«Я начал жить какой-то странной, двойной жизнью: одной — в реальности, другой — в прошлом, в войне. По ночам ко мне приходили мои товарищи, с которым часто пил бражку и закусывал домашним салом да солеными огурцами, которые закатывала баба Маша. Колол дрова и все посматривал в чистое спокойное небо, с которого тянуло свободой. Я знал, что когда-то обрету крылья и полечу только ввысь, далеко и высоко. Буду свободной птицей, парящей над своей родной деревушкой, по которой летом бегал в одних труселях, широко распластав свои руки и представляя себя летчиком самолета. Я грезил о небе. Думал: «Переберусь в столицу, повидаю Красную площадь и увижу заветную красную звезду на кремле», — но вот так да не собрался. Остался здесь в своей затхлой родной деревушке, отапливал себе печку, гладил Лильку — худощавую местную шавку, бегающую по домам. Иногда мог кинуть ей ненужную часть сырого петушка, когда надламывал и бросал кусочек черного хлеба, а когда просто разговаривал с ней о жизни. Она ела все и была довольна, выслушивала мои секреты и несбывшиеся мечты о полетах. Мне даже казалось, что она мне отвечала, что-то скулила и подлизывалась, но от меня просто пахло мясом и водкой. Умная была шавка, но хитрая. Но в один момент небо стало беспокойным, а ветер нес запах крови и пожаров. В общем, схватила меня война за горло и не отпускала. И наступил момент, когда я уже просто не мог не начать писать. Тогда война дошла и до моей родной деревеньки…»
***
Ранним утром со стороны поля лучи холодного зимнего солнца отражали свежевыпавший снег, укутавший своим объятьем сонную жухлую травку. А молодой паренек, лет двадцати пяти, укутав себя несколькими плотными тяжелыми одеялами, спал в слегка повалившейся избушке, которая держалась на добром слове.«Я летом хорошо залатал свою крышу. Она не должна была протечь от наших вечных холодных дождей. И я не соврал, она выдержала и ветер, и лютый дождь, пронизывающий дрожью до косточек, и даже снег. За бутылочку беленькой мне помог дядька. Крыша была крепче, чем крыло самолета. Я был горд за свой хилый домик, был горд за теплую каменную печку»
Через деревянную форточку в избу стремился холодный ветерок, выветривая все тепло от каменной печи, затопленной еще вчера ночью. Утро веяло добром и новым светлым днем, но сон укутал беспокойством молодого человека. Душа кричала о тревоге, о приближающимся горе.«В то утро мне снился страшный пожар в моей избушке, сколоченной своими руками. Я видел топор и как им что-то рубили. Почему-то от него мне стало жутко вдвойне, ведь недавно я его заточил до остроты и вычистил до блеска. Мне так захотелось. Я слышал лающую Лильку, как она заскулила и замолкла уже навсегда… После я проснулся от разрывающегося лая.»
Худощавая собака, оббегая все дома, выбегая на посыпанную песком дорогу, лаяла вдаль, чувствуя запах чужака, приближающегося к родному дому. Молодой парень покрутил головой, мокрым лбом утыкаясь в подушку, саморучно набитую перьями гуся. Сон и реаль сливались в один ночной кошмар, отчего тело разрывало на куски странного желания перестать существовать. Будто человек умирал от лихорадки, впал в бред от жара, но раскрыв свои глаза, услышал страшный скулеж родной Лильки, тявкающей на странного человека в военной форме. — Немцы! — закричала женщина, пробегая по всей деревни, рыдая и стучась в окна соседей. — Немцы идут! — она срывала вещи с веревок, махала тряпками, привлекая всех своими криками. — Немцы идут! Скинув со своего мокрого от кошмара тела кучу тяжелых одеял, парень мгновенно очутился у окна, выглядывая наружу, с дрожью в сердце пытаясь прийти в себя и надеяться на продолжение кошмара. — Немцы грабить идут! — баба Маша, хватаясь за грудь, выбежала в одной ночной рубашке, с заплетенной в длинную седую косу волосы. Раскрывала все заборы, выпуская скотину на волю, прогоняя кур криками, топая ногами и хватаясь за больную голову.«Я увидел, как по дороге, вдоль деревянных домиков бежали перепуганные криками гуси, куры жались к кустам, а грозные пестрые петухи хлопали крыльями, поворачивали тупые бошки во все стороны…»
— Они здесь! Бегите! В лес! Выметайтесь! — дядька прогонял всех с дорог, кричал, ломал заборы, выпуская собак, натравляя на злодея, хоть как-то задерживая недруга у входа. Времени не было. Напялив широкие штаны на худые длинные ноги, в одной рубахе, растянутой во всевозможные стороны, пропитанной потом, парень со страхом в глазах выбежал на улицу, по колено оказываясь в снегу. Смотрел в ту сторону, откуда бежали деревенские жители, вытягивая ввысь свою шею, осматривая людей вдали в военной фашистской форме. Оглядевшись по сторонам, руки схватили за деревянную рукоятку недавно наточенного до остроты топора, воткнутого в пенек рядом с сараем, где на зиму были наколоты дрова. Острие блеснуло над головой, отражая лучи холодного зимнего солнца. Вбежав обратно в родную избушку, чувствуя приближение врага за спиной, парень топал по трухлявым дощечкам на полу, иногда спотыкаясь впопыхах о неровности и выступающие шляпки гвоздей. Дрожащие руки смахнули все с полок, а уже на полу выбирали все самое необходимое. Среди всего пальцы, перепачканные в золе, схватили именно коробок спичек с двумя единственными палочками. Ноги, топая по половицам, из щелей между которыми поднимался сырой запах земли, понесли в сторону кладовой, скрывшуюся за яркой красной шторкой в белый горошек. Сдергивая штору, представились взору все закатанные на зиму баночки с солеными помидорами, огурцами, опятами и родная мутная жидкость — самогон.«Эти банки мне давали все бабки, которые просили у меня помощи в хозяйстве. Кому вскопать огород, кому выкопать картошку, кому выкорчевать неплодоносящее деревце, больное своими листьями, а кто просто отдавал по доброте душевной. А самогонку я часто брал у дядьки, заручившись с ним хорошими отношениями и общими взглядами на жизнь.»
Парень тут же прошелся по всем банкам обухом тяжелого топора, роняя их на скрипящие доски, разбивая все соленья, не оставив ничего съедобного на этом месте. Уцелевшие крепкие огурцы, выпавшие из разбитых банок, валяющиеся под ногами, пришлось мять пятками, смешивая их с грязью и пылью. Топором размахивали во все стороны, снося на своем пути все, что попадется под зоркий глаз. Переворачивали кровать, разрывали подушки, выпускали перья гусика, которые под порывом ветра, гуляющим по низу избушки, перетекали ближе к углам. Ногой сметал все железяки под печку, запрятывая от рук немцев. Ничего нельзя было оставлять фашисту.«Я не знал, что больше не вдохну того запаха дерева, что не усну на подушке, вдоволь набитой перьями, больше не накроюсь тяжелым одеялом и не хрустну огурцом под самогон. Этот дом я видел в последний раз… Тогда я этого не понимал.»
Забив все тряпки в печку, накидав туда пыли и побольше грязи, парень выбегает с белым, окутанным страхом лицом туда, где глаза рвано осматривали деревню, видя как все ее жители бежали в противоположную сторону от фашистских захватчиков. Снег свободно заползал в потертые сапоги, надетые на босу ногу, а рубаха развивалась на ветру как парус. Лишь в руке блестел наточенный топор, готовый рубить и защищать свою родную землю.«Я зашагал по глубоким сугробам, проваливаясь в них по колено, перешел забор, шатаясь будто пьяный из стороны в сторону. Меня охватил жутчайший страх, которого не было случая еще испытать. Над головами раздались выстрелы и непереводимый мной немецкий язык… Я вышел на дорожку и замер в горе. Предо мной лежала Лилька, кровь которой впитывала ее родная земля. Она как настоящий солдат погибла, до последнего спасая жителей родной деревеньки. Она разбудила меня своим лаем, предупредила об опасности, а сама встала грудью, не пропуская фашиста вглубь. Лаяла на врага, не боясь последствий, пока острый клинок не вонзили в ее сутулую худую спину. Я проглотил душащие меня слезы и обошел спящее тельце Лильки - обычной дворовой собаки, умеющей слушать и кивать в ответ.»
Молодые девушки, накрываясь с головами мужскими тулупами, визжали, махали руками, пока их преследовали смеющиеся рожи немецких военных. Они строили рожи, высовывали языки, перекрывали руками дорогу, пугая отступающих молодых жительниц, манящих своей русской красотой и красным румянцем на пухлых щеках. Услышав треск за спиной, парень резко замахивается топором, готовясь защищать свою жизнь. За домушкой парня горела домушка соседки Ирки. Огонь безжалостно поглощал своим пламенем стены внутри избы, рвался на волю, плескался на заборы. Поджигали деревню, стоящую в мирном поле, примыкающему к лесу. Пришлось бежать за оградку вместе со всеми, забирая детей и юных дам, уходить подальше от начинающегося пожара, пожирающего своим огнем соседские домики, а за ним и всю деревню. Перепрыгивая сугробы своими длинными ногами, падая на колени, моча широкие штанины в белоснежном мокром снегу, парень подбежал к ухватившуюся за грудь бабе Маше, отпускающую последнюю куру на волю. — Мальчик мой, Антоша! Беги, мой дорогой. Беги в лес! — повисая на руках Антона, кричала бабушка, дрожа на холоде в белой длинной ночной рубашке. — Не смотри назад. Убьют тебя. Беги, не оглядывайся. Грабят нас! Грабят, Антоша! Бег со всеми в лес! Давай, беги! — она оттолкнула парня от себя, руками всплескивая в сторону леса, куда и бежали все жители маленькой деревеньки, спасаясь от врага, пропитанного чувством порабощения.«Я мгновенно рванул по дороге, сам не зная куда бегу. Вдоль домиков, разгоняя криками кур, путающимися под ногами, слыша над головой выстрелы из автоматов, пряча свою светлую голову за сцепленными в замок руками. Я просто бежал в лапы врага, шедшего живой стеной в мою сторону.»
Услышав женский плачь и крики, Антон рванул на помощь, замахиваясь топором для тяжелого и внезапного удара. Перед девушкой бегал солдат в фашистской форме, всячески издеваясь жестами, толкая ее назад, забирая за собой своим телом, снимая и кидая на снег все теплые вещи с плеч и головы. Шерстяной широкий платок медленно под дуновением ветра осел на снег, открывая длинную черную косу до поясницы.«Я не знаю, как он не смог меня услышать под громким хрустом ломающихся под ногами снежинок, но я тут же подбежал сзади, занося за голову топор. Приложив всю силу для удара, я маханул обухом и попал по голове. Через секунду его лицо оказалось у меня под ногами.»
— Беги в лес! — скомандовал парень, придерживаясь плана бабы Маши, девушку отправляя по дороге вперед, где собрались все жители деревеньки на другом конце. Она схватила свой родной платок в охапку, зарывая в него мокрое испуганное лицо.«Она убежала, а я остался один на один с лежачим немцем под ногами. Мне пришлось отпустить топор и медленно отходить назад, как вдруг впереди на небольшом холме увидел силуэт еще одного чужака, за ним потянулся еще один, после на холм взошел другой, и так потянулось до бесконечности.»
Увидев деревенского парня рядом с лежачим товарищем, солдат схватился за проклятый автомат, направляя в сторону застывшего от страха жителя. — Sich vorbereiten, — скомандовал один из хриплых голосов, дула направляя на одну цель. Скинув топор, облегчая вес, Антон рванул за дома, прижимая свое высокое тело к стене соседской домушки. Пули, будто ветер, прошмыгнули мимо ушей, свистя словом «Смерть». Перелезая заборы, проползая под упавшей балкой дома, парень очутился на другом конце, впереди которого виднелся широкий темный лес. Туда по высоким сугробам, проваливаясь по пояс в холод, нырял в новый нетронутый никем снег.«Оборачиваясь за свою спину, задыхаясь в холодном ветру, пронизывающем мое тело, я бежал и падал. Вновь бежал и вновь падал. Силы были на исходе. Я вовсе потерялся и запутался. Крутился будто на одном месте, со страхом в глазах добегая до первого деревца, до первой елочки, до первой веточки.»
Облокачиваясь о стволы, обнимаясь с ними будто с родней, вдыхая в свои сжатые легкие запах жизни, парень, задыхаясь в холоде и дрожи, полз по снегу вглубь леса, зная, что где-то там впереди есть дорога ведущая в города и деревни. Руками загребал сугробы в развивающуюся растянутую рубашку, натягивал выше широкие штаны, не спасающие от мороза, голыми ступнями разгонял внутри сапогов растаявший снег.«Только сейчас я понял, что выбежал из своей избушки в ночной растянутой рубахе, порванной на груди, в потертых сапогах, забыв тулуп и шапку ушанку в завывающем от ветра предбаннике. Эта ошибка стоила мне здоровья, ну и что уж таить секрета — жизни. Я пошел по снежному холодному лесу в чем пришлось, молясь о скорейшем выходе на дорогу, где меня и подберет мимо проезжающая военная машина «Трехтонка.»
Дрожа под завывающим ветром, Антон кружил вокруг одно и той же сосны. Картина перед глазами не сменялась, один и тот же пейзаж повторялся из раза в раз, что настораживало и пугало.«Я вновь увидел закрученное дерево с кривыми сухими ветками. Я не помню: видел ли я такое же, или это было похожее. Я внимательно осмотрел его ветки, запомнил их каждое движение, куда они стремились, и пошел дальше, надеясь более его не встретить на своем пути.»
Парень шел строго прямо, боясь сделать шаг в сторону. Прислушивался к звукам, смотрел на небо, заволоченное серым туманом-облаком весь спокойный голубой цвет.«Лес кружил, запутывал, манил во мрак. Я вновь на том же месте, вновь рядом с этим проклятым деревом.»
Антон сделал аккуратный шаг ближе, дрожащей от страха и холода ладонью прикасаясь к теплому стволу полумертвого проклятого дерева. Он не смел говорить с человеком, не посылал никаких импульсов, не имел возможности показать путь к дороге. Дерево молчало, замолчал и парень. — Не скупись в словах. Скажи мне… Скажи, прошу, куда идти, — глаза в последний раз засеяли надеждой, посматривая наверх, на кривые ветки, тянущиеся к небу, прося света и тепла.«В этот раз я решил пойти чуть левей, переступая нетронутые сугробы. Обнимал себя руками, в своем же теле пытаясь найти последнее тепло, последнюю капельку надежды, согревающую лишь душу внутри меня. Я промерз до костей, силы меня покидали стремительно, каждый шаг для меня был последним. Рубашка застыла и больше не развивалась на ледяном ветру.»
Выбеленные холодом пальцы, потянулись к карману и вытащили горящий надеждой коробок спичек, где были последние две палочки. Дрожащие руки вытянули одну спичку и чиркнули ей по коробку, та угрюмо сломалась, превращаясь в мелкие щепки, не способные ни на что. Осталась последняя. Чиркнув ей, огонечек надежды отразился в глазах Антона, но совершенно легкое дуновение морозного ветерка, сдул последнюю надежду на тепло. Улыбка пропала с бледного, обледенелого лица, а пустой коробок обиженно приземлился в сугроб."Я начал прощаться с теми, кого знал, и уже разговаривал с теми, кто меня ждал. Я слышал голоса своих умерших родственников."
Шаг за шагом, и парень устало летит в объятья сосны, карой карябая промерзшую мертвенно бледную щеку, стекая обмякшим телом в сугроб. Антон жался к дереву, будто оно источало тепло, цеплялся неподвижными белыми пальцами за кару, подтягиваясь и заставляя себя встать на ноги и бороться.«Силы покинули меня, голова закружилась… я ушел в бездну бессонной ночи.»
Пальцы разжали свою хватку, как только глаза сладко закатились под угасающие веки. Уже было не так холодно, боль постепенно уходила, оставляя тело в спокойной темноте. Антон осел в сугроб, повисая своей головой на груди.***
«Знаете как выглядит спокойное небо? Как о свободе поют птицы вдали? Как солнце лучами ласкает деревце слепо? Как в закате вторят соловьи?
Никогда не думал я, что найду свое небо в чужих глазах, где так хочется парить, раскрыв свои крылья, как свободная вечная птица. Будто орлом я пролечу над облаками, махнув крылом уберу я вечный холод и мороз, другим крылом — голод и боль утраты. Вечным огнем я останусь в душах тех, кто знал меня и помнил. Буду я безымянным солдатом, мечтавшим парить в высоте. Лишь я и небо! Лишь я и турбинный гул. Лишь я и лопастной винт, захватывающий воздух. Лишь я и крылья, несущие все выше и дальше. Лишь я и свободный ветер.»
Парень обессиленно приоткрыл захлопывающиеся веки, расклеил примерзшие другу к другу длинные ресницы, укутанные инеем. Едва прищурившись, вдали плыл силуэт. Он подплывал все ближе, исчезал, вновь появлялся между стволами деревьев, вновь исчезал миражом в голове заледеневшего тела парня. Почувствовав на себе пристальный оценивающий взгляд, парень прокашлялся, вытаскивая из сугроба длинные синие обмороженные пальцы. Перед мертвенно бледным лицом, покосившимися синими губами, появились глаза цвета неба, так притягательны своими несбывшимися мечтами, что Антон слегка ожил, рассматривая мираж, стоящий перед ним. Шинель серого цвета, горящая теплом, отложенный аккуратный воротник, дающий надежду. Одним видом он согревал измучившегося парня. Приподняв раскосые глаза, уплывающий под веки, увидел темно-зеленую меховую шапку ушанку, в центре которой светилась родная красная звезда, серп и молот. А глядели прямо лишь горящие голубые глаза, высматривая полумертвого деревенского молодого человека, лежащего в сугробе, облокачивающегося о ствол ясной прямой сосны, зовущей прийти на помощь родную кровь. Широкие мокрые штанины, потертые сапоги и лишь одна легкая рубашка, разорванная на груди, открывающая синюю шею, торчащие ключицы, пропитанные ледяным ветром.«Он наклонился ко мне, поправляя пояс на теплой шинели, убрал за плечо автомат, перевесил на бок сумку. Я изо всех сил старался подать голос, прокричать «Спаси», но губы замерли, как и все мое бренное тело. Я уже не чувствовал себя живым, боли уже не было. Я стал родным среди сугробов. Я влился в ветер. Я стал продолжением ствола. Тот солдат, нашедший меня в глухом лесу, стал жизнью. Он нагнулся еще ниже, и я улетел в мир грез, летал в его голубых глазах. В небе я парил железной птицей, умерев мечтая лишь за Родину и Победу.»