песня завтрашнего дня

Это утро понедельника — или среды — или ночь пятницы — или день четверга — когда Антихрист зачем-то открывает рот и говорит: — Я тебя придумал. Выдумал. Ракшор не выглядит впечатленным. Даже слегка — касание морского бриза, — затронутым такой возмутительной вспышкой честности. Антихрист старается быть честным как можно реже. — Поздравляю, — в результате говорит Ракшор. Становится ещё более скучающим: так выражается его агрессия. — Очень богатое воображение у тебя на ерунду. — Я сплел тебя из лучших стремлений, — вдохновенно делится Антихрист, и его сердце болит. Придумка сердца. То, где вся его боль — большие пыльные папки памяти и горя, — хранится. Гниёт. Травит-льнет. Ракшор моргает. Медленно, будто засыпая. — Прикольно. В эти дни Ракшор много думает и мало говорит. Или не думает. Иногда его взгляд — дикая пустота — таяние скорби, — наводит на мысли о… плохих вещах. Антихрист догадывается, что быть ангелом в изгнании, влюбленным в Творца великого, который натворил дел и стал Антихристом — та ещё задачка. Смешная шутка. Битый дубль, двадцать пятый кадр. Они — поломка идеальной вселенной. Мелодия, что вступает с высокой ноты — и оплетением охватывает мир. (а в самом-самом начале была музыка) /// — Если ты скучаешь по брату, — говорит Антихрист, наблюдая за каплями на стекле, — я тебе его создам. Сотку вновь. Пересоздам и будете, я не знаю, заниматься весёлыми делами. Откроете юридическую фирму. Ракшор бросает на него уставший взгляд — далёко так прекрасно именно потому, что оно далеко, — и закатывает глаза. Зарево любви — зарница ярости. — Ты тупой. — Ты как с Творцом разговариваешь, — вяло огрызается Антихрист. Собственная божественность — стяг, белый флаг, позор на коже — метка на костях. Кости в земле. Антихрист — на земле. — Как хочу, — Ракшор зевает. Его волосы — серебро. Реки лунного и звёздного света. — Так и разговариваю. Я сделал тебя таким. И ты вышел совсем другим. — Мне не нравится. Я, между прочим, готов для тебя нарушить законы вселенной. На улице раздаётся раскат грома. Журчащий детский смех. Кто-то кричит — домой, идите домой. Куда должен идти Антихрист? Ему бы податься в канаву — но там холодно, скучно и уныло. — Уже нарушил однажды. Наелись, сытые. — Не для тебя нарушил! — Ты в курсе, что когда ты пытаешься сделать что-то для меня всё сразу катится в беспросветный пиздец? — Ракшор тянется к телефону и коротко улыбается чьему-то сообщению. Уголки — белые нити, — чуть-чуть вверх. Антихрист скучает по временам в Цитадели. Иногда. Вспышками лютой — омывающее внутренности горе, — тоски. Чёрно-белые кадры — упрощение, заземление. Смех. Искры. Разрывы — обожание. Он заправлял пряди волос за ухо. Выглядывал из окон. Дым плыл, когда Антихрист тихо созерцал его — отмена страха, отмена величия, — и мир застывал, и мир мерк. Ракшор оборачивался. Всегда. И его лицо тонуло в карамельном свете, в разводах алого — и он говорил смешные, заносчивые вещи. Никогда и никого Антихрист не любил сильнее, чем его в те дни. — Значит, — у Антихриста сводит горло, и он улыбается, — никакого брата? Ракшор будто стекает со своего кресла. Заправляет прядь волос за ухо. Выглядывает в окно — откровение прошлого — гостящее эхо бедового счастья посреди конца света, — и гром обгладывает небо. — Что ты тут вообще забыл? — задумчиво спрашивает Ракшор. — Тебя развлекаю, — живо откликается Антихрист. — Щедро. Невероятное великодушие. И нет, не надо мне сплетать брата из моих кошмаров, — у Ракшора босые ноги и нелепые штаны с поросятами. Он идёт на кухню, упрямец эдакий. — Лучше иди и купи хлеб. — Точно? — Да, — Ракшор открывает холодильник. — Я хочу хлеб. — Я про твоего сумасшедшего брата. Мы могли бы дать ему новое имя, другую внешность и сделать чуть менее беспощадно нечеловечным. Ракшор достает колбасу и четыре яйца. Кладёт ладони на столешницу. Начинается ливень. Кто-то вновь кричит: идите домой! — А ты можешь вернуть мне меня? — задумчиво, полный этой философской жути, спрашивает Ракшор. Антихрист отталкивается от подоконника. — Какой хлеб? Ракшор бросает взгляд в окно. Его лицо пустое — работа горя. — Белый. /// Иногда Антихрист пересоздает их окружение. Уводит прятаться в ненастоящие воспоминания — луга, цветочки, бабочки. Пастораль. — Ты не выдумал смерть, — говорит Ракшор. Его глаза блестят. Он кажется почти развлеченным этой идеей. — О, ты ему не нравишься. Антихрист моргает — фары машины, авария, всё в осколках и звёздной пыли — линии судьбы, было и прошло, всё предопределено, — и моргает ещё раз, делая вдох. Ракшор бросает на него такой взгляд. Я знаю всё о мире. Конечно, он знает. Антихрист, Творец, ему позволил — вот какая мелочная обида иногда взрывается в голове. Я позволил тебе знать. Я. От этого всегда смешно ужасно, потому что... — Нет. — Да, — ленивое пожатие плечами. — Он тебя терпеть не может. И не ждёт в гости. Думает, ты напыщенный ублюдок с плохим чувством юмора. — Не сублимируй. Улыбка Ракшора — разорванный млечный путь, мерцание свирепой обиды. — Ты придумал меня таким. Я знаю о мире всё, что знаешь ты. Не больше и не меньше. Честно говоря, свобода воли? Фантастика. Невероятная придумка. Поразительный фантик для куска дерьма. Антихрист проглатывает больше, ты знаешь больше меня. Ракшор болтает о свободе воли. Свирепо, упрямо, будто вырывает из себя право быть кем-то, кого не соткали из горя и боли. Но дело в том, что… Антихрист отворачивается. Картинка прекрасного сада смазывается по краям. Ракшор замолкает, мягко и на полувыдохе. — Ты такой глупый, — говорит он несчастно, — я тебя страшно ненавижу за это. — Атеисты тоже ненавидят. Как говорится, встаньте в очередь, чтоб пройти на автограф-сессию и плюнуть мне в лицо. Ракшор опускает взгляд. Он сразу как будто мягко-мягко вплетает себя в мир — и обижается страшно. Антихрист не помнит, чтоб создавал его таким. — Ты не понимаешь, — больше себе, чем ему, говорит Ракшор. Делится — тайна, недоступная эгоистам. — Даже жалко. А потом они лежат на траве, а вокруг только зелень головокружительная и атласный голубой. И ветер. — Ты хотел умереть, — говорит Ракшор. Переворачивается набок. Внимательно-внимательно смотрит. — Ты создал меня из страшной боли. — Не только, — мгновенно крысится Антихрист. У него всё ещё есть тайны. Сколько тайн он будет носить в карманах — прах к праху к струне к свету к мелодии к смеху, — прежде, чем передаст их Ракшору? — Бедный Творец, — мягко говорит тот, — такой грустный самоубийца. Ты попал бы ко мне в руки, ты в курсе? Все самоубийцы из ямы попадали ко мне. — Трагичная любовь посреди антиутопии, — Антихрист смеётся. Его веселье — топкая гавань, серые корабли, тихие песни. — Но я серьезно. — Я тоже. — Тебе не интересно? — Антихрист приподнимается на локте. Ракшор щурится. Его невыносимо хочется поцеловать. — Расскажу тебе всё-все. — О, боже, — Ракшор фыркает, и им обоим на мгновение смешно от такой глупой оговорки. — Однажды рассказал уже все свои байки. Я потом с таким треском падал, что собирался трагично умереть, не долетев до ада. Баффорт так громко орал, что… Его глаза — бутылочное стекло, тусклый закат, — обретают ту отстранённость, что не оставляла его все эти годы со смерти Баффорта. — Не то, — терпеливо говорит Антихрист. Его охватывает азарт. — Из чего я вас создал. Тебя. Ты, думает он, я всегда ставил на тебя всё. Всегда. — Удиви. — Кроме боли там было кое-что ещё, — заносчиво говорит Антихрист. — Для людей любовь какого цвета? — О, нет, — мгновенно откликается Ракшор. Хмурится. — Твои загадки. Иди к струне мироздания и вздёрнись на ней. — Давай, — Антихрист не трогает его, но пихнуть в плечо ужасно хочется. Но он пообещал себе и ему не касаться и не трогать. — Давай, это легко. Ракшор смотрит на него. Не пытливый, но знающий взгляд. Его уголок губ приподнимается в улыбке. — Ну, красный. — Красиво я придумал, да? — Нет. Ужасно придумал. — Я умён, тебе просто не нравится, что я умнее тебя, — Антихрист вновь падает на траву. Боковым зрением — вспышка недоверчивой улыбки. — Мой гений превзошёл мой будущий гений. Вот. — Ты и твоя мегаломания, — мягко отзывается Ракшор со смешным раздражением. — Поразительно. Дело в том, что давным-давно — откупорить бутылки с посланиями-кораблями — мир на кулак — поток отчаянных чаяний, — в центре всего жила не только боль. — Вот, — повторяет Антихрист, потому что презирает Творца и возмущается его решениями. — Любовь и кровь. Глаза Ракшора блестят. По тому, как морщится его нос, Антихрист понимает, что ему смешно. — Золотой, — Ракшор закрывает глаза, и на мгновение ему пара сотен лет, и он дурашливый и красивый бродит по садам, и знает все тайны мироздания, и его невинность беззлобна. — Где полёт фантазии, Творец? — Мы разошлись во мнениях, — живо и вдохновенно отвечает Антихрист. — Поругались. Он хотел помереть, я хотел помереть, но с огоньком. Поправить ситуацию в мирах, настроить радиоволну. Но в цветах мы как-то да. Заблудились. Воображение закончилось. Ракшор не говорит: ты выжег меня, ты отнимал у меня меня. Ракшор не говорит: ты и Творец на одной волне, из одного говна и свиста созданы. Ракшор не говорит: а с чего мне тебе верить теперь? — Золотой цвет гораздо больше подходит любви, — вот что он говорит. Смотрит, как по небу плывут облака. Антихрист уже может угадать, что следующим — мягкий, навылет пуля, — будет произнесено. — Может, поэтому я всегда предпочитал красный. /// Иногда Антихрист просыпается от кошмаров. Иногда — в осколках неудачных мелодий-миров. Иногда — около струны. Ракшор в такие дни всегда смотрит на него с непроницаемым лицом. Как будто не знает — бить или бежать. Почему-то он всегда выбирает третье: просто остаться. /// — Азазель хочет с тобой поговорить. — А я нет. Это моя стратегия. Рабочая. — Избегать тех, кого любишь? Антихрист отрывается от занимательных разборок в твиттере — чернокожих эльфов не бывает! — и вежливо улыбается. Открывает рот. Взгляд Ракшора гаснет и заостряется там, где гнев соседствует с прощением. — Не смей. Антихрист закрывает рот. — Ты бросил его, — продолжает Ракшор. — Очень некрасиво бросил. — Я бросил мир, — поправляет его Антихрист. Краем глаза смотрит на твит лол в мире воды нет и куча войн а вы разбираетесь могут ли существовать лысые эльфы дожили блять до конца света называется. Поразительно, насколько людям нечем заняться, откровенно говоря. Ракшор резко вздыхает. Как будто слова — уголь и труха, — стрянут в горле. — Ты мог бы хотя бы попытаться. — Зачем. — Не знаю, — Ракшор отворачивается. Тянется к своим сигаретам. — Ради приличия. Ну, и я бы хотел, чтоб он съездил тебе по лицу. Занимательный вышел бы вечер. — Приличие, — повторяет Антихрист. — Нет. Мы с ним как-то не познакомились. Ракшор смотрит на московские огни, ложащиеся эхом на стёкла окон. На него, Антихриста, через отражение. — Уходи, — говорит Ракшор. Ровно, вежливо. Трёт переносицу. Он часто такое говорит. На улице гудят машины. Соседи сверху громко слушают последний альбом Моргенштерна. Капли воды — подтекающий кран, — разбиваются о раковину. Во тьме тоже бывает музыка. — Ракшор. — Уходи, — повторяет он и поджигает сигарету. — Сейчас. Так они договорились: не касайся меня не трогай не говори о смысле жизни не учи меня страдать и не страдать и если я говорю уйти — ты уходишь. Антихрист очень, очень ненавидит обещания. И ещё больше — куда-то уходить на ночь глядя. Но он задолжал Ракшору — совсем немножко. Пару тысяч извинений, которых он никогда не дождётся, например. Антихрист смотрит на его затылок — серебро волос, смешной пучок с позолоченной заколкой, — и ниже, на шею. На его прямую спину. Сколько в ней ножей — просто восторг. Он отворачивается и исчезает. /// Азазель бьёт его сначала по лицу — возмутительная трата новых очков от гуччи, черт возьми, — а потом в солнечное сплетение. — И я по тебе скучал, — бодречком хрипит Антихрист, когда Азазель всё-таки ломает ему нос. — Эй! — Не, — Азазель задыхается, — смей. В этом проблема в пытаться: надо как-то сталкиваться со своим стыдом и ошибками и не перезаписывать целые миры ради исправления. — Я убью тебя, — говорит Азазель. Сообщает. У него расширены глаза. — Ты такой уебок. — Комплименты я тут не ожидал поймать, — бормочет Антихрист, за что ожидаемо получает по лицу ещё раз. — Эй! Ракшор просто обязан им гордиться. Глядишь в следующий раз не отправит несчастно в темноте бродить по улицам. Азазель бьёт больно — во многом, потому что у него руки-крюки. Буквально. Антихристу становится невыносимо смешно: с себя, с Ракшора, с Азазеля, с Данилы, с мира, с музыки, что должна была быть простой-простой — как детский альбом Чайковского. Проблема: даже там были заунывные пьесы типа "Похороны куклы". Насоздавал, блять, делящих боль. — Тебе смешно, — рычит Азазель в такой сплошной обиде, что хочется смеяться громче. — Невероятно. Когда он хлопает дверью — резкий, рваный звук — скрип всхлипывающий, — Антихрист хихикает. Трогает нос. На пальцах остаётся кровь. Помнится, такого красного цвета были ковры у Тюдоров. Восторг. — Азазель, — он прикладывается лбом к двери и не позволяет себе слушать мироустройство. — Эй. В животе — едкая, ядерная вспышка, — расцветает боль. Сильно всё-таки Азазель его приложил. — Хочешь я скажу, что мне жаль? — спрашивает Антихрист. Предлагает немножко честности — изнурительное изъятие себя у себя, — и закрывает глаза. Азазель не отвечает. Ну, думает Антихрист, оттолкнувшись от двери. Я попытался. Он уже собирается закурить на лестничной площадке — колючий ветер зимы, банка из-под оливок в окурках, — когда дверь открывается. Азазель смотрит на него, не моргая. На скулах играют желваки. Он такой, такой злой. — Не кури здесь, — рявкает он. — Покуришь у меня и съебывай. — А мы ещё можем поговорить, — Антихрист улыбается, полный уверенности в том, что всё пойдёт не очень хорошо, но очень весело. — И тогда… — Говорить будешь с Ракшором, — отрезает Азазель. — А с меня твоих задушевных бесед, Ах, хватит. Ах. Тьма смыкается над головой. Может, и правда пора в отпуск. — И прекращай выглядеть таким жалким, — продолжает Азазель со всей ангельской беспощадностью и человеческой обидой. — В жертву будешь играть в своём гробу. — Это заманчиво, — соглашается Антихрист, Творец, бог и конец света. — Мне его, правда, никак не получается заиметь. Азазель кривит губы — бьющееся презрение на уровне сердца, — и оставляет дверь открытой. — Не заслужил! — кричит он откуда-то из квартиры. Оттуда льётся золотой свет. Чуть тусклый, будто лампочка догорает. Антихрист смотрит в сторону лестницы. Вниз, вниз к двери. Наружу — утрамбованные в пуховики люди, давка в метро, розы на дни рождения, — и куда-то дальше, от Москвы до Нью-Йорка. Как же запарно, мироздание разбери его по кускам. Антихрист щелкает зажигалкой. Огонек облизывает пальцы. Он делает шаг в сторону квартиры — лестничные пролёты и улицы остаются позади. /// (любовь он сделал золотой — и сплел ангелов из неё, чтоб это был ослепительный свет; бесконечный и полный любви; не белый — белый резал, раздражал и расстраивал; а золотой мерцал; как боль — мерцающая и непреходящая в своём неумолимом движении; и потом — золотая любовь, золотая боль, — он сплел их: братьев, что были воплощением этого цвета; в одного перелил собственного безумия — а второй вышел смешным, но ужасно хорошим; я подарю им тайны сотворения мира, часть божественных секретов — пусть страдают, глядишь, однажды попробуют убить меня, вот что он решил; ракшор смотрел на него своими умными глазами и смеялся) /// Ракшор сидит в этих своих нелепых тапочках на диване и наигрывает на гитаре мелодию. Прядь волос падает ему на лицо. Когда он собирал — склеивал — сплетал — его вновь, то на мгновение хотел вернуть тот цвет волос. Рыжий. Кудри, кудри жидкого огня. Но рука не поднялась. Иногда даже в Творце просыпается что-то вроде эмпатии. Ужасная штука. Напоминает, насколько же ты проебался — ласковой пощечиной, ударом в солнечное сплетение, — напоминает, как же хочется не жить. — Красиво, — говорит Антихрист. Он узнаёт мелодию. Печаль прекрасного. — Твоё разбитое лицо — вот, что красиво, — не удивившись ему, отзывается Ракшор. Бросает на него ленивый взгляд. — Красота. А говорят, что бог не умеет мечты исполнять. Антихрист улыбается. Губы, конечно, болят. Но когда ему что-то разбитое — сердце, душа, сознание, — мешало улыбаться? Быть грустным — это скучно. — Ты всё ещё хочешь, чтобы я ушел? — на всякий случай спрашивает Антихрист. — На улице так-то прохладно. Ракшор мычит. Вновь перебирает струны. Затуманенность — стежок за стежком к музыке, к центру, к свету, — и Антихрист решает помолчать и потрогать шторы. — Вот бы ты ушел навсегда, — говорит Ракшор в конце концов. Его пальцы касаются струн. — Как Титаник. — Утонул? — ужасается мгновенно Антихрист. — Ужасная, дерьмовая смерть. Пробовал, не зашло. Ледяная вода плохо, кипяток ещё хуже. Не так плохо, как всякие таблеточки или, там, кожу сдирать, но всё равно гадко, — и, подумав, вежливо добавляет: — Не пытайся утопиться. Ракшор закрывает глаза. Дышит мелко и быстро. — Как же ты достал. — Ты сам просил пытаться. — Я, — вдруг вспыхивает Ракшор, — сказал пытаться, блять, а не пытать! Антихрист стирает одним взмахом ладони с себя кровь и все переломы-сколы — и квартиру вокруг них заодно. Вокруг раскидываются моря — плошка с синей краской, — поля — левкои, одуванчики и какую чушь Ракшор ещё любит, — и высокое-высокое небо. — Вот, — говорит Ракшор, будто Антихрист только что начал новый конец света из-за хренового кофе. — Опять. Опять, Ах, опять. — Да что ж ты сразу крысишься! — раздражённо откликается Антихрист, потому что ни хрена не понимает. В этом проблема с созданием существ, более неподвластных его воле: он их не понимает. Ракшор всплескивает руками. С его плеча — правое — нетронутая кожа, с маленькой родинкой, — сползает свитер. — Ты, — чеканит он, — просто заебал меня. Я не понимаю, как ты с собой уживаешься. — По понедельникам не очень. Или ты про мою созидательную часть? То, как на него уставился Ракшор, наводит на очевидную мысль: ответ неверный. — Послушай, — пытается Антихрист вновь, потому что он оставил ему память не просто так. — Я почти ушел в отпуск, ладно? А потом увидел тебя и решил остаться. Ты знаешь это. — Да я всё знаю! — орёт Ракшор, и ветер треплет его волосы, и земля гудит, и волны вгрызаются в берег. — Ты меня зачем вообще оставил с этим, — он стучит пальцем по виску, — в голове? Чтоб было с кем поболтать? — Не ради таких разговоров точно. — Я умер за тебя! Дело в том, что в одном из давних, далёких миров — рвы чернил, разливов неудач, — Творец однажды засмотрелся на Ракшора. Стоило, по-хорошему, на Люцифера. Или на Семиазу — но там было глухо, как в подвале с закатками. Даже глаза болели на них смотреть. Поэтому Творец засмотрелся на Ракшора. Случайно. Вроде всё знакомо — просто до скрежета. — Ну, мне жаль? Можешь в принципе посчитать мои преступления — ужас как помогает уснуть, — советует Антихрист. Ракшор топает к нему — тапочки, дурацкие тапочки со Стичем, — и застывает в полуметре от него. — Моё сердце, — говорит он и задыхается. Ракшор бывает таким — обнажившийся нерв, тот самый диссонанс в мелодии, требующий разрешения. — Моё сердце, мой брат. Да ты всё на куски рвал, куда бы ни пошёл! — У всех бывают плохие дни! — Антихрист почти отступает. Оступается в словах. — Ты вырвал мне сердце! — Ракшор протягивает руку — правая, здоровая, целая, — и бьёт его в грудь. Толкает. Антихрист паникует, пугается и через вдох — с размаху глупостей рассыпать золотым, — ляпает: — Ты про который из разов говоришь? Ветер взвывает — ярость антициклоном, — и слышно, как море шипит, бросаясь на песчаный берег. Ракшор качает головой. Его глаза чуть прикрываются. Там — сетчатка, выжженные картинки, — наверное, случается фильм-горе, сцена-смерть. — Я так, — Ракшор вновь отталкивает его, и у него ломается голос, — так тебя ненавижу. В чём был смысл — быть с тобой? А там, в Цитадели, дым плыл, будто сеть — таинственная паутина, нежность по краям, — и Ракшор понимал его с полуслова, с маленького взгляда через плечо, через паузы, через нерассказанное. Иногда я скучаю по брату. Да он же последний псих был. Безумец. Наверняка спать не давал по ночам. Он был частью меня. Это другое. Я могу побыть частью тебя. Худшей. Знаешь, мне не в новинку. — Не знаю! — Антихрист закатывает глаза, и это всё ужасно, ужасно невесело. — Мы были неплохим дуэтом. Красиво крошили мир, хаос и всё такое. — Ты создал меня, да? — Ракшор трёт лицо. Волосы рассыпаются по плечам. — Я буквально то, каким ты меня хотел видеть. — Да ты шутишь, — Антихрист начинает смеяться, и живот сводит, и воздух становится горячим-горячим, будто оседающим внутри раскаленным железом. — Ты шутишь. Ракшор молчит. Только выглядит несчастным. Ему не к лицу быть несчастным. Не таким. — Я смертен, — говорит он, будто знакомясь с этим открытием. — И когда я умру, ты просто пересоздашь меня. Перепишешь, как операционную систему. А я и не узнаю. Антихрист затихает. Когда они были юны — короли мироздания, смешные повелители кукольного Ада, — смерть была далёкой. Боль — нет. Она лежала у Антихриста на ладонях. Крылась в словах. Он умел её использовать. Умел завернуть в доброту — и ударить так, что раны бы никогда не зажили. Но они были бессмертны — Ракшор, — потерявший брата, павший дважды, влюбленный лишь однажды, — и Антихрист, ничейный, ненужный и нелепый в своём смертоносном решении немножко изничтожить мир. — Прикольно ты меня воспринимаешь. — А как иначе? — Ракшор вздыхает. — Ты ещё скажи, что я где-то неправ. Я знаю тебя. — Ты серьёзно думаешь, — Антихрист обводит рукой окружающий мир и его, Ракшора, — что если бы я хотел, то создал бы тебя таким? Да я бы пересоздал тебя как человека без памяти, без всякого этого требовательного хлама в голове, без дилеммы, любить меня или ненавидеть! У работы горя — один принцип. Перемалывать всю боль, что в тебе есть. Съедать. Злить. Превращать серое в чёрное, а потом — в золото. Алхимия — только внутри грудной клетки. В клетке, где Антихрист решил немножко пожить. — Ты всегда любил, чтоб было сложно, — Ракшор смеётся. — Всегда. Познакомиться со мной, позаигрывать, влюбить, если я чистый лист — легко. Сбрызнуть честностью — юркой, непослушной — жало в сердце, которого нет, — и Антихрист хочет кричать, громко и обиженно, и злобно, и правда — поперезаписывать миры. Он создал Ракшора трижды. Когда сплел его из золотой любви и страшной, лютой боли — раз. Когда вырвал сердце его брата — их сердце, сердце Баффорта, — и превратил его в однокрылого ангела — два. Когда держал эту искру, этот золотой огонек в ладонях в кромешной тьме — мотив, молитва человечества, — и знал, что не изменит ни детали, когда Ракшор обрёл человеческое тело и предательство окрасило его глаза — три. Он был один и тот же — он был бесконечно разный. — Ты хочешь, чтобы я ушел? — спрашивает Антихрист. — А ты пойдёшь устраивать конец света? — усталая подозрительность крадётся в голос Ракшора, и это почти льстит, если б так не ранило. Стихии здесь всё ещё чувствуют Ракшора как часть себя — как кого-то, кто однажды пытался перевернуть мир. Потому что Антихрист этого хочет. Потому что так заведено и предопределено. — Нет, — Антихрист прячет руки в карманы. Поднимается ветер. — Нет. Поеду в отпуск, спрячусь на Плутоне и буду плакать в камни. Ракшор обводит взглядом мир. Будто ищет — зацепки, эхо былого Рая, — будто запоминает всё так, чтоб навсегда. Посмотри на меня, хочет сказать Антихрист. Потребовать. Топнуть ногой — и потрясти мир. Быть Творцом — сложно. Быть Антихристом, знающим весь мир с изнанки, со всеми черновиками, с каждой ошибкой — невыносимо. — Как я могу тебе доверять? — спрашивает Ракшор и смотрит прямо ему в глаза. Это упрямство — причина, по которой легион Визаров стоял бы на коленях перед ним одним. Да, был бы и Баффорт где-то рядом, но Антихрист просто знал, каким был Ракшор — и каким мог бы быть. — А как раньше доверял? — нахально интересуется Антихрист, и их не спасти. — О, Ах, — мягко, будто сострадая, говорит Ракшор. — Мне раньше не приходилось умереть за тебя, только чтоб узнать, что тебе это всё не сдалось. — Но я любил тебя, — зачем-то бросает Антихрист, выплёвывает в изумлении. Семена в почве. Ракшор протягивает руку. Он — нечестно красивый, несправедливо добрый. — Ага. И я тебя тогда любил. Здорово было. Мир — на паузу. Мелодия прерывается. Звучит лишь благодаря памяти — но не по-настоящему. Ракшор кладёт ладонь ему на грудь. Там нет сердца. Там есть сердце. Если мне будет жаль — ты простишь меня? Антихрист знает ответ. Он знает его, потому что создавал его не таким. — Уходи, — ясным, сильным голосом говорит Ракшор. Мир распадается на элементы. Становится лентой — становится чистым светом. Антихрист садится на камень — на Плутоне, — и закуривает. Звёзды смеются над ним. Ну, дайте ему пару лет — и ему тоже станет ужасно смешно. Обязательно. Когда перестанет быть так, блять, больно. /// Азазель звонит ему где-то через какое-то время. Антихрист ужасно занят. Он копает грядки. — Ты, — без нежностей и расшаркиваний гавкает Азазель, — просто поразительный кусок дерьма. — Я сажаю яблоню, — делится Антихрист. Смотрит на грядку. Грядка нелепая и очень активно пытается превратиться обратно в кратер. Какое разочарование. — Или грушу. Может, целый огород. Разобью садик, построю дом, буду пить глинтвейн и, не знаю, развлекаться. Азазель зловеще молчит — чеканное упрямство — олово и свинец раскаленные, — и Антихрист ради вежливости тоже помалкивает. — Откуда ты взял лопату? — Придумал, — в полном недоумении отзывается Антихрист. — Ты забыл, кто я? — Такое забудешь, — ворчит Азазель. Они вновь молчат. Ракшор, наверное, сидит и подслушивает. Антихрист надеется, что ему весело. — Ты вернёшься? — спрашивает Азазель так неожиданно и резко — нож меж лопаток, покрутить в ране, — что Антихрист роняет лопату. — Через сто лет — может быть, — он смотрит дальше, глубже во вселенную. Рассматривает Землю — на ладони, в никогде. — Глядишь вы научитесь строить летающие машины. — Через сто лет Ракшора тут не будет, — цедит Азазель, и Антихрист тронут тем, как эти двое быстро спелись. Как Ракшор сказал однажды: ты бросил нас совсем иначе, чем остальных. Однажды Антихрист бросил сам себя: некрасиво и глупо вышло. Даже скучно местами. Такое случается, когда хочется помереть и не хочется одновременно. — Ага, — Антихрист пинает камень. Камень красиво взлетает. — Умрёт. Грустно будет ужасно. Приду поплакать на похороны, приложить икебану на крышку гроба. Надеюсь, он не будет белым. Научившись искусству обвиняюще молчать — тишина колючками-заточками, — Азазель дышит в трубку. Как бык. Как очень, очень злой и разочарованный ангел. У любви всегда — двери нараспашку, окна настеж — жесты безусловного доверия, — есть удивительное качество надламываться, но не ломаться. Длиться: так люди ищут свои корни, так люди прощают самые страшные раны. Так Ракшор лишился всего дважды — и бесстрашно — отъединить эгоизм, забыть самосохранение, — бросился спасать его. Он влетел к нему с такой бесшабашной, бесовской ухмылкой — и искры золота были каплями, были — восьмушки и триоли святой мелодии, — и Ракшор бросил на него торжествующий, счастливый взгляд. Он его не создавал таким. И как же это хорошо. — Он очень расстроен, — делится Азазель. Антихрист пинает лопату. Лопата отлетает на другой конец планеты. Не планеты. Чем-чем там астронавты её считают в наши дни? Вот так и чувствуй себя Плутоном. — А я сажаю яблони, — ворчит Антихрист. — Мне жуть как весело. Азазель фыркает. Хоть кто-то ещё ценит его чувство юмора — спасибо, блять. — Бедный и несчастный, — говорит тот. Раздаётся шорох, шипение. — Я серьёзно, дорогой, когда ты планируешь вернуться? А когда мир будет работать без него? Сам по себе. Часы — секунда в минуту в час в сутки в недели в века, — без катастрофы в конце, с счастливыми лицами и весёлыми титрами. На фоне пела бы Тейлор Свифт. Ракшор бы был счастлив. Люцифер не обижался на весь мир. Семиаза — ну, тут уже реально только руки и опустить. Если тебе больно — сделай всем больно. Заставь их кричать, заставь ненавидеть. Переплети боль. Вычти любовь. — Когда он меня позовет, — Антихрист усаживается вновь на землю. — Он не будет звонить тебе. — Нет-нет, — он хмурится. Как же объяснить. — Ракшор всегда здесь. Я настроен на него. И я всегда его слушаю. Азазель молчит. Нет ничего хуже молчащего Азазеля — только грустный Ракшор. Антихрист умеет совмещать. — Звучит просто отвратительно, — холодно бормочет Азазель, и это смешно. Дело в том, что когда мир рухнул — когда струна надорвалась, — когда Ракшор умер, — всё было другим. Становилось солоно и горячо — чеканная боль — росчерк позора — разряд горя, — а это никогда не было весело. Грустно и уныло — да. Но никак не весело. Антихрист предпочитает что-то весёлое и красивое. Боль же — это обглоданные кости, тишина и какие-то бесконечные гробы. Расскажи мне о Лимбе. Ну, там было скучно. Там не было картошки фри. Великолепная аннотация. — Я не слушаю его мысли, не слышу, точнее. Для меня это в принципе как, — Антихрист щелкает пальцами. Начинается песчаная буря. О, да ладно. — Как в чёрном списке быть. Но если он позовет меня — я приду. Я чувствую его душу, видишь ли. Звучит настолько слащаво, что я лучше бы сажал сосну, давай лучше поговорим о войне. Ты вот знал, что... — И если он позовет — ты придёшь, — обрывает его Азазель, и Антихрист знает, что опять бьёт куда-то в больные места, он всегда мастерски страдает этим — бить, бить и никогда не латать. — Да, — он чихает. Чертов Плутон. — Когда вы вообще так успели спеться? Дни — кинолента. А любовь — это прощение. Иногда, думает Антихрист, нужно простить себя за то, что ты больше не хочешь кого-то любить. (если Ракшор простит его — старость, мудрость, морщины, — то им будет предначертано расстаться; наверное; Антихрист всегда был немножко пессимистом) — Когда вместо хоть кого-то из нас, ты выбрал себя, — рявкает Азазель и абсолютно драматично кладёт трубку. Антихрист восхищается этим показательным жестом. Правильно всё-таки научил. /// Когда ему было грустно, Антихрист разворачивал лагеря смерти — и начинались войны. Когда злость цапала загривок, Антихрист убивал людей — не своими руками, конечно, но тем не менее. А когда он влюблялся — или, что страшно, бывал счастлив — возмутительная и отвратительная концепция, — то делал всех вокруг отчаянными и несчастными. Все люди и ангелы — божьи дневники, творческие заметки. Все люди и ангелы — прощены, отпущены, свободны. И все несчастья заканчиваются, будто у них истекает срок — потом закончится звук, потом раздробится картинка, потом померкнет цвет. Потом в тишине раздаётся вздох — первая нота, целая, на легато, — и переворачивается страница. Иди домой, Ах, иди сюда. Вспыхивает искра. Музыка вступает с высокой ноты. /// — Ты мог сломать мне стол своим феерическим приземлением, — говорит Ракшор лёгким голосом. Антихрист отряхивается с независимым видом. Его голова немного кружится. Дело в том, что он не умел скучать, а слово "тосковать" вгоняло его сначала в ужас, а потом в отвращение — лбом влететь в собственные стены. — Не сломал же, — он выглядывает в окно. Идёт снег. — Долго я на Плутоне просидел. Там, кстати, скучно и уныло. — Я задам тебе три вопроса, — говорит Ракшор, не тронутый его болтовней. Сосредоточенный. Серьёзный. Так выглядит любовь. — Я не джин. — Ты дурак. — Не будь таким злым, милый, — Антихрист отмахивается. — Тебе не идёт. Ракшор опускается на диван. Рукава его красного свитера — до середины ладони. У него трепещут ресницы, когда он прикрывает глаза. Может, слушает голос брата из воспоминаний. Может, падает вниз — заземление об эхо боли и гнева. — Почему ты оставил мне память? — спрашивает Ракшор, и этот вопрос скучный, скучный, скучный. Он требует честности. Антихрист от неё в ужасе. — Потому что захотел, — он проводит ладонью по столу. Пыли нет. Всё такое чистое. Как Ракшор вообще живёт? Тот издаёт ужасный, ужасный звук, что начинается как смех — что, наверное, должно было стать смехом. Раненый и задушенный. — Ты захотел. Он выглядит несчастным — или это Антихрист перекладывает своё на него? — Ты сам сказал, — легко отзывается он, — что я люблю, когда сложно. — Я эдакая головоломка. Кубик-рубика для несчастного Творца с суицидальными наклонностями самовлюблённого нарцисса. — Нет, — Антихрист трогает цветок. Алоэ. Его сок вроде как полезен. — Нет. Не так. Я хочу исправить мир. А потом? Сатана тоже мечтал об этом. Не подчиняться людям, быть самым любимым. Ты забыл? Я его сын. Так что у меня есть претензии и к деду. Сложные семейные связи, понимаешь ли. Дед мудак, отец мудак. Они мне ни шанса не оставили! И был смех. Без насмешки — просто удивленный, лёгкий. Будто у Ракшора ещё были эти светлые уголки внутри грудной клетки — искра божья, свет, умение быть счастливым. Лицо Ракшора сейчас — смягчается. — Почему ты оставил мне все воспоминания? Если нажать на педаль и взять минорный аккорд — звук затянется, истончится. Осядет — тканые первые снежинки, — и растает. — Быть одному очень, очень скучно, — говорит Антихрист небрежно. Воспоминания мажут по ранам. Как перекись. Как йод. — Скучно, — повторяет Ракшор. Морщится, но не злится. Его глаза — мягкие, согревающие угли. — Я и Азазель помним, потому что тебе скучно. (вы посмотрели на меня и остались, и остались вновь, и защищали меня, и оставались) — Вы не зануды, — тщательно подбирая слова, откликается Антихрист. — И я решил не сдаваться до конца. Сказать такое — все равно, что ещё разок перестроить мир. Перекроить. Ракшор чуть улыбается. — Позориться до конца, — говорит он, но больше дразнится, чем укоряет. Антихрист ловит его взгляд. — Второй вопрос, — Ракшор обхватывает себя одной рукой. Кладёт подбородок на запястье. Смотрит исподлобья. — Сколько вообще дерьма ты в меня вложил? Вся моя личность — это твоя выдумка, от первого и до последнего штриха? Это сразу два вопроса, но Антихрист решает милосердно простить ему это — как Ракшор пытается простить ему, ну, его. — Творец создал искру, — отзывается он. В животе — неуют, тревога, стыд, — становится пусто и горячо. — Вложил немного себя. Какие-то идеи. Сделал набросок. И замолкает. Ракшор закрывает глаза — поражение — морщинка между бровей, — и чуть ведёт головой влево. Будто отрицает. Будто разочаровывается больше. — Понятно чего мы все такие дураки получились. — Нет, — вновь открещивается Антихрист, потому что объяснять зловещие планы — это весело, это азарт, это вдохновение. Объяснять себя, который не совсем ты — это занудная, скучная и отчаянная хрень. Ракшор утыкается лбом в колено. Задерживает дыхание. (прости, что сделал тебя таким несчастным не своим каким-то замыслом — но своими поступками) — Он создал вас наброском, — повторяет Антихрист. Думает, что ему бы пошло стоять в шубе, в золотых цепях и трубкой. Он бы курил опиум и говорил Ракшору — только Ракшору, потому что ему можно, — о мироустройстве. Ракшор бы сидел, красивый и тонущий в дыму, безнадёжно улыбающийся, и смотрел на него. — Я просек затею, — монотонно и приглушённо отзывается Ракшор. — А потом вы стали живыми. И больше как-то не состояли только из моих представлений о вас. — И всё же ты можешь до сих пор сказать, кто и как себя поведёт. — Я наблюдательный, а люди глупые. Это не моя проблема! Не вини меня — вини, я не знаю, Иисуса. Он меня всегда бесил, кстати, первая любовь и всё такое. Ракшор смеётся — влажный, неустойчивый звук. Поднимает голову. Подгибает вторую ногу под себя. — Ах, — зовёт он, и Антихрист прекращает передвигать книжки, журналы и столовые приборы на столе и в комнате в принципе. Это его самоцель: навести порядок. — Ты мне сейчас говоришь, что я сам по себе. — Я тебя не придумывал таким, это я тебе гарантирую. И есть ещё — символы беспощадной любви, волочащейся за ним — кровавый след, золотая кровь, — но Антихрист ему не расскажет. Не сейчас. — Я тебе не верю, — сообщает Ракшор, ставя точку, и, что ж, это честно. Антихрист не против. — Третий вопрос. — Я готов, крутите барабан. Ракшор молчит. Смотрит на него, будто узнавая, будто забывая. — Что ты будешь делать, когда я умру? Антихрист падает в оглушительную тишину. Трогает угол стола. Он такой закруглённый. Приятно ощущается под пальцами. Осколки вселенных падают к ногам — мириады, эхо смеха, всплески ссор — розовый рассвет — тепло кровати, сонное утро, — ром и путешествие — седина, аварии, концы света, таяние снега, бури и катаклизмы, моря поглощают города, дорога к прошлому становится незаметна — наизнанку, навыворот, — топкая тоска, яростная и злобная — ясным оборачивается небо, глубокой делается музыка — кали-юга, кали-юга. О них никто не расскажет — если Антихрист не захочет. О них будут сочинять сказки — если Ракшор подумает, что это забавно. — Приду приникнуть к твоему гробу и спрошу, кто там и как ты там, — говорит Антихрист, и у него сводит горло. Ракшор цокает языком. Фыркает. Ловит смех за хвост. — Ты перезапишешь меня. Я знаю тебя. — Я не буду этого делать, — настойчиво говорит Антихрист. — Нет-нет, Ах, послушай меня, — Ракшор прикладывает пальцы к вискам. Унимает боль. — Я знаю тебя. Ты думаешь, что не сделаешь этого, а потом тебе будет грустно, скучно, как ты это ни называй, и ты сделаешь это, как последний идиот, а я даже не узнаю об этом. — Да не стану я делать этого! — повысив голос, рявкает Антихрист. — Как ты никак в своей умной, красивой голове не уложишь, что это будешь не ты. Ракшор выглядит так, будто его ударили. Или вырвали сердце — то выражение чистой агонии ему не забыть, — или разорвали, обнулив. В мире было много занудностей. Много скучного. Много невыносимой печали, которая почему-то решала рождаться из прекрасного. — Творец не умел любить, — говорит Ракшор с такой безнадёжностью монотонной, что хоть бросайся на камни на Венере, — поэтому мы в этой яме. — А я тебя взял и полюбил, — сердится Антихрист. — Грустная история, Ракшор, но это просто не поправить, ладно? Тебя можно переписать, мир можно переделать, обзавестись стрижкой, добраться до нового финала — а вот этот хлам, — он стучит себя по груди, и всё болит, и кости ноют, — кто уберёт? Ракшор закрывает глаза. Открывает. Он серьезный и расстроенный, и Антихрист не знает, что в его голове происходит. Он — его мелодия безоблачного завтра. — Борода тебе так не идёт, — внезапно сообщает Ракшор. — Если собираешься остаться — сбрей этот кошмар. Мир накреняется вправо. Маятник, качнувшись влево, застывает. — Что? — его голос звучит таким до смешного слабым, что Антихрист готовится от позора прыгнуть в окно. Губы Ракшора изгибаются в улыбке — ласковая издёвка — обещание всему сбыться и оправдаться, — и он машет рукой. Властно, будто зовёт целый легион. Антихрист присаживается на диван, поджидая удара по лицу — предсказуемо и неприятно, но жизнь — вот что неприятно. — Я говорю, — сосредоточившись на его лице, произносит Ракшор, — если собираешься остаться, — его пальцы касаются щеки, медленно и восхитительно, до головокружения, — то ты должен сбрить эту жуткую бородку. Антихрист обхватывает его ладонь своей. Его руки тёплые. Это ужасающе приятное чувство — вновь касаться его, а не сходить с ума от мысли, что Ракшора он себе выдумал, придумал. Что он развеется дымом, солнечным бликом, стоит его коснуться. — Она стильная. — Нет. — Отвечаю, я законодатель мод. Она так же хороша, как мир вокруг нас. Глаза Ракшора блестят. Его голова всё ещё лежит на колене — и большой палец мягко гладит щёку Антихриста. Если он закроет глаза — перестанет ли мир существовать? — Никакой бородки, — повторяет Ракшор, явно позабавленный. — Как хранитель твоих секретов тебе говорю. Да, думает Антихрист и закрывает глаза, хранитель моих секретов. Слушает, как мягко и заземляюще звучат вдохи-выдохи Ракшора. Он может представить себе движение его груди. Как бьётся его сердце. — А усы? — Ради всего Ада, нет. Когда Антихрист открывает глаза, Ракшор всё ещё в полуметре от него, всё ещё внимательно — осторожность и ошметки недоверия, — смотрит на него. — А тебе можно признаваться во всяких драматичных и сопливых вещах? — спрашивает Антихрист. Небрежно целует Ракшора в центр ладони. Там, где все эти линии жизни сходятся. (вся жизнь Ракшора сошлась на распутье — и его там встретил Антихрист; и там они встретились, не предписанные никем) — Потом, — отзывается Ракшор стальным, непримиримым голосом. — Может, тоже скажу тебе об этом. Как-нибудь. — Вот это справедливость, — восхищается Антихрист. — Обожаю тебя за это. Может, закажем пиццу? Ракшор лениво ему улыбается. /// Когда прозрачно-золотой рассвет случается с Москвой, Ракшор спит. И снится ему музыка. И снится ему смех. И снится ему, как Антихрист берёт его за руку и — важная курица, смешной возлюбленный, — говорит: — Да будет свет.