Единение: приквел

Серёжа красивый. И в принципе, каждую секунду своего существования, и особенно – сейчас. Тряпка всегда им восхищался, его живым умом, острым языком и изящным телом, его шутками и, как сейчас, его тихими стонами в полумраке. Эти стоны не для Тряпки, он ворует их сквозь дверную щель, и больше всего боится, что его засекут и он спугнёт чистое искусство и священнодействие, творящееся между Серёжей и Птицей. Нет, он лучше умрёт, чем помешает им... Но не смотреть выше любых сил. У Серёжи завязаны глаза, перекрыты плотной шёлковой лентой. Птица целует его веки поверх ткани, шепчет что-то на ухо и чертит по щеке коготком, а Тряпка заворожённо касается своего лица в том же месте, то ли ощутив фантомное прикосновение, то ли примеряя его на себя – и тут же отдёргивает руку. Святотатство. А на кровати Разумовский выгибается призывно, ощупью ведёт рукой Птице по груди, а тот перехватывает узкое запястье и прижимает к подушкам, кусаче выцеловывая руку от внутренней стороны предплечья до шеи, где ставит яркий, даже Тряпке от двери видимый засос. И всё это – под аккомпанемент низких стонов, от которых голова кружится и жар заливает лицо. Птица великолепен. Тряпка часами готов любоваться его опасной грацией, идеальной фигурой и синеватым отливом перьев, которых сейчас не видно, но он отлично помнит, как красиво они играют на солнце. Птица целует Серёжу жадно, каждый раз как в последний, и Тряпка ловит себя на горячей, постыдной мысли, что хочет таких же поцелуев, глубоких и хищных, после которых саднят губы и хочется только больше. Он представляет, что это на него будут с такой жаждой смотреть золотые глаза, что его будут касаться ласковые Серёжины руки – и чувствует, как медленно натягивается ткань между ног. Тряпка бы сгорел со стыда, если бы хоть кто-то знал, как он себя сейчас чувствует и что думает, как откликается его только недавно появившееся тело. Он вдавил ногти в ладонь и с отвращением к себе подумал, как же это неправильно, как ужасно, он ведь любит их обоих всем сердцем, он не животное... А потом глаза устремились к ним. К их отчётливо видимому возбуждению, к тому с каким обожанием Птица глядит на Разумовского, с какой любовью тот касается его плеча, вовлекая в очередной поцелуй. Они оба дышат одновременно небесным восхищением друг другом и плотской страстью, и эта невероятная гармония сладостно пронизывает тело затаившего дыхание за дверью юноши, переворачивает всё его восприятие себя. Выходит, хотеть их - не стыдно? Получается, это как раз про любовь? Тряпка ещё стыдится, ещё автоматически прикрывает ладонью пах, будто его кто-то может увидеть, но его мысли всегда были самой благодатной почвой для зёрен сомнения. И он продолжает смотреть. Птица снова целует Разумовского в шею, спускается ниже, прикусывая соски и срывая очередной вымученный стон, ведёт языком дорожку по животу и мягко целует головку налившегося члена. У Тряпки перехватывает горло, ему становится настолько жарко, что хочется снять футболку. "...И присоединиться к ним" – заканчивает он в своих мыслях, и пугается этой идеи пуще некуда. К ним – нельзя, он там лишний, он будет смешной детской каракулей на холсте эпохи Возрождения. Но мучительное желание такого же сжигает его изнутри. Птица седлает Серёжины бёдра и, прогнувшись и сладко застонав, направляет член в себя. Серёжа хватает ртом воздух, осторожно снимает с глаз повязку и смотрит, смотрит так зачарованно, будто видит Птицу впервые и влюбился с первого взгляда, и тот так же смотрит на него в ответ, начиная медленно приподниматься и опускаться красивыми волнообразными движениями. Тряпка думает, что никогда так не сможет. Думает, что у него не будет даже шанса научиться, он не красивый, не желанный, не умеет так грациозно выгибаться, так громко – он знает, что Птице нравится громко, – стонать. ...И за этими размышлениями не замечает, что Птица смотрит прямо на него. – Громко думаешь, Тряпочка. Очень. Громко. Думаешь. Птица скалится в улыбке, а Тряпка застывает на месте, позволяя двери приоткрыться сильнее и явить его раскрасневшееся лицо и явно оттопыренные штаны. Его ещё раз смеряют пьяным от удовольствия золотым взглядом. – Стоять на пороге невежливо, ты знаешь?... И он поманил покрасневшего уже до корней волос Тряпку изящным когтистым пальцем. В этот момент того будто сняло с предохранителя, и он сначала попятился задом, а потом, развернувшись, и бегом ринулся прочь от спальни. Добежав до кухни, он сел на пол спиной к холодильнику и поджал ноги к груди. Хотелось провалиться сквозь все полы до самого ядра планеты. Как он мог забыть о том, что нельзя быть таким беспечным в собственных мыслях? Таким его и нашёл некоторое время спустя растрёпанный, закутанный в халат на голое тело Сергей. – Тряпочка, вставай. Он протянул руку, и тот несмело схватился за неё, поднимаясь с пола, но сразу отпустил, как только смог. Трогать Серёжу сейчас, когда на его коже ещё не остыли поцелуи Птицы,  казалось поруганием святого. – Птица не хотел тебя напугать. Точнее, он хотел тебя смутить, но не до такой степени. Тряпка сел на высокую барную табуретку и стал выглядеть как маленький взъерошенный воробей. – Я... Я вам помешал. Прости, пожалуйста. И Птице скажи, что я прошу прощения. Сергей вздохнул и закатил глаза. – Ты не виноват. Это Птица предложил не закрывать плотно дверь. Ему нравится, что ты смотришь. А ещё больше ему нравится тебя смущать. – А тебе? – Я не против. Иначе бы не согласился. Это так работает, понимаешь? Тряпка долю секунды смотрел недоуменно, а потом кивнул. В его голове трудно укладывалось, что Птица не всегда делает что-то в точности как хочется, но если Серёжа так говорит, значит, так оно и есть. – Почему ты испугался, когда он тебя позвал? Я же... – он засомневался, но продолжил,  – ...видел, что ты был бы рад. Тряпка снова залился краской и начал нервно шевелить пальцами и комкать край одежды. – Я правда был бы рад, но вы... Вы вдвоём слишком красивые, слишком любите друг друга, чтобы я как-то нарушал это. – Ты серьёзно думаешь, что ты бы что-то нарушил? Что Птица бы позвал тебя, зная об этом? Он, конечно, хаотик, но о своём удовольствии заботится всегда. – То есть... Мне можно с вами? Вопрос прозвучал по-детски и ему стало стыдно. Но Серёжа не стал смеяться, даже наоборот, с нежностью отвёл прядь волос с его лица и убрал за ухо. – Можно. Мне кажется, ты не впервые смотришь, и знаешь, на что идёшь. – Я... Да, знаю. – Вот и прекрасно. И Разумовский, пока Тряпка отходил от собственной наглости, мягко поцеловал его в губы. (А что было через несколько дней – мы с вами уже знаем 😏)