснеет, как помидор, и Чанбину это, конечно же, видно. Он молчит, давая ему время прийти в порядок, и Хван на выдохе произносит: – Не единственная, но я не уверен, что вы… – Ты. – Что ты, – исправляется мигом Хван, – согласишься. Со мягко улыбается, подпортившая настроение ссора отходит на второй план, и едва заметные морщинки в уголках глаз весело смеются над Хенджином вместе с ним. – Зависит от того, что предложишь. Когда он узнает, что Хван достал два пропуска на выставку его любимого писателя, Чанбин совершенно по-детски округляет глаза. Неожиданно, конечно, но очень приятно, а вообще, как ты догадался? – поток вопросов сыплется на Хенджина всю их дорогу до центральной библиотеки, и тот благодушно отмахивается: да так, мол, знаешь, совпадение. Лишь на входе осознание заставляет его подвернуть ногу на ровном месте. Так сильно желая понравиться, Хван, припоминая расплывчатую обложку из машины, пригласил его на выставку книг Мураками, но не Харуки, чьи произведения так нравились Чанбину, а Рю. И это было малость обидно. Стоя возле красочного плаката японского писателя, Хенджин хотел разрыдаться от собственной тупости. – Ты был близок, – в противовес его реакции усмехнулся Бин. Он огляделся, проверил уведомления на телефоне и отключил звук. – В любом случае, его я тоже читал. Достаточно.. своеобразно. А затем повел рукой, приглашая пройтись, и Хенджин, стыдливо обхватив локти, поплелся рядом. Он извинился дважды, чувствуя себя полным идиотом, но Чанбин лишь улыбался. Чанбин исследовал каждый закуток выставки, рассказал Хвану парочку интересных фактов и купил себе на память деревянный брелок и коллекционное издание последнего выпущенного романа. Спустя час они приземлились в рекреационной зоне, упав прямо на кресла-мешки, и Чанбин в своих отглаженных брюках практически на полу смотрелся здесь неуместной аппликацией. Хван сел рядом, но бесформенное сидение сместило его еще ближе, и они с Чанбином соприкоснулись коленями, тихонько с этого посмеявшись. Над ухом затрещал старенький проектор. – С ума сойти, здесь еще и кино крутят, – завертел головой Чанбин, поудобнее усаживаясь. Короткий метр биографии автора черно-белыми картинками проносился перед глазами, и монотонный голос диктора убаюкивал. Хенджин собирался спросить, можно ли лечь на чужое плечо. Хенджин так сильно хотел это сделать, что все пятнадцать минут фильма репетировал в голове одну-единственную фразу, но Чанбин встал сразу, как только пошли титры, хрустнул спиной и приготовился уходить. У дверей их щелкнули на пленку, бесплатно ослепив вспышкой на несколько долгих секунд. В руках Чанбина полароид казался еще меньше, чем был, и все же кадр проявился неожиданно красивой картинкой. – Я тут даже помолодел, – насмешливо подмечает повеселевший к тому моменту Бин, а Хенджин смотрит, и глаза горят: они. Хван и Чанбин. Вместе. – Люблю пленочные снимки. Хенджин дотрагивается кончиком пальца до рамки, как будто проверяет, взаправду ли это. – Серьезно? Мужчина кивает. – Все хотел себе камеру, да передумал. С работой много не наснимаешь. Хенджин кусает губы в неопределенных чувствах. А затем, недолго думая, начинает загибать пальцы Чанбина по одному в кулачок. У того на лице большой знак вопроса, и Хван жмет плечи, зная, что расставаться со снимком, где они вдвоем, для него физически больно: – Я тебя сюда притащил. Пусть останется на память в качестве извинения. Чанбин прищуривается. Чанбин снова читает его от корки до корки и через пару мгновений прячет за спину кулак с фотографией. – В какой руке? – спрашивает с заговорщицкой ухмылкой. И глаза в глаза. Хенджин думает, что он еще никогда не был так близко. – В левой. Лицо Чанбина вдруг разглаживается и принимает привычное выражение абсолютной безмятежности. – Забирай, выдумщик, – он протягивает ладонь, вкладывая полароид в руку Хенджина. Наверное, если бы местные бандюги в тот же вечер зажали его во дворах, они бы забрали этот снимок. Как самое дорогое. Потом они идут в кофейню. Хенджин молчит, что там работает его сосед по комнате, и больше сокрушается по поводу того, что Чанбин его обманул. Может, он переложил фото, как только Хван определился с выбором. Он даже спрашивает об этом, стоически игнорируя знакомую пару глаз, уставившуюся на них из-за барной стойки, но Чанбин лишь улыбается и говорит, что возьмет им двоим кофе. В тот вечер Со уезжает на такси, сжав на прощание чужую руку и поблагодарив за компанию. Хенджин его провожает взглядом побитой собаки, чувствуя, как при касании жжет металл на безымянном пальце. Он задыхается от несказанного и непрожитого, ведь Чанбин – это почему-то стало ясно именно сейчас, когда тот хлопнул стеклянной дверью и вышел под проливной дождь искать нужный номер авто – всегда будет выбирать не его. А не только сегодня. Выждав пару минут, под пристальным взглядом начальства Чонин рванул протирать рядом стоящий с Хенджином стол. – Как у вас там? – шепчет Ян, туда-сюда работая тряпкой. Хенджин глядит на полароид с выставки, на счастливое свое и безмятежное лицо Со, и не говорит ни слова. У них с Чанбином... никак. Потому что никаких их не было даже после того разговора, который он подслушал. Был Хенджин и был Чанбин, к которому в комплекте шел огромный шкаф Бан Кристофер Чан с десятью кубиками пресса, черным мерседесом и голливудской улыбкой Тома Круза, а их – не было. – Слушай, ну... – подсаживается к нему Чонин со своей недожалостью, то ли проникшись, то ли из чувства непонятного долга. – На чужом несчастье счастья не построишь. И говорит ведь так, как будто он что-то в этом понимает. На самом деле Чонин делает посредственный кофе и пускает слюни на их менеджера, и Хенджин уверен, что попроси Ким Сынмин ему отсосать за пончик с шоколадным кремом, Чонин бы сделал это не задумываясь еще и просто так. Без пончика. – Господин Ян, работать я за вас буду? – расправляя фирменный платочек на шее, говорит тут же объявившийся Сынмин. – Лечу, сэр, – подскакивает Чонин, тихо извинившись перед соседом, и в глазах – сердечки. Хенджин делает глоток остывшего кофе. Интересно, с Чанбином он выглядит также? Ведь, в конце концов, это не то чтобы плохо, но Хенджина со временем начинает крыть оттого, что нихуя не происходит, что лед не двигается и что Чанбин им дальше – это выглядит так странно после всего общения – не интересуется. Хенджин чувствует, как его начинает затягивать обратно в беспросветную темноту, а Чанбин со своей прозорливостью смотрит на это сквозь пальцы. – Хочешь, обсудим сегодня «Пир» Платона? – как-то говорит он ему, после пары отмечая с Хваном отсутствующих. Хенджин без особого интереса перебирает браслетики на своей руке. Он хочет пойти с ним домой, взяв его под локоть, хочет замереть под фонарным столбом и долго-долго стоять, уткнувшись ему в грудь. Хенджину нужно так мало и так много одновременно, что он путается в клубке придуманных сценок из своей головы, уже не различая, что было наяву, а что нет. Он возвращается домой и понимает, что с философией спустя пару месяцев больше не вяжется. Нет тех сил, нет причин, чтобы корпеть над книжкой и хотя бы делать вид, что понимаешь. Есть беспроигрышный вариант, подсказывает интуиция: пойти и спросить Чанбина. Пригласить в ту же кофейню с тем же Чонином, а за чашечкой обсудить проблемы средневековых философов из Европы, поржать над узконаправленным приколом из интернета и коснуться кольца. Чтобы снова ебнуло: Хенджин ему не нужен. Чтобы снова прихватило за грудной клеткой и мучительно долго отпускало. На одну пару он как-то опоздал. Ворвался спустя полчаса, молча прошел в конец аудитории и ни разу не поднял за семинар руку. Чанбин ожидаемо попросил его остаться, зная, что Хван и так всякий раз выходил последним. Он неспешно стер с доски гегелевскую философию природы, поставил в книжный шкаф старый учебник, открыл жалюзи и, оказавшись рядом с Хенджином, который лениво собирал вещи, присел на краешек парты. Чанбин приподнял очки и помассировал натертую переносицу. – Тебя что-то тревожит? – спросил он, скрещивая на груди руки. Снова исчезнуть. Просто раствориться. Хван бездумно впихивал потрепанную тетрадку в рюкзак, и мысли выжигали все остальное: да, Чанбин, знаешь ли, тревожит. Что ты в упор не видишь очевидных вещей. Что ты не хочешь видеть, когда тебе это невыгодно, и что ты, будучи человеком явно не тупым – буквально преподавателем университета – все это время делал вид, что не догадывался о существовании реальной чертовой проблемы. – Не особо. Наверное, жилось так легче: когда ты не надумываешь и ни в чем себя не винишь. Хенджин хотел бы знать, как это на самом деле. – А выглядишь подавленно, – не унимался Бин, как будто бы даже за него волнуясь. Он спрыгнул с парты и аккуратно взял тетрадь из рук Хвана, чтобы тот ее не смял к чертовой матери. – Давай помогу… Со аккуратно вложил ее внутрь под чужим отсутствующим взглядом и застегнул молнию. – Что случилось? Хван почувствовал, что ему становится хуже. В памяти тусклым обрывком вспыхнула конференция, пиджак на плечах и Кристофер со своей безупречной улыбкой. – Возможно, когда-нибудь я тебе расскажу, – приподнимая уголки губ, кивнул ему Хван. Чанбин смерил его недоверчивым взглядом и безобидно отшутился. Хенджин шел по коридору, ощущая, как его тошнило от застрявших в глотке слов, не нашедших выход. Ты меня никогда не полюбишь. И я понимаю. Ровно через сутки на том же самом месте рядом с аудиторией Бина, который взял себе выходной, Хван столкнулся с куратором, и фраза повисла в воздухе: – Приказ на отчисление лежит на кафедре. Препод сообщил, что они дали ему срок на закрытие всех долгов, выкроили окна для пересдач, и Хенджин со смиренным видом прилежного студента записал все даты, купил по дороге в общагу маленький энергетик, вошел в комнату и окончательно слег. Два неполных месяца прошли в тишине. В пус-то-те. Чанбин не звонил и не писал, как будто Хенджин для него умер, и в самом начале к еще не такой безнадежной апатии примешивалось что-то вроде обиды. Обиды уже не только на себя за просранные годы, но и на Чанбина, чье поведение оказалось совершенно не таким, как ожидалось и как того хотелось. Чанбин оставался лишь на полароиде с выставки, и в моменты, когда Хенджин долго не мог его найти в ворохе скинутых на пол вещей, Хван начинал сомневаться, существовал ли он на самом деле. Чонин приходил редко, потому и не было особых жалоб на устроенный в комнате погром. Они не общались, как обычно это происходит у нормальных друзей, но Хван каким-то образом собрал в голове все брошенные фразы и догадался, что у них с Сынмином что-то начало клеиться. Хенджин однажды от этой мысли очень глубоко загнался. Чонин не был сногшибательно красив, не по годам умен и бесконечно богат. Самый что ни на есть обыкновенный, простой. Ни о чем. Хенджин загнался, потому что даже у таких – есть все, а у него нет ничего. Есть любимый человек, работа, хорошие отношения в коллективе и какая-никакая мечта. У Хенджина – пустота. У Хенджина нет никаких сил что-либо менять, потому что как только он захотел это сделать, как только нашел человека, с которым это вполне можно было провернуть, жизнь дала пинка. И дело было даже не в Чанбине, который относился к нему по-особенному. Дело впервые было в Хенджине, который выдумал себе это отношение и который отчаянно пытался за него ухватиться, не понимая, что лишним в этой гонке по кругу был далеко не Чан со своей улыбкой и дедовскими шутками. Лишним был Хенджин. А Чанбин... Он хороший преподаватель. И, наверное, удивительно любящий муж, только не Хенджина, и спасать его он совершенно не обязан. Когда староста с плохо скрытой завистью пишет, что господин Со вступился за него на совете универа, у Хенджина это не вызывает ровно никаких чувств. Просто безразличие. Тупое холодное равнодушие. Он понимал, что одной философии слишком мало, чтобы продолжить учебу, и также понимал, что Чанбин был единственной причиной, почему Хван еще не повесился на собственных шнурках, но с тех пор, как воспаленный мозг выдал ему всю правду, он успокоился. Он просто перестал винить себя за то, что не смог сделать, и удивительным образом это помогло медленно оттаять, проснуться и потихоньку ожить после затяжной зимы. Это был вторник, он запомнил это так же, как и первую встречу с Бином. Хенджин принял полноценный душ, перекусил списанной выпечкой из кофейни Чонина и долго стоял у открытого окна. Он вслушивался в звуки улицы, всматривался в протянутые к нему ветки деревьев и дышал. Чанбин не должен был его спасать, Чонин не хотел, а родители не могли. И поэтому он сделал это сам. В последние дни мая Хван забрал из университета документы. Побегал по корпусам, выпросил подписи и столкнулся возле деканата с Бином. Он отреагировал так, как это сделал бы преподаватель: сдержанно, с пониманием и ожидаемым вопросом. Не возлюбленный и даже не друг. Чужой человек, с которым он просто однажды попил кофе, посидел плечом к плечу на креслах-мешках и подержал за руку. – И куда ты теперь? Хенджин впервые позволил себе разглядывать его неприлично долго, как будто пытаясь запомнить перед уходом каждый дюйм его лица. Он мысленно прикасался к его щеке, подушечками пальцев проводил по переносице, огибая подбородок и оглаживая шею. Он изучал глаза, которые никогда не смотрели на него с любовью, рассматривал каждую трещинку губ, которые его не касались. Он отчаянно цеплялся за все, что было в Чанбине, чтобы наконец это отпустить. – Найду работу, со временем отдам родителям за обучение, – предположил Хван, и слова дались непривычно легко. Получится или нет – какая разница? Чанбин хотел от него что-то слышать, и он ему это что-то сказал. – Потом.. Не знаю. – А что ты хочешь? Хван помолчал. – Я очень устал, чтобы что-то хотеть. Когда они обнялись, оба уже заведомо знали, что этот раз будет последним. Первым отстранился Хенджин, напоследок сжал его плечо и совершенно искренне попрощался: – Если меня спросят, что хорошего со мной произошло в этом месте, я расскажу им про тебя. Он чуть улыбнулся, чтобы слова звучали не как заученный параграф, и почувствовал привкус теплой ностальгии. Потому что как бы больно тогда ни было, как бы сильно он ни хотел, чтобы Со хоть раз навестил его, хоть раз сказал, что скучал, переживал и думал, Чанбин, не придавая этому значения, в свое время подарил ему самые теплые воспоминания, самые радостные эмоции и самую красивую пленочную фотографию. Даже если они были случайными людьми, которые создали друг другу такие же случайные воспоминания. Хенджин был благодарен просто за то, что он подарил ему новый смысл, пусть и даже на короткое время. – Спасибо, – кивнул Чанбин. Он проводил его до выхода из университета и направился в соседний корпус принимать очередной экзамен. Было еще прохладно, но он все равно решил снять куртку, прежде вытащив из карманов ключи, чтобы те не выпали. Он похлопал по бокам и залез в правый, неожиданно что-то нащупав внутри. Бин пошевелил пальцами и осторожно достал из кармана пленочный кадр. Маленький прямоугольничек с двумя улыбающимися лицами на фоне книжной выставки. Ни подписи, ни даты. Просто застывший в вечности момент. Спустя год он увидел его в кофейне. Хенджин сделал ему холодный раф с кислым привкусом малины и мягкой нотой кокоса, крепко накрыл крышкой и на секунду встретился взглядом. Хван чуть поклонился, вероятно, не признав его без очков и в маске, и принялся за новый заказ. Из-за стойки выглядывал брошенный посреди чтения страницами вниз «Норвежский лес». Чанбин замялся на минуту, переступая с ноги на ногу, потер кольцо на безымянном пальце. И вышел. Больше они никогда не встречались.