***
Из вышесказанного следует, что у человека, побывавшего на войне, будет более чем достаточно воспоминаний, чтобы заполнить свои бессонные ночи. Как и у хирурга, который погружал свои руки в грудь слишком многих молодых людей, только что вернувшихся с поля боя, или дарил женщине новую жизнь только для того, чтобы увидеть, как мать и ребёнок ускользают до захода солнца в тот же день. Те бедняги, которые одновременно являются и целителями, и воинами, часто чувствуют, что они тонут в тех мрачных мыслях, которые приходят к ним в самые тёмные часы ночи. Неудивительно, что некоторые из них сходят с ума больше, чем немного. Я сам не исключение, мне не чужды ни эти чёрные мысли, ни безумие. Конечно, я английский джентльмен, порождение Империи Виктории, поэтому я не хочу видеть себя тем, кто поддался бы таким слабостям. Я предпочитаю возлагать вину за то, что произошло той ночью несколько месяцев назад, на ужасную лихорадку, которая терзала моё тело в течение нескольких дней, или на лекарства для облегчения боли, от которой я постоянно страдал. Я прекрасно понимал, что полевой хирург всё более пессимистично оценивал мои шансы на выживание. Будучи сам немного рискованным игроком, я очень хорошо понимаю концепцию коэффициентов. Я также всё больше осознавал, что всё это имело для меня очень мало значения. Иногда я мечтал о загробной жизни, и это казалось гораздо предпочтительнее моего нынешнего земного существования. Но, да, лихорадка и лекарства могли бы многое объяснить. И всё же... И всё же... Итак, вернёмся к ночи, о которой идёт речь. Необычно, что в тот раз я был один в мрачных пределах палаты, одной из двух, которые составляли довольно импровизированный полевой госпиталь. Очевидно, более спокойный период в нашем конфликте с врагом позволил эвакуировать других пациентов, с которыми я делил палату. Казалось, меня сочли слишком хрупким для такого путешествия. Я полагаю, что эти другие были более чем рады избежать моих ночных сражений с миром грёз. Этой ночью сон ускользал от меня, но я не хотел никого вызывать, так как всё, что сделал бы хирург, всё, что он мог сделать на самом деле, это предложить мне больше лекарств, и я достиг той точки, когда боль была более желанной, чем продолжение тумана, который мучил мой разум. Хотя теперь я признаю, что, возможно, (даже без новой дозы морфия) мой разум оставался ужасно запутанным. Какова была альтернатива? Единственная потрескивающая лампа в дальнем углу лишь отбрасывала тени, бесформенные танцующие фигуры на потолке. Я с трудом поднял руку и дотянулся до маленького столика, на котором лежали карманные часы из чистого серебра фирмы «Честер». Сначала они принадлежали моему отцу, затем моему невежественному брату Гарри, а теперь стали моими. Мимолётно я задался вопросом, куда это пойдёт дальше. Тусклый свет и моё собственное ослабленное состояние затрудняли расшифровку времени, но когда я наконец смог разобрать его, то не удивился, обнаружив, что было 03:15. Этот час − самый несчастный из ночных. Этому нет научного объяснения, но как врач и как пациент я всегда считал 03:15 надиром существования. Именно тогда я заметил какое-то движение в комнате, мимолётное и такое же бесшумное, как те тени на потолке. На мгновение я предположил, что это был просто кто-то из медицинского персонала, хотя я был ещё в том состоянии, что мог задаться вопросом, как кто бы это ни был, вошёл с той стороны, где не было дверного проёма. Пока я наблюдал, движение превратилось в фигуру, всё ещё безмолвную, но всё более ощутимую. Фигура медленно приблизилась к тому месту, где я лежал, а затем превратилась в человека. Мужчина, который добрался до моей кровати, а затем опустился на стоявший там походный стул. Он не был ни врачом, ни одним из помощников. Он был не из тех, кого я знал. И это не был кто-то из тех, кому здесь место, в этом я был уверен. Мои глаза вполне привыкли к отсутствию достаточного освещения; в результате я смог рассмотреть его. То, что я увидел, было мужчиной, вероятно, на несколько лет моложе моего тридцатилетнего возраста, одетым совершенно неуместно для данных обстоятельств. (Хотя мне было бы трудно даже сейчас узнать, при каких обстоятельствах его рубашка без воротника и не слишком чистые, грязные, плохо сидящие брюки и две босые ноги были бы уместны.) Он даже не носил подтяжек, так что вызывающие дурную славу брюки низко висели на его стройных бедрах, а волосы представляли собой птичье гнездо из тёмных кудрей, спадающих на лоб. Даже в моём слабом и лихорадочном состоянии навыки, которыми я обладал как врач, казалось, зашевелились. Почти автоматически я обратил внимание на его слишком яркие и в то же время почему-то пустые глаза, почти фиолетовые синяки на его острых скулах, слегка сероватый оттенок его лица. − Вы больны? − удалось мне сказать хриплым голосом. Слабая, но сардоническая улыбка, которой одарил меня молодой человек, была не более уместна, чем его одежда. − Я думаю, что умираю, − сказал он в ответ. − Неожиданный просчёт. − Его левый рукав был закатан выше локтя, и он смотрел на обнажённую руку почти с негодованием. Я проследил за его взглядом и увидел ещё больше синяков и слишком много следов от уколов. − На самом деле, довольно неловко. В конце концов, я в некотором роде химик. − И в чём-то идиот, − заметил я. Я полагаю, что моё довольно хрупкое здоровье и лихорадочный мозг могли бы послужить причиной того, почему я так медленно осознавал странную природу этого разговора или почему я всё ещё не испытывал абсолютно никакого желания звать на помощь. Казалось, от этого жалкого парня не исходило никакой угрозы. На самом деле, его губы чуть дрогнули, будто он испытывал искушение улыбнуться. Он оглядел пустые койки в палате. − Где я? Просто из лёгкого интереса. Впервые за много недель я почувствовал себя немного забавно. − Недалеко от Пешавара, − сказал я; затем, увидев его непонимающий взгляд, добавил: − Афганистан. А где вы должны быть? − На полу моей комнаты на Монтегю-стрит, − ответил он. − Лондон. Какое-то время мы сидели молча. Я не чувствовал никакого беспокойства. Я снова подумал о словах доктора, произнесённых, когда он, без сомнения, поверил, что я слишком сильно страдаю от лихорадки, чтобы слышать или понимать, что он говорит помощнику. Я не ожидаю, что бедняга Уотсон продержится здесь долго. Звук, который я издал сейчас, был чем-то средним между смешком и рыданием. Незнакомец, который, я признаю, казался мне всё более интересным, (да, я понимаю, как нелепо это звучит) приподнял бровь, глядя на меня. − Итак, очевидно, мы два умирающих человека из двух очень разных мест, болтающих посреди ночи. В Афганистане, − сказал я. − Как странно. − 03:15, − размышлял он. − Я полагаю, что это такое же подходящее время, как и любое другое, чтобы умереть. Я снова взглянул на часы, и действительно, они всё еще показывали 03:15. Это казалось странным, но в контексте... Ну, очевидно, странность была темой вечера. − Вы слишком молоды, чтобы умирать, − сказал я с яростью, которой слишком долго не хватало моей натуре. − И слишком умны, чтобы покончить с собой. Он пожал плечами. − Неправильно рассчитанный 7% раствор или пуля от какого-нибудь враждебного туземца. Жертвуя собой ради Королевы и Страны или просто желая сбежать от отупляющей скуки жизни. Имеет ли это какое-нибудь значение? Мёртвый есть мёртвый. Я полагаю, что он был прав, хотя, как офицеру и джентльмену, мне было бы более уместно оспорить этот аргумент. − Я надеюсь, химия вам не наскучит, − сказал я вместо этого. − Иногда. − Он сложил руки пирамидой перед своим ртом. − Я действительно наслаждаюсь хорошим убийством, − сказал он. − Я собираюсь предположить, что вы имеете в виду решение одного из них, − сказал я. − Не совершение этого. На его лице промелькнула улыбка. − Опасно предполагать. Но, да. Я хотел бы стать консультирующим детективом. Но... − Он снова взглянул на свою руку. − Недавно произошло одно довольно хитроумное убийство, − начал он. − Ярд был таким же бесполезным, как и всегда, и я... − Затем он замолчал. − Ох, − сказал он, поднимая руку к груди. − Я думаю... Затем он исчез. Да, я понимаю, что из-за этих слов я кажусь ещё более сумасшедшим, чем когда-либо. Да будет так. В какой-то момент он сидел там, так близко, что я мог бы дотронуться до него, если бы мне пришла в голову такая идея, а потом он исчез. Возможно, он умер. Возможно, он был чудесным образом спасён. Я никогда не узнаю, что принесло мне оттенок того, что было очень похоже на горе.***
Конечно, я никому не рассказывал о том, что произошло той ночью. Я уверен, что они отправили бы меня в Бедлам. Во всяком случае, это было похоже на что-то личное, момент, принадлежащий только молодому человеку и мне. По какой-то причине после той ночи моя судьба в жизни несколько улучшилась. Этот инцидент, казалось, послужил поворотным моментом в моём состоянии. Медицинский персонал был удивлён и фактически отверг любую заслугу в моём выживании. Они называли это чудом. Моё отношение состояло в том, что чудо должно было иметь лучшее разрешение. Во всяком случае, лучше, чем оказаться брошенным на произвол судьбы в лондонской выгребной яме со всеми бездельниками и лодырями Империи, без родных и близких, к которым я мог бы обратиться, без каких-либо перспектив вообще. Настоящее чудо, несомненно, принесло бы мне более добрую судьбу, чем стать человеком, которому нечем заняться в середине дня, кроме как хромать по парку, направляясь неизвестно куда, так страстно желая, чтобы со мной что-нибудь, что угодно, случилось. Сквозь проклятое постукивание моей трости по тропинке я услышал, как кто-то окликнул меня по имени. Моим первым побуждением было проигнорировать голос, но затем тот позвал снова, звуча довольно решительно, будто он будет преследовать меня всю дорогу через парк, если потребуется. Я неохотно остановился и обернулся, думая только о том, как быстро я смогу избавиться от любого бывшего знакомого, который приветствовал меня, чтобы снова отправиться в путь в одиночестве.