1.
Чан думает о том, что сейчас нет времени на это, но мешкается и всё же соглашается, заскакивая на лестницу, чтобы быстрее оказаться рядом с другом, помочь с вечно тянущимся к полу плакатом, пока Джисон едва одолевает двусторонний скотч. — Давай быстрее, — подгоняет Бан, чувствуя, как неприятно полотно липнет к его резко вспотевшим ладоням. — Погоди, — Хан с украденного из аудитории напротив стула слезает, чтобы оглянуться и слабыми пинками подвинуть к второй половине вывески, снова начинает борьбу с липкой лентой, но справляется значительно быстрее. Чан с облегчением опускает затёкшие руки, прихватывает удобнее рюкзак, чтобы вцепиться в коробку пальцами. — Ладно, давай, дальше сам. — До завтра, — яркий плакат так и не удостаивается внимания Бана, хотя вычурные надписи об открытии нового клуба были направлены именно на это. Хан недовольно корчится, думая о том, что Чан давно не помнит об отдыхе, но, конечно же, ничего не говорит, пожимая ему руку. Весна наступила злая, ещё колющая щёки и нос морозом, и болота влажного снега неприятно облепили бановы ботинки. Ноги мгновенно устали искать хоть подобие твёрдой земли, и равновесие осталось работать в одиночку, поэтому совсем скоро блондин выдохся, а до дома оставалось ещё долгих полдороги. Чан устал отчаянно, даже улыбка пропала с его эластичных щёк, пальцы из последних сил держались на дне серой коробки с вещами. Ему, безусловно, нравилось его новое хобби, только все дела клуба так и тянулись в его дом, стопки книг и бланков, мятые листы с напоминаниями и секундными предложениями, что Чан вряд ли когда-нибудь забывал. Пальцы он перестал чувствовать ещё на остановке, поэтому идея прогуляться совсем не прельщала. Бан ускорился, подходя к заветному дому. По лестнице взбежал сам, с трудом открыл плесневого цвета дверь и сморщился от скрипа влажных ботинок, пробегая по съёмной квартире. Красные от натуги фаланги едва сгибаются, а тяжёлая ноша наконец оказывается на столе. А внутри — горшки привередливых цветов, которые в кабинетах университета никак не приживаются. Чан, как и всегда, тот, кто позаботится о них, словно о капризных детях, с лишним вниманием. В квартире непривычно тихо, только уставшие шаги, шуршание куртки и шмыганье носа звучат. Насладиться одиночеством не получается: звонит телефон, а Чеён в трубке мелодично смеётся и спрашивает о планах на день. Становится чуточку легче. Бан признаётся, что его желания ограничены удачной пересадкой увядающих растений, а Ким понимающе мычит и намеренно вслух восхищается его выдержкой. В голове пустота, а после полного суеты учебного дня ноги гудят. Чану приходится снова бороться со сном, когда он опускается на колени — только на полу оказывается достаточно места. Именно в таком положении, окружённый купленной землёй и цветастыми горшками, Бан Чан встречает своего брата и держащего его за руку парня. Феликс тараторит, боясь неодобрения в глазах старшего и произносит разительно чётко: — Хён, я хочу тебя познакомить кое с кем. Это Чанбин, он мой парень.2.
«Роза — цветок красивый ровно настолько же, насколько ревнивый», — и Чан об этом думает в очередной раз, кусая щёки в раздумьях. Холод кусается, но духоты растение не может перенести, Бан всё же решается на эксперимент, перенося горшок на балкон. В окружении остальных цветов роза чахнет на глазах, и никакая измена режима полива или подкормки не помогает. Чан прекрасно её понимает, хотя себе в этом признаётся с трудом, сбрасывая звонок Чеён: сил разговаривать нет, тяжесть в груди не проходит. Улыбаться не выходит. Последняя улыбка померкла ещё тогда, в день, когда мальчик с хитрым взглядом и пухлыми губами пожал ему руку, обещая, что его младшего брата не обидит. Ёнбок не придал значения перемене на лице Бана, а тот не выдал, что что-то пошло не так. С тех пор Чанбин стал частым гостем в их доме. Ёнбок кормил его с рук, словно ребёнка, а Чанбин смеялся звонко на это, от удовольствия мурлыча. Ёнбок улыбался ещё ярче рядом с ним, и Чан за брата был больше, чем рад. Но меньше, чем счастлив. Чан влюбился в Чанбина быстрее, чем успел узнать, кто он. Двух секунд ему хватило с головой, потому что не влюбиться невозможно было. Брат подтвердит. У Чанбина на левом бедре целый салют чернилами, тонкие и пушистые вспышки, изящные стрелы, на щеках румянец забавный. Взгляд жалящий, проникающий в самую глубь, обрамлённый лисьими чертами худого лица. Чанбин увлекался рисованием и показывал свой первый кинеограф, смеялся от смущения на похвалу. Он не улыбался на странные шутки Ёнбока, но благодарно кивал, когда Чан точил ему карандаши, пока уставший Со в тысячный раз вздыхал над миниатюрным листочком, ведь движение на страницах никак не хотело приобрести хоть немного естественности. И каждый чёртов раз сердце Бана разбивалось, когда Чанбин, сияя, словно начищенный самовар, подсаживался к нему поближе, чтобы продемонстрировать медленный прогресс. У юноши просто удивительно не получалось, и Чан не мог сказать ему об этом, очарованный радостью в тлеющих углях глаз и напором младшего. Он никогда не встречал кого-то похожего на Чанбина. Феликс после того, как успешно познакомил возлюбленного с братом, совершенно расслабился. Ночами возвращаясь, он восторженно порхал по комнате, пока едва ли сонному хёну лились в уши оборванные речи, фразы, полные более обожания, чем смысла. Младший рассказывал о том, куда Со его водил, что твердил, как волшебно смеялся, и сквозь воздушный пузырь Чан улыбался так, будто не давил в груди сердце, будто его не сжирало изнутри желание оказаться на чужом месте. Любовь к брату была сильнее, чем голодная зависть и глухая злость. Долго не продлилось, но достаточно, чтоб Чан, сжав в ладони тонкие нервы, собрал их в ком на груди под футболкой, прикусил посильнее язык — перестал мечтать о том, что не случится. Только тогда, когда почти удалось убедить себя, целуя нежные кисти в истерике, лелея, хороня в себе редкие чувства, выкидывая их, словно ненужные вещи, что время всё вылечило, что он смог перебороть, тогда его мерная серая жизнь разбилась. Разбилась в одной машине с Ёнбоком на заднем сидении такси. Осколками впилась Бану в душу, Чанбину — в затылок, лишив его моментально базовых чувств. Чан ничего не подозревал в тот день, ждал брата дома, а дождался только нескончаемой трели звонков и истерики родителей. Под корень врезалось, воздуха перестало хватать, а перед глазами плыла общая их квартира ещё долго, всю бессонную ночь.3.
Соболезнования выражали Бану все, кого он едва знал, — Ёнбок был известен своим дружелюбием. Был. Поэтому Чана никакие слова не трогали больше, пустые звуки минутного сожаления из чужих уст не волновали, но Чан в ответ кивал так, будто благодарен. Он почувствовал, как сжал остатки нервов сильнее, чтобы не развалиться в один прекрасный момент. Джисон обнял молча, не шутя о том, что вешаться ещё рано, потому что не был уверен в правдивости этой фразы, а Чан был непреклонно спокоен. Уголки глаз его воспалились от чрезмерного вытирания, веки лёгонько опухли, а рот всегда складывался в какой-то прямоугольник, потому что улыбаться не получалось, и всё это выдавало Бана. Ему соболезновал каждый, до кому ему не стало дела, а от того, от кого он ждал, так ни слова и не поступило. И это грызло Бана сильнее всего, пока он с целью ни о чём не думать увлекал себя протиранием листьев и рыхлением земли каждые 10-15 минут, словно безумный. Ещё большая тяжесть легла на хрупкие страдальческие плечи. Родители сбежали от горя к своим родителям, чтобы выплакать всю грусть, всю надежду на будущее, а Чану не к кому было сбежать, и он улыбался сквозь слёзы, звоня матери по вечерам. Он пытался бежать от себя, но выдохся быстро, а его жизнь провалилась, как вечная мерзлота от скопившегося внутри метана, от всех подавленных слёз лопнула, и они скоро образуют холодное озеро . Не тогда Чан хотел получить звонок от Чанбина, но судьбу это не сильно интересовало. Прошла неделя бессмысленного существования, прошло прощание в холодном морге. Родители, укутанные в траурные вещи, будто спрятавшиеся в своих шкафах от реальности, ждали Чана на улице, а он подставил свою грудь, что на опознании треснула изнутри последний раз. Казалось, что хуже никогда не будет. Желания жить в организме осталось чуть больше, чем ничтожно мало, и лишь сейчас горячей сковородой врезалась в голову реальность: Чанбин стоит на пороге квартиры Бана под руку с матерью, которая смотрит с неприкрытой ненавистью (это уже не то, что может волновать). У Со на голове плотная повязка, закрывающая красивый прищур, а на лице синие пятна и свежая щетина. Вопросов к нему не осталось, а Чан почувствовал, как ком нервов в груди разваливается. — Завтра в 8 мы уезжаем. Это последняя возможность попрощаться, — холодный тон, взгляд ровный, несмотря на крайнюю осторожность с сыном. Тот едва перешагивает низкий порог, шатается ощутимо, цепляясь за руку матери сильнее. Та не хочет его отпускать, но Со не поворачивается в её сторону, протягивая на автомате руку к другу. Тишина глотает Чана, в голове все мысли пропадают, и он хватается за холодную ладонь младшего.4.
— Мама, можешь оставить нас? — и женщина, сморщившись, отпускает руку сына, закрывает дверь, бросив последний яростный взгляд на Бана, а того холодом вдоль позвоночника прошибает — ему опять не понять, что он сделал не так. — Чанбин, это… — Прости, прости, это моя вина, — Чанбин бросается в объятия наощупь, сжимает сильно, до хруста последних внутренних стержней, узким кольцом обвивает его бока в тихих извинениях. Чан догадывается, что Со нельзя волновать, и не успевает ничего возразить, обнимая в ответ, поглаживая широкие плечи. Осторожно треплет отросшие волосы на шее, чтобы случайным касанием порезаться о бинт на затылке. — Не говори так, — не спорит со смыслом слов, чтобы не вызвать горячую ответную реакцию, лишь пытается успокоить. — Никто тебя ни в чëм не винит. Студент чувствует так много, что не может определить преобладающую эмоцию. Но легче становится лишь слегка от уже выученного приëма откинуть весь этот грязный комок мыслей и ощущений, оставить облепленные землëй корни защищëнными как можно дольше. Чанбину плохо, так плохо, что ни о чëм больше думать не получается, и Чан впервые за очень долгое время чувствует неправильное, аморальное спокойствие от его нахождения рядом. Со — восьмое чудо света. Он твëрже Колосса Родосского выдерживает нападки семьи, неутешительные прогнозы врачей и землетрясение в его хрустальном замке, где он прятался с Феликсом. Теперь башни рухнули, вместе с ними — защита, подломился стержень внутри, оглушающе треснув. И эти долгие объятия склеили их изнутри едва стоящие миры липким и ненадëжным, но единственным существующим скотчем. Сумасшествием было бы не встретиться сейчас, не поделить что-то настолько интимно сжирающее на двоих, и осознание этого покрывает все воспоминания об этом вечере тюлем отчаяния и нежности. Слишком велико горе, чтоб заботиться об остальных мелочах, и Чанбин не заботится, но принимает заботу от Чана, который впервые за долгие дни не пытается спрятаться в своëм шкафу с цветочными горшками и верëвкой на шее, так сочно стягивающей его плоть каждый раз. Бан спрашивает, что говорят врачи, пока сажает брюнета за стол на кухне и возится с быстрым ужином, ведь для себя ничего и не собирался готовить. Со не видит, как рвано Чан летает по кухне, не расслабляясь, но чувствует по его неровному голосу, и отвечает, словно успокаивает: есть шансы, хотя бы минимальные. Лишь нужно поторопиться. Старший торопится за него, из-за чего забывает добавить масло на сковороду и роняет пару тарелок в попытке что-то достать, и чëрный взгляд задерживается на так и не вымытой розовой кружке, в которой Ликс оставил недопитый кофе. Его любимая кружка. Чан моет еë без всякой задней мысли, чтобы налить в неë воды младшему. Настоящая утопия в маленькой грязной кухне, где часы на стене отмеряют длинные секунды, внешний мир затихает в самый разгар бурления уличной жизни. Чан прижимает колени к груди, скрючившись на стуле со спинкой, нужной опорой, копошится в тарелке Чанбина палочками, выбирая кусочки повкуснее, хотя ни он, ни его друг не чувствую вкуса еды, только густоту тошноты. Чанбин смотрит куда-то сквозь, где только ему предстаëт прекрасный вид на что-то ранее неизведанное. Чан мурлычет что-то об универе, кормя Со с рук, лишь чтобы не допустить разрушения их временных масок хотя бы напускного спокойствия. Изредка стучит по своей пустой тарелке, делая вид, что тоже ест, и от этого хочется воткнуть тонкие палочки себе в глотку, чтобы не чувствовать глубинного отторжения к себе, желанную секунду пика острой боли. Но он этого не делает, возвращаясь взглядом и мыслями к школьнику рядом, что водит пальцами по рисунку на кружке… Узнал. Чанбин никак не комментирует это, лишь изредка улыбаясь на выжатые шутки, и бессознательно мнëт подушечки пальцев о несерьëзную, но раздражающую щетину на осколе челюсти. — Может, тебе помочь побриться? — Чан не знает, чего в интонации выходит больше: следов энтузиазма или нежелания это делать. — Если хочешь. Моя мама в этом ужасна, а отец всë время занят, — тело выдаëт Со так легко, опуская его глаза вниз, хотя он и так не видел чужого взгляда. — Да, конечно. Обращайся.5.
Шум машин за окном заставляет проснуться. Подскочить быстрее, не видя даже собственных рук в мгле комнате, хлопнуть в тишине, чтобы опередить настигающий кошмар. В комнате холодно, пусто, хотя каждый угол сгущает воздух, что вяжет на языке. Чан просыпается мгновенно, лëгкая дремота уходит бесследно, и Бан, словно родитель, рефлекторно поворачивается к кровати, где Чанбин должен спать. Но тот прячет слëзы за ладонями, не сдвинувшись за несколько минут ни на градус. Бан долго вслушивается в сухое тихое дыхание, прежде чем решиться что-либо предпринять и встать с тëплой постели. Чанбин затихает, убирает руки с лица, поняв, что на него открывается хороший вид единственному зрителю жгучей искренности. — Что-то случилось? — студент шепчет, чтобы не спугнуть, и аккуратно садится на краешек матраса у ног Со. — Можешь лечь со мной? — удивление в голосе у самого, но сожаление не появляется ни через секунды, ни через минуты, когда Бан тихо угукает, забираясь под одеяло. Ничего аморального, лишь детская тактильная поддержка, такая же искренняя и невинная, как просьба о ней. Чанбин горит в котле болезни и горя, и Чан благородно разделяет это тепло с ним. — Хён, мне так страшно, — шёпотом надрывным по раскрытому сердцу полосы рисуются, и Чан вдыхает глубже. Ещё немного. Бан прижимает к себе младшего, унимает его дрожь, боится раскрыть, что у самого сердце сдаёт. Тошнит. Тошнит так сильно, к горлу подходит ком голодной ненависти к жизни, и ответить Чанбину нечего. — Всё в порядке, это просто сон, — холодные руки массируют напряженные виски, перебирая взмокшие пряди, и легче дышать становится едва-едва. Чанбин жмурится и не говорит, что чужое сердцебиение по вискам бьёт хлеще собственного. Хёну не легче, и объятия крепчают, дрожащие руки сжимают футболку давно мятую. Маска не пропускает слёз. — Это сон? — с такой робкой надеждой, что Чан отдал бы свою жизнь, чтобы ночной обман стал реальностью. Больно-больно, сильнее, чем он может перенести. — Всего лишь сон. Подожди ещё чуть-чуть, всё почти кончилось, — а Чанбин реагирует ярко, мотает головой поощрительно, будто бы пытаясь своими кивками все плохие мысли вытрясти, трётся о банову грудь так, что стука в ушах не слышит — только шорох одежды, чужое дыхание. — Я рядом. — Я знаю, — мысль, что этого мало, заставляет Бана укусить себя за язык, чтобы не закричать в мгновенном исступлении. Хочется напиться до паранойи, забыть своё имя и свою жизнь, забыть Со Чанбина с тату на бедре и Феликса с улыбкой детской. Хочется умереть. — Больно. Голова болит. — Просто я слишком сильно тебя обнимаю, — неровная усмешка срывается с губ, и Чанбин отвечает на неё еле заметным кивком. — Обнимай ещё сильнее, — шёпотом снова, выдаёт, что голос дрожит. В объятиях старшего тепло и темно, хотя руки у него ледяные, и себя убедить, что всё кружится перед закрытыми глазами, легче. Чан-хён ведь никогда не врёт, ему незачем. — Извини. — Приличия — последнее, о чём ты должен думать, — Чан понимает, что осёкся, быстрее младшего, и перебивает себя же. — Не спится? Вопрос каждый час один и тот же, но хён спрашивает снова. Нет. Не спится. Уже третий час Со мается редким минутным сном, беспокойным и утомляющим, Чан — и того меньше. От объятий руки болят, и Бану только эта боль не даёт повеситься. Он не опустит рук, пока Чанбину это нужно. — Я же уже большой мальчик, не должен кошмаров боятся. Но боюсь. — Что тебе снится? — против роста волос, блестящие пряди перебирая, гладит по голове, чтобы не справится с собой — прижатся к горящему лбу губами. Чанбин не в том состоянии, чтоб возмутиться — он благодарно тычется носом в ворот футболки. Щеку наждачкой дерёт повязка на глазах. — Огни. Много огней. И все за мной следят, словно я животное в клетке. — Тебя не будет видно в моих объятиях. Спрячься в них, — твёрдость тихого голоса Чана самого удивляет. Он возненавидит себя сильнее чуть позже. Чанбин молчит всего пару мгновений, прежде чем разомкнуть кольцо собственных рук. Минутное волнение стихает, когда Со прижимает к себе ноги, сворачиваясь в клубок на кровати. Чан не видит его лица, не хочет трогать оголённые нервы. Чанбин ждёт. Он тянется к Чану, хватает его за плечо — хотел за ворот. Тянет на себя, не зная, чего требует. Чего-то. Старший поджимает сухие губы. Ещё немного сил, чтобы в объятия заключить широкую спину, прижатся вплотную, даже заваливаясь на брюнета, уткнувшись в острое плечо носом. Чан может только защитить, не сделать больнее, но облегчить груз на плечах Со не получится. «Мягче, мягче, глуше, темней. Сон». Утра не наступает, хотя солнце озаряет лазурное небо. Чан не различает цветов, встаёт неохотно, чувствует, как раскалывается голова, и находит в себе мотивацию подняться с трудом. Чанбин, рухнувший в очередной глубокий минутный сон, в этой неге не хмурится впервые, и морщинки между тёмных бровей пролегли надолго. Чан кусает щёки, изнурённо переставляя слабые ноги по холодному полу. Свежий мороз кусает кожу, высасывает остатки ночного миража, надуманное тепло глотает, заставляя быстрее одеться. Холодное, почти истеричное избивание совестью его мозга, всепожирающая мгла и отчаяние будущего, Чан собирает вещи Чанбина, наспех умывшись. Страх необъятный, неверие, самое искреннее на свете страдание, Чанбин ждëт, когда Чан почистит ему зубы. Горькое, с эффектом анестезии, принятие, Со навсегда покидает эту квартиру, оставив на прощание невинное полуобъятие — лбом в грудь старшего, сжав его локти в попытке передать всë его сожаление. Чан в ответ дарит поцелуй в лоб, вдыхая запах гари салюта с его волос. Навсегда ли?