«У кузнечика нагрудник Чёрный бархатный камзол Он под яблоней высокой Стебелёк себе нашёл»
***
– Я буду... естествоиспытателем! Десятилетний Микола, по приходу домой, заявляет это бойко. Но серьёзности словам отбавляет лёгкий свист, с которым он это проговаривает - значит, отец своей недавней оплеухой расшатал зуб. Но его и это не останавливает. Как не останавливает и оплеуха последовавшая. — Чагось? — отвлечённо переспрашивает подходящая мать, вытирая руки о передник. Макар Николаевич удручённо качает головой и цокает в усы, тоже подходя, чтобы встретить сына. — Ес-тес-тво-ис-пы-та.., — Коля проговаривает по слогам, чётко, берёт паузу, унимая в голосе лишнюю вибрацию, — ..-телем. И в паузе последовавшей — показывает родителям, а вернее, главному родителю, причину гордости — ручного таракана в банке. Да, конечно, это пока не мышь, как у бравого мастера в книжке. Но в том, что таракан — ручной, сомневаться не приходилось — он реагировал на определённые свистки, ел хлебные крошки по расписанию и вообще был очень послушным всё то время, что жил под колиным непосредственным надзором. Послушнее самого Коли. Серо-стальные глаза отца становятся ещё круглее, напоминают пятаки. — Я ехо за неделю врозь от собратьев растил, он теперь уж к ним обратно не пойдёть, — в сбивчивом запале, не выдыхая, объясняет мальчик, отчего-то, как заворожённый, не в силах смотреть куда-либо, кроме как на эти пятаки, — осталось научить, главное, чтоб как пущу за печь, так он за собой всех остальных оттудова и увёл. Вроде как атаман ихний. Здорово? И не будеть дома тараканов. А на что они нам? Пущай у других живуть. — ..."атаман" ихний? — гулко переспросил отец. Пятаки нехорошо сверкнули. Мать часто крестится; хорошо ей — на семь бед один ответ. Коле действительно стоит научиться выбирать выражения. – Всё хернёй маешься, – отец приходует его постепенно, начиная с головы. Микола ищет момента, когда можно начинать обороняться, но не знает, как: в руках — прижатая к груди банка, и слышно, как от тряски насекомое тщетно скрябает волосатыми ножками по скользким стенкам. Это еле слышное паническое шерудение отдаётся сквозь стекло, оседает глубже в грудь. – ..всё тебе букашки, таракашки.. — отец, в отличие от Коли, слова подбирает, чтобы как влетели, так и вылетели насовсем, вместе со звонкими шлепками, через другое ухо. Слова отца кажутся особенно тяжеловесными, отпечатываясь не только в, но и на голове, — кузнечики..считалочки.. кафтанчики... Ну, бабьё! – красноречиво вскидывает занесённую для следующего удара лапу на тихо причитающую мать, и та прячется обратно за его спину, так и не подойдя, – кончай над ним кохаться. Твоя школа. Охота тебе эту голову несчастную совсем в баловня обротить?! Эх ты! Отдавай же, погань, — с каким-то надрывом сцеживает сквозь усы, отрывая от сердца банку. — Я пущу, пущу... — лепечет Коля, глотая комья в горле, вяло тянет руки, и отец шлёпает по ним, отсекая, оставляя просяще заламывать, — я пошутил про атамана, я больше не буду, я хотел научить только, как в книжке с мышами было... — На мышей перейдёт, — короткий горестный вой перекрывает даже треск банки — отец топчет её одним махом; таракан теперь похож на тонкий угольный мазок. — В книжке, говорит...я тебе, книгочей, покажу...как в книжке было, — Коля не сразу видит из-за сложенных перед лицом рук, что "покажет" ему отец; но, по правде говоря, и не очень-то любопытствует. Слышит тяжёлую поступь куда-то к мешку возле печи, следом — рассыпную мелкую дробь, и, наконец: — Читай. И перестаёт постыдно жмуриться. Действительно, читать псалтырь на горохе оказывается не ново, хоть и не шибко приятно. Тяжелей всего почему-то оказывается согнуть ноги. Мать, занятая делом, усердно выметает от стеклянной крошки пол. Отец одним жестом показывает, чтоб она поскорее выметалась сама. Утирает испарину с красного лба, тяжело опускается на лавку и раскуривается прямо в кухне. — Читай-читай, вслух, громко...раз так книжки любишь. И Коля читает вслух и даже как-то излишне громко. К тому же, читает он быстро, бегло, что оказывается здорово и действительно очень полезно. Отец обрывает: — Не гони. Какой же из тебя естесто..тьфу, ирод!!..пытатель ты!! Настоящий дьяк. Непонятно, он уже так шутит или по-прежнему ругается. Коле почему-то обидно. Дьяком он хочет быть едва ли больше, чем казаком. Глотает воздух, задерживая, и, со свистом выпуская, читает с выражением. — Ах ты, шут гороховый, — отец пускает облако и разражается громовым тошнотворным смехом, — всё издеваешьса. Отца не щадить, так нехай Бога побойса. Кто же так Святую книгу читаеть. Коля незаметно, беззвучно плачет, и послушно читает уже совсем бесцветным голосом, самому себе всё больше напоминая дьяка Сергия их станицы Каменской. Миколе поп не очень нравился и казался подозрительным, потому что каждое воскресенье слишком уж легко отпускал Макару все грехи. А когда накануне утреней приходилось относить отцу Сергию вино с семейной лавки, тот всегда благодарил отца такими немыслимо добрыми словами, что невольно вяли уши. Отец налил стопку, опрокинул и перекрестился с тихим "верую", и, словно убаюканный мерным чтением, угрожал уже совсем ласково: — А книжки твои дерьмовые я сберегу для печи, всё равно башка нерадивая ими, как навозом, до кучи полнится. Чего доброго, с ума сойдешь, как дед двоюродный... тот вон, тоже с гадинами общался. А этот, мать Свя́та, с тараканами и мышами... — отец сморкнулся в рукав и непривычно тихо выругнулся, — За какую службу мне такой выродок в награду выдан, Господи, прости грешного. Читай, читай как следует, настоящую книгу, до конца читай..книгочей он. А Бога-то побойся. Эх ты...в такой семье — и "повезло" с вырожденцем. Опомнись, пока не поздно, потом благодарить будешь. Коля был бы искренне благодарен, если бы отец не бросил перед уходом: «дочитаешь до конца и ещё постой», пока мать не вернётся. Но Коля не такой уж дурак, чтоб не догадаться, чем будет удобно занята с отцом мать. Тонкую кожу коленок простреливает точечной болью. Мальчик не шевелится, не дышит, лишь бы сухие горошины не входили глубже. Считает в уме. Зашедшая втихаря простоволосая мать касается макушки губами, и от этого начинает колоть с новой силой не только в коленках, но ещё, почему-то, где-то глубоко под сердцем. – Сынку, подымайся. Полно. Молча сжимает губы, демонстрируя упёртость. Теперь заметно? Грех чураться отцовых воспитательных мер. Он и без таких "подсказок" вовремя вспомнил бы, кем ему должно стать. ...неужели совсем-совсем не бывает казаков-естествоиспытателей? После экзекуции Микола ещё какое-то время сидит, втёршись спиной в угол за печью. Кудрявая голова остаточно гудит. Легче, представляя себя в поле на пасеке среди добрых пчёл, а не запертым – дома. Внутри нарастает тревожно-неведомая обида. Будто бы отняли любимую занимательную безделицу, или как минимум попытались, грубо пихаясь, её сломать, как это делают мальчишки соседних хуторов, задирающие ребят победнее. Мысли крадутся по кудрявой голове, как маленькие чёрные жучки, и неприятно, основательно щекочут. Не могут отнять чужую мечту. Она же воздушная, легче дыма или, допустим, пыльцы. «Это как минимум ненаучно», – авторитетно рассуждает наедине с собой Микола, аккуратно потирает нос. Щиплет и отдаёт жжением в глазах. Интересно, есть ли душа у таракана? Если был ум, должна быть и душа. В любом случае, Коля успел помолиться и за него. Плакать никак нельзя. Это не по-казачьи. Слёзы – не облегчение боли, а её прямой источник. Коля всё схватывает быстро, на лету, и этот урок он тоже давно и прекрасно усвоил. Ничего, он уже взрослый. Он уже ходит в училище. Он прилежно выучится, а когда станет совсем взрослым и совсем умным, то уж, верно, придумает, как стать и казаком-учёным (от этой формулировки мальчик почему-то хмыкнул, словно от шутки, и тут же пожалел замусоленную рваную губу). Будет изучать и обучать тварей божьих. И никогда и мухи не обидит.***
– Ну вы, остолопы. Четвёртый год пишете как гуси лапой, – старый учитель литературы кряхтел над ворохом листков с эссе, – одна пятёрка, у кого – известно. Учитесь у Олейникова, он вона книжки упомянул, которых я сам сходу не вспомню. Читающий юноша, молодец. Несколько лбов с передних парт, не переставая хмуро ковырять в носу, обернулись на вышеупомянутого ученика, как это обыкновенно случалось на каждом уроке, особенно литературы. Коля Олейников ненадолго поднял голову, чтобы одновременно скромно и солидно кивнуть, и снова упёрся взглядом в сложенные на парте руки, выпрямляя спину. Свежие ранки на лопатках тут же неприятно потёрлись о жёсткий крахмал рубашки, напомнив о вчерашнем вечере. Решено. Когда все эти холуи высыпят на улицы, он снова предложит помощь в проверке их обслюнявленных бумажек, лишь бы растянуть время до прихода домой. А перед этим, конечно, как обычно зайдёт в аптеку напротив училища. Вчера отец попытался избить его за новость о том, что его сын опять скандирует свои идиотические стишки. Попытался – Коля уже не в том возрасте, чтобы терпеть молча, пусть и с натянутой улыбкой. У него появились орудия посерьёзней. Он точил не только язык и кулаки, но и ум. – Паскуда, – в детстве отец лупил его веником, сейчас, конечно, достаёт кочергу. Но Коля научился справляться и с ней. Обостряет все чувства на максимум. – За что ж ты так со мной?! Хочешь изжить нас вконец?! Опозорил. Весь. Род, – отец растягивает каждое слово на каждый удар, и Коля смягчает их, как может, терпит теперь скорее не из страха, а из практичности. Да и боль телесная уже совсем не чувствуется – гораздо интереснее подпытать отца в столь уязвимый для обоих момент. – ..Батенька, а вы в детстве разве не любили природы? Следующий удар, и Коля сдерживает его, но не сдерживает донельзя остроумного замечания самым невозмутимым тоном: – Батенька, а вам знакомо слово "евгеника"? Конечно, не знакомо. Слишком заумное, слишком не нужное здесь слово. А вот Коля в свои четырнадцать знает. И ему так страшно и так приятно, что он спросил это вслух. От переизбытка адреналина пульсируют виски. – Уважаемый батенька, – и в этот раз Коля, к удивлению обоих, уворачивается. Нужно выиграть время, – ты, верно, по евгенике и воспитывал меня? Отец замирает, и кочерга в его рука покачивается вниз. Его слегка поддатый голос становится даже будто бы жалостливым. Он смотрит на Колю непривычно долго, настолько, что становится вконец некомфортно. И вдруг наконец ревёт: – Я тя, холуя, прутиком от веника воспитывал!! Как положено!! А вырос.. кем?! Коля отставляет ногу, тоскливо упёршуюся в стену хаты. И делает короткий последний вдох, как перед прыжком в купальный карьер. — От осинки, батенька, ведь не апельсинки рождаются.. — мягко намекает, высчитывая угол, чтобы успеть прошмыгнуть, едва отец вновь "бросится навстречу". Но точные расчеты бессильны. Математика, прикладная физика — не смешно и даже стыдно практиковать такие науки в стыках с пьяным отцом. Евгеника, чёрт её дери — слово дня... — Потаскун, рифломплёт и лжец, – каждое слово отец выплёвывает ядом. А Коля свой – всё копит. Смаргивает, унимая тик. Конечно, его это в конечном итоге оскорбляет. С чем-с чем, а с оскорблениями отец всегда справлялся на ура. Но если сейчас они всё-таки подерутся, в училище он и четвёртого года не окончит. – Тут уж извольте, сами указали, спектр возможностей широк, – Коля молниеносно схватывает занесённый над собой кулак и сводит брови, – главное, что воспитываюсь вами. Отец вырывает его руку и отточенным боевым движением старого, жестокого, настоящего казака бьёт в лицо. Бьёт ещё раз. Бьёт третий, пока сын не сделал вдоха. Пока сын мысленно зарёкся прикладывать отныне все усилия, чтобы случайно когда-либо не рассмеяться с этой шутки вслух, но всё же хвалит себя за неплохое, пусть и явно неуместное остроумие. – Макар, ему хватит, – шелестит откуда-то издалека женский встревоженный голос, – последние мо́зги сынку не расшиби. Коля реагирует на мать так же, как и отец - никак. Но, в отличие от отца, его презрение к ней сочувственное. На мать он никогда не рассчитывал и, естественно, в любом случае не собирался даже начинать. Уважаемая матушка. Возможно, отцу именно это и нужно. Возможно, отцу именно это и не нравится в чаде. Ваш сын слишком умный. Ему надо потупеть до вашего уровня. Уважаемая матушка. Простите великодушно. Ваш сын никогда не сможет опуститься настолько низко. – Увы, – Коля рвано вздыхает себе под нос, утирает с него тонкий, бьющий в рот кровяной ручей. Театрально взвешенно качает головой, и светлые кудри липнут на лоб от холодного пота, – евгеника, я не взращён тобой. Дядя Сатя на тренировках, пока Коля балансирует на бревне, учит мудростям – Молодец паря, – Скоро шашку получишь – А синячина на глазу откудова? Подралса? Коля ненадолго переводит взгляд на крёстного. Щурится пару секунд, но не столько от рыжего вечернего солнца, сколько в задумчивом оценивании. И согласно выдаёт с усиленным южным акцентом, невольно передразнивая старика: – Подралса. – Да уж..свиреп твой батенька, однакось, бываеть. Но оно, видно, и к лучшему. Не суди, сынку, и не держи зла. Это всё в урок, вверься Богу в руки. Кому ещё там ему осталось довериться?.. Все в курсе, каков старый атаман Макар — недаром окрестили прозвищем "Свирепый". Все всё видят, и все отдают себе отчёт, что битым от кулачищ Макара Олейникова на весь их славный городок ходит никто иной, как его единственный сын. Все всё знают и все всё видят. И бог их любимый — тоже. Наблюдает безмятежно с икон, будто старый сосед из окошка, за тем, как Макар Свирепый в воспитательных целях расправляется в щи сначала с собственным сыном, а потом – с женой. Или наоборот, если заставший родительскую чету так невовремя Коля полезет заступаться; последовательность не важна. Слишком обыденное действо для каждого из свидетелей. Коля спрыгивает на землю. Сейчас бы на других, еще и настолько эфемерных, полагаться. Бога — здесь, в этих насквозь пропитанных слепой душной верой местах русского Дона — он никогда не видел.***
Каменская не зря считается столицей Донецкого округа – сердце русского казачества Дикого Поля. Её давно за глаза справедливо называют не станицей, а городом. Живут здесь не в халабудах, а в красивых, аккуратных домиках, отстроенных под прямым надзором легендарного атамана Платова по приказу буржуйского и не менее известного архитектора де Волана – один хутор краше другого. И никакие угольные ветра́ из окрестных рудников не могут очернить её авторитета. Зажиточными кулаками здесь становятся либо по наследству, либо по приезде. А едут сюда постоянно – то с деньгами, то за ними. И часть из них успешно и по доброй воле отдают семейству Олейниковых. А вернее – в кабак Макара Николаевича. Их дом – та же фанера, "потёмкинские деревни", только уменьшенная иллюстрация. Внешне дорогой и облагороженный, со свежей покраской и большим хозяйством, а внутри находиться во всех смыслах тошно. Коля ненавидит возвращаться домой. Казённый питейник в самой обеспеченной казачьей станице Всевеликого Войска Донского – казалось бы, идеальный путь для быстрого и безболезненного обогащения. Но жить семейству Олейниковых от такой благости стало предсказуемо хуже. Чем больше человек получает, тем больше ему нужно. А в случае с недочеловеком прогрессия возрастает до геометрической. Олейников-старший спился очень быстро. Он всегда легко пьянел. Раньше это могло быть не так заметно, были другие дела и обязанности, которые он стремился выполнить. Всю молодость провёл в поле, исправно следил за сельским хозяйством. А потом смог переехать в город и понять, что можно жить гораздо проще и приятнее. Сначала отец работал писарем на винном складе, потом вознёсся до сидельца главной винной лавки. Невозможно не сблизиться с алкоголем, когда он тебя во всех смыслах окружает. Коля мог бы попытаться ему посочувствовать, да только отец собственноручно выбил из него это чувство; в первую очередь – к себе же. Он ненавидел отца за то, что спился, зажрался давно просранным авторитетом. Презирал за по-бабьи обидчивый нрав, который тот компенсировал бесконтрольной брутальной агрессией. Одним словом - презирал и ненавидел за его слабость. Отец, в свою очередь, каким-то не до конца отбитым чутьём осознал, что Коля не слабый. Что Коля не будет терпеть, что Коля может дать отпор и будет это делать. Если связать ему руки - он плюнет в лицо всем скопленным желчным ядом. Но дальше этого отец понять не мог ни в силу своего невежества, ни в силу своей самооценки. Разве может такой откровенно непослушный, давящий лыбу издёвки малолетний ублюдок быть хоть в чем-то лучше, чем он? То, что они были похожи внешне, только разъедало его изнутри, заставляя пытаться уничтожить Олейникова-младшего перед собой - физически. Отец оставался казаком до мозга костей. Коля был давно и абсолютно готов к тому, что отец однажды решится на тактику Тараса Бульбы, и убьёт его так же, как и породил. И потому их чувства к друг другу были удивительно..взаимны. Однажды отец бил так крепко и кричал так громко в самое ухо, что Миколка (ему тогда было года четыре, на больше), от ужаса описался. Кроме необъятного стыда, помнит лишь двухсекундное облегчение, и как в разы больнее - что телесно, что психически - стало потом. Сначала, по детской наивности, он пробовал кричать. Но озверевшего отца перекричать было невозможно, да и походить на него в такие моменты было особенно противно. Поэтому с ранних лет Коля приспособился к другой тактике - молчать, как партизан. Отец не сразу понял его тактику, всё по ослиной привычке старался вывести на крик. Коля гнул свою линию. Оказалось, что молчание - оружие куда более острое и эффективное, чем крики. И чем старательней отец лупил, тем твёрже молчал Коля. Однажды отец не выдерживает колиной оглушительной тишины и со свистом прикладывает лбом о лавку. Коля до этого так сильно стискивал челюсть, что нижний зуб тут же захрустел на порванной губе крошкой. Челюсть после этого болела даже больше, чем лоб. И от этого ощущения жить стало удивительно легче. Дело не в том, что отец его бил. Все казаки всегда бьют своих казачат - так было, есть и будет всегда. На избиение детей Коля нагляделся с самых ранних лет, и долго не видел в этом проблемы, ведь то, что делают все - есть норма. Но, как гласят патриархальные прописные истины ещё со времён Домостроя, бить чадо нужно из великой любви. А Олейников-старший всегда бил из великой ненависти. Он - само воплощение злобы. Ничего поучительного не было в том, как он херачил маленького Колю за то, что тот хвастался придуманным на ходу весёлым стишком про кузнечика, которого наблюдал в траве у крыльца. Это, видите ли, совсем несерьёзно для наследника такого серьёзного семейства. Сейчас Олейников-старший всё чаще засыпал прямо в лавке, прямо в луже разлитой настойки, и его и без того всегда багровое лицо было ещё краснее. Самостоятельно открывая кабак из утра в утро, Коля старался прибираться по краям – лишь бы ненароком не коснуться отца. Ему казалось, от его разящего тела тоже можно заразиться какой-нибудь гадостью. Если день был ответственный – вроде Купалы или, там, Светлой Пасхи – приходилось проявить смекалку, чтобы избавить проход от разящего мясного мешка. Иногда Коля даже звал отцовских друзей, чтобы те растолкали его или довели до хутора. Но непременно собутыльников - нормальных, уважаемых соседей ему было стыдно не только впутывать в подобное, но даже напоминать о невольной сопричастности. Предзакатное марево подсвечивает ровные ряды улиц Каменки, которые Олейников рассекает чётким резвым шагом прямиком до почты, за которой ютится любимый книжный развал. Здесь, в литературной барахолке, где он давно долгожданный посетитель, закрепляет самую приятную свою привычку – подолгу и с энтузиазмом роется в книжках. Ему интересно всё: очерки по истории русского флота? Он уже читал это, помнит, где в соседних им землях Пётр 1 спускал свой первый корабль. Может, особенности строения позвоночных? Потрясающе, но стоит зарезервировать до следующего раза – чтобы окунуться с головой. Поваренная книга имперских времён ему интересна особенно. Тут даже про сервировку вилок.. очень занятно. Учитывая, что в их благополучных местах вилки воспринимаются только как орудие труда или, в крайнем случае, обороны. Или перечитать про изобретения Кулибина? Зачем, он и так помнит оттуда каждое, а некоторые даже пробовал повторять самолично из подручных средств. Тем более, ещё столько всего, что ему до зуда в руках необходимо постичь, или хотя бы открыть для себя раньше остальных. Ему позарез необходимо стать лучше их всех, вместе взятых. – Никола, – дряхлый барахольщик, до этого тихо и терпеливо любовавшийся юношей из своего угла, поправляет пенсне и горячим кивком подзывает к себе – Коля во всевнимании. Этот старый еврей – самый приятный из всех людей станицы. Вероятно, потому, что по-настоящему образованный. Колю давно перестали задевать воспоминания об их первой встрече: тогда дед отнёсся к нему настороженно, не мог сразу поверить, что этот удалой парниша с громким отрывистым голосом и придирчивым взглядом, на вид ничем не отличавшийся от остальных богатеньких казачков, которые довольствуются сборниками с "фельетонами и анекдотами по соблазнению девиц", внезапно окажется настолько.. всецело заинтересованным в просвещении. Дед, конечно, умный, а и тот рассудил, что называется, по обложке. Зато сейчас он протягивал Коле книгу, одна пресловутая обложка которой тут же приводит юное сердце в трепет. – Прутков?! – Коля выхватывает маленькую невзрачную книжонку, раскрывает в хаотичном порядке и там же читает. Его жажда хорошей литературы вызывает на губах старика слёзную улыбку. – Для тебя приберёг. Две другие быстро прибрали. С развала Коля уходит счастливый, с томиком Некрасова и долгожданным сборником афоризмов Кузьмы Пруткова – двумя его духовными учителями, друзьями и родителями. От золотых пашен идёт дальше и дальше, за черту станицы; прямо до железной дороги, где и застаёт закат. Многие из его ровесниц уйдут в поля, ровесников – на рудники. Будут добывать для огромной империи то, чем издавна славилась Каменская станица далеко за пределами не только южного края, но и за рубежом – хлеб и уголь. Остальные – такие же, как он, из зажиточных мещанских семей – осядут в лавках родителей, будут пополнять царскую и собственную казну, а всё оставшееся «отведённое Богом» время, конечно же, сплетничать и выпивать от скуки.«Взирая на солнце, прищурь глаза свои, и ты смело разглядишь на нем пятна» ©
Коля поднимает серые глаза от «Пруткова», щурится в закат, на фоне которого труженики шахты мерным потоком, отточенно и молча сменяя друг друга, нагружают мешками с углём товарный вагон. Может, запрыгнуть в него и укатить куда-нибудь в Ростов или Воронеж – хоть немного, но подальше от этой фанерной идиллии? Коля не грезит, что там ему будет лучше: никакой дешёвой идиотской романтики. Он знает, что ему где угодно будет лучше, чем здесь. Коля думает об этом спустя пару дней. До этого времени не находилось – отец после их короткого "диалога" предсказуемо нажрался, пришлось заменять его в лавке. Коля со всей холодной практичностью отмечает, что смеет забрать из кассы четвертину своей выручки. Это до грустного смешно: цена самой дорогой книжки на его любимом лабазе – цена бутылки в их семейной конторе. Коля щурит подбитый глаз на восходящее солнце. Он всё так же сидит с книжками на окраине городка-станицы, но литературу всё больше перемежает математика. Точные науки однозначно окажутся в его жизни полезнее и безболезненее литературных шуточек. Некрасов тоже ненавидел своего отца за уничтоженное детство. И тоже, говорят, того оклеветал. А кем он стал в итоге?.. *В станице *праздник* все, ясен, "бухают и устраивают мордобои и оргии" Коля сидит на погосте и хмуро курит К нему подходят девушки, пытаясь завести разговор, спрашивают, с кем он подрался Коля поначалу долго отнекивается, отмахнуться от них, но в итоге как на автомате внезапно для самого себя начинает придумывать (с кем подрался- не с отцом же), попутно обсирая школьных обидчиков, и получается очень даже славно (берёт себе на заметку)***
Всё и все вокруг смердят. Этот запах невыносим. Резкий запах конского пота; кислый запах крепкого, не выдержанного сколько следовало бы спирта; приторно прогорклая смесь запахов иссушенного южнорусским солнцем навоза с примесью свежих трав. Всё это – запах невежества. И этот запах давит на него в тесных стенах классов Донецкого окружного училища похлеще, чем напоминание о видимой по бумажным отчётам солидности этого места. По неблагоприятно сложившимся обстоятельствам уйдя оттуда, как ни странно, этот запах застаивался в его ноздрях и последующие четыре года в реальном училище. Возможно потому, что он всё ещё оставался в Каменке, "стольном городке прославленного казачества". Мылся "лишний раз" – ты что, педераст? А если зубы чистишь – то вообще, «гыы, жидяра». В их окружном училище первом на всю область открыли курсы популярной гигиены – и Коля быстро перестал с деланным сожалением подтрунивать над одноклассниками насчёт вольности их посещения. Зачем ухаживать за собой, если это "по-бабьи"? Только вот самим бабам не до марафета – должны же хотя бы женщины работать, а не заниматься откровенной хернёй. Вот и получается, что развиваются; пусть больше и физически, сколько духовно. Женщин в станице повелось принимать за существ второго сорта - что-то ближе к домашнему скоту, чем к одностаничникам: за ними надо ухаживать, нести ответственность, и у них есть определенные потребности, которые, всё же, стоят ниже общечеловеческих. Если обращаться с благосклонной лаской, они в ответ будут доверять и стараться угодить; если добавить жёсткости, доверять будут меньше, зато угождать в два раза изощрённее. И Колю воспитывали в лучших традициях родного края: то есть, он относился к женщинам не лучше и не хуже, чем они сами к себе испокон веков. Правда, позволял себе это недолго - ровно до того момента, пока не подрос достаточно, чтобы уйти в самовоспитание. Как-то он прочитал книжку об истории донского казачества со времён Платова и узнал, что казашки, якобы, по статусу не сильно отличаются от мужчин. Это стало неожиданным открытием. Спросил у соседской девушки Анюты, старше него года на четыре, которая недавно родила первенца, что она думает о своём положении, как молодая казачка. Анютка отвлеклась от пеленания полусонного младенца и судорожно принялась креститься, а заодно зачем-то перекрестила ему рот. Больше пытаться заводить разговоры с женщинами на небытовые темы юный Коля не стремился. Впрочем, как и с сильно верующими, справедливо проследив взаимосвязь. Но это не отменяло того, что к тем самым женщинам тянуло всё безудержней. И вскоре общие темы с ними предсказуемо нашлись. Девушки обожали его крутой нрав, небрежную грубость, но при том острый ум и такой же язык, с помощью которых он отрабатывал на случайных жертвах болезненные приемы куда изощрённее, чем это возможно сделать с кулаками. Парни довольно скоро начали его сторониться из тех же соображений - когда на своей шкуре проверили, что Микола Олейников ни за кулаком, ни за словом в карман не полезет, и последнее его оружие - едва ли не больнее. Коле нравится быть привлекательным, отличаясь от остальных парней станицы. И симпатии девушек прямо пропорциональны ненависти к нему этих самых парней. Ростовские казачки - скороспелые девушки. К четырнадцати годам они уже способны на любые подвиги: и работать на абсолютно равных условиях с великовозрастными пахарями, и коня на скаку остановить, и успевать поддерживать за одно утро хозяйство целого хутора, и даже выйти замуж. Он прекрасно понимал, почему они на него заглядываются. И прекрасно понимал, чего они от него хотели. Олейников тоже вырос раньше, чем хотел..нет, в детстве ему задерживаться вовсе не хотелось. Коля ещё расшатывал молочные зубы, когда отец прямо среди бела дня в той же комнате расшатывал кровать, зажимая рот матери своей жёсткой рукой. Но по её сдавленным звукам он, маленький, ни за что бы не поверил, что ей могло быть приятно. А приятно от отца в этом доме и не могло, и не должно быть. Переносимо - вот уже что такое «приятно». А сам Коля научился делать приятно девушкам настолько, что единственная проблема, стоявшая перед ним каждый очередной раз, когда стоило переночевать вне дома - к какой барышне наведаться сегодня. Девушки своей лаской лечили его раны - и душевные, и телесные. И когда отец сквозь маты и оплеухи обещал выдать малолетнего кобеля за первую попавшуюся, устраивая тирады, что он - блудливый позор семьи, заклеймивший их имя на всю станицу, улыбаться, пусть и в душе, было так же особенно приятно. — Коля, ты такой красивый, — Наташка с нежностью треплет пальцами его светлые кудри, кубанским солнцем выжженные добела. Коля хмыкает. На кончиках пальцев до сих пор мурашками бегает остаточная нега. Наташа чуть постарше, чуть опытнее. Она давно посватана, и почти всё это время ненавидимый ею муж проводит в бравых разъездах. — А толку. Я ж не женщина, меня никакая красота не накормит. — Ты чаво? Вона какой чукавый молодец вырос, - смеется, игриво подмигивает в ответ на его улыбку и откидывается спиной на сено, - Станешь актёром, — с мечтательным воодушевлением парирует она. Ишь, какие мысли. Издевается? За кого она его принимает? И ведь дурой не назовёшь, хоть и типичная казачка, и на кудри его всё это время смотрит влюблённо. — Обязательно, крошка. Казак — и актёром! Кому я нужен буду, тунеядец такой, — снисходительно смеётся. А потом серъёзнеет. Всё же, актёром он, кажется, стал вполне достаточным, чтобы осознать, какую выгоду из такого восприятия себя он может извлечь даже в их невежественной земле. Каждый минус можно превратить в плюс. Особенно, если знаешь, как верно всё подсчитать. А считать Коля умеет получше многих. Вот сегодня он единственный в параллели высчитал итоговую формулу в самой сложной задачке, отчего все парни встретили его появление в училище хмурыми взглядами - списывать он не давал. Коле всё равно, ведь прямо сейчас он подсчитал ещё и свои шансы поступить в приличную академию. Учитель огладил свою путанную бороду с таким довольством, словно колины успехи относятся к нему хотя бы на тараканью ножку. – Математиком будешь. И Коля не смог сдержать улыбки и полыхнувших щёк. Это лестное предрекание, пусть и от такого бездаря, в любом случае крайне дорого его сердцу. Коля думает об этом спустя пару дней. До этого времени не находилось – отец после их короткого "диалога" предсказуемо нажрался, пришлось заменять его в лавке. Коля со всей холодной практичностью отмечает, что смеет забрать из кассы четвертину своей выручки. Это до грустного смешно: цена самой дорогой книжки на его любимом лабазе – цена бутылки в их семейной конторе. Коля щурит подбитый глаз на восходящее солнце. Он всё так же сидит с книжками на окраине городка-станицы, но литературу всё больше перебивает математика. Точные науки однозначно окажутся в его жизни полезнее и безболезненее литературных шуточек. Справедливости ради, он отвечал за лавку все последние сутки. И посчитал себя достойным взять свою долю, с которой вновь проторчал на развале. Парочку найденных там однажды петербургских учебников по геометрии и английскому языку он прятал в комнате за половицей, которую снимал по случаю. Но сегодня, проведя всю ночь за штудированием теории вероятностей, он проснулся поздно, и с утра в попыхах забыл убрать один из книжек обратно; и сейчас, по возвращении домой, понял, что отец нашёл взаимосвязь между своими убытками и сыновними бесполезными увлечениями. – Теперь выжирай до дна. – Я больше не буду. – Пей, паскудина. Тебе урок. Отец решительно ударяет стеклянным горлышком по губам; лопнувшую свежую ранку разъедает спирт. Секундное осознание, что брыкаться сейчас опасно. Поэтому аккуратно делает вид, будто пьёт, полоща мерзкий вонючий спирт по горлу и незаметно выплёвывая обратно. По затылку с размаху прилетает тяжёлая оплеуха, и Коля давится проспиртованной кровью. – Ты, сучёныш, будешь и дальше меня морозить?! Коля поднимает взгляд, полный ненависти. Пользуясь коротким замешательством, выхватывает бутылку и, неотрывно смотря на отца пустым взглядом, щурится, морщится, делая каждый глоток больше предыдущего. Сейчас, сейчас это закончится. Всему приходит конец. Он бы и дерьмо сожрал, если бы это приблизило смерть мрази перед ним. Отец тоже смотрит на него неотрывно. Кажется, тоже мечтает о его смерти. Коля делает последний глоток, вместе с ним сглатывая подступающую кисло-горькую рвоту. В ушах закладывает, в глазах мутит. Он едва успевает обежать дом, прежде чем его выташнивает прямо на своло́чную кучу. Ноздри холодит жгучий, стойкий запах спирта. Коля вытирает рот, отряхивает руку. Он не будет пьяницей. Собирая вертолёты, ковыляет вдоль стены, стараясь от неё не отлипать. Кажется, малейшее дуновение ветра заставит тело качнуться, как полугодовую осинку на обрыве. Заваливается в сарай семейства соседской девчушки, той самой, которая первая дала ему себя. Она всегда была ему рада. А на свой хутор идти стрёмно, да и в таком состоянии вконец нестерпимо хочется держаться от семьи хоть немного, но подальше.***
***
дома ужратый отец пиздит, за то, что тот продолжает заниматься хуйнёй. Не выдерживает и выговаривается. Лютая ссора с отцом и про шашку как раз здесь Отец всегда воспитывал по казачьи: страхом и болью. Отец смеялся громче всего, когда оповещал Колю, что ждёт не дождётся, когда тот подрастёт - ведь в отрочестве открываются новые артефакты для домашнего насилия. Вид полубезумной рожи с глазами навыкате, обозленными на весь мир сразу, которая должна, в теории, считаться его авторитетом, едва не выворачивал Олейникова-младшего наружу смесью ужаса и отвращения. Отец бьёт его чуть ли не ежедневно, а избивает - еженедельно. Конечно, Коле всегда было интересно, почему и за что. Если верить убеждениям отца - за то, что он будущий мужчина, к тому же- потомственный казак. Коля растёт с великой нененавистью ко всему окружающему. Все вокруг разделяют эти чудовищные взгляды, сочувствуют отцу - и Коля ненавидит их едва ли не больше. Но сам он таким не станет никогда. Это их среда; не его. Коля презирает, ненавидит всё, что связано с отцом и ему подобными. Они казаки - Коля ненавидит всё казачество. Они сочувствуют монархистам - Коля тайком читает Маркса. Они считают евреев людьми второго сорта, сторонятся их - Коля готов променять весь свой класс на одного интеллигентного, остроумного еврейского парнишу, который хотя бы слышал такие слова, как "социализм", "лекторий" и "теория вероятности". Ненависть - удивительное чувство. В попытке как можно скорее избавиться от него, преодолеть, человек поднимает все свои внутренние ресурсы до максимума, таким образом становясь лучшей версией себя. Коля постиг это до неприятного рано. Колино сердце пропитано ядом ненависти. Это злость и обида, застоявшиеся, превратились в гной, и теперь просачиваются из него сквозь многочисленные маленькие трещинки. Щиплет и жжётся. Но он не станет свирепеть. – Шашки не видать. – Не сдалась мне ваша шашка. – ВАША, говоришь?! – отец вмиг свирепеет настолько громко и страшно, словно в их чистой уютной кухне началось землетрясение, – НЕ НУЖНА, говоришь?! Он с громким топотом подлетает к Коле, но тот вмиг успевает засучить рукава и принять боевую позицию. Отец не промахивается, чётко видит свою цель, но и Коля не даёт ему нанести удара. Выворачивает отцовскую руку, пока собственные – холодеют от ужаса. Что он делает. ............. – Что ж ты ухмыляешься-то, подлец, – отец тоже непроизвольно усмехается, и всё это поистине жутко. Они дерутся с улыбками на лицах. Олейников старший тяжело отходит, чтобы присесть на стул, и закуривает: – Я ж с тобой всё шуточки шучу, а как будем держать урочище, вмиг паясничать перестанешь. Одумайся, бес. – Я не сделал ничего плохого. – Врёшь, врёшь. Всё ещё врёшь.. – отец горько закуривает. ............ - Не сын ты мне. И Колю пробирает смертным страхом. Он, ублюдок, Гоголя читал. • съёбывает из дома совсем. Его выгнали после темы с шашкой, подвёл казачество – Не сын ты мне. И Колю пробирает смертным страхом. Он Гоголя читал. • заходит домой тайком и видит череп своего коня на заборе***
Он не появлялся дома уже с неделю. Коля привык любить работу: даже мысли о бездействии кажутся противными, неестественными. В выходные – вместо училища, по будням – после, он старался проводить время либо за чтением – вклад в образование, либо за любой другой деятельностью, способной принести ему доход. Работал сначала в поле, после помогал верстать местную газетёнку – там отплатили чуть больше, да и дело шло куда легче и приятней. Коля не боялся труда руками, но никогда не променял бы его на работу, где требуется интеллект. В казачьей среде он выгодно выделялся своей неожиданной подкованностью в различных вопросах: от математических прогнозов и подсчётов и до поставленного слога. Ничего удивительного в их удивлении Коля не видел – вряд ли сидевшие за столами местной редакции упыри вообще знали, где в их станице, о которой они же и пишут, существуют книжные лабазы. Может, Коле и не хватает скромности, однако в прагматичности и трезвости ума ему не откажешь. И потому Олейников не хочет и не может гордиться умом, который в нём подмечают дураки. Он возвращается под самое утро, когда предрассветный туман ещё холодит воздух и траву под ногами. По территории родного хутора, отчего дома, крадётся, как лиса вдоль курятника – так он, всегда гордый и смелый, не ходит больше нигде. Тишина. Отец уже должен уйти открывать лавку, что маловероятно; или спать в ней же, чтобы не проворонить первых опохмельных посетителей, сам будучи не в состоянии подняться со стола – с вероятностью куда большей. Коля ощупывает маленький пустой мешок, сложенный под рубашкой – он просто заберёт свои оставшиеся вещи, свои книги, и уйдёт опять, попрощавшись разве что с матерью. Ноги врастают в пол, а глаза – в сумеречное пространство кухни, над столом в которой сидит тёмная согбенная фигура. Выжидает. На секунду оглушило, но тишиной – дверь он так и оставил приоткрытой, не желая перекрывать путь к отступлению. – Оборотился, пёс. – Коленька, – материнский шёпот разбивает сюрреализм первого видения. Коля смаргивает, кивает головой, топчется в сенях, – сынок, где ты снова пропадал? – Устраивался, мама, – не моргнув, спокойно и ясно выдаёт Коля. И тут же переметнул внимание на отца, медленно поднявшегося со стула. – Куда? – хриплый, отрывистый голос. Коля рассчитывал на допрос, пусть и с самого порога. Ко всему этому он был готов едва ли не больше, чем они, раз караулили его всю последнюю ночь. Коля был готов даже к тому, что отцу заранее доложат о его перемещениях, чтобы тот знал, когда подготовить ремень и кочергу на видном месте – чтоб были, что называется, под рукой. – Поступаю в академию. – Кто сказал? – Учитель отрекомендовал. Осталось забрать сегодня справку в сельсовете. – Хорошо, хорошо..– всё так же медленно разгоняет отец тоном, не предвещающим ничего хорошего. И Коля, несмотря на фасад выдержки, всё-таки замирает в ужасе: в руках отца вместо кочегарки оказывается его самое главное и хрупкое сокровище. Нашёл. – Чего за книжка? – Теория вероятностей. – Я название прочёл, – издалека начинает отец, и в колином напряжённом уме на долю секунды проносятся мысли из серии: «на этом мои познания окончены», или, может, стоило изобразить удивление, мол, «как, ты прочитал не задом наперёд?!» и в том же духе, –..и крайне огорчён, что мой единственный сын оказался не просто бездельником и ебихотой, но ещё и картёжником. Коля сглатывает, пряча улыбку. На деле всё это не столько весело, сколько печально. Очевидно, придётся вступать в споры. Каждое слово должно быть взвешенно и отточено. – Батенька, карты для меня незнакомы и не близки. Эта книга наукообразная. – С каких пор пособия по картам стали наукой? – неприятно хохочет отец, ещё неприятней вертит в руках учебник. Коле неприятно происходящее настолько, что он едва не кривится. Но доказывать этой доисторической обезьяне, что теорию вероятностей уже с век используют не только для высчета комбинаций в азартных играх, но и для развития точных наук, самое гиблое и пустое дело. Нет. Сейчас он просто подойдёт – своим настоящим шагом, резким и уверенным – выхватит её и сгинет из этого дома навсегда. Коля делает шаг вперед, но отец делает его быстрее. – И кем же ты будешь таперича, ась?! Перед глазами чуть кружится. Коля предательски отшатывается назад, вовремя находит равновесие. Вдыхает, возвращая в лёгкие воздух, чтобы его слова прозвучали искренне и категорично: – Я буду...математиком! Его голос сорвался и улетел в потолок холостым выстрелом, выдавая поражение. Дискуссия проиграна. Она была несправедлива изначально - дискуссии способны состояться лишь при наличии равноправных участников. Коля знает это, как и любой адекватный образованный человек, и без теорий вероятности. Отец рвёт книгу основательно. Начинает с корешка, чтобы после удобнее было сминать отдельные страницы. Колины острые, остекленелые зрачки-точки впиваются в макулатуру, только что бывшую его самой дорогой вещью в доме, единственной и последней. С хрустом драгоценной бумаги так же безвозвратно надтрескивается и что-то глубоко внутри. Коля смотрит, как отец закидывает "учебник" в полустылую печь. Смотрит, но не видит. Не может отвернуться, даже проморгаться. Если моргнёт - потекут естественные слёзы. А хуже уже быть не может. – Математиком он будет, – будто бы примирительным, будто бы оправдывающим его усталым тоном бурчит отец, вываливаясь во двор. Коля продолжает смотреть невидящим взглядом мимо него на печь, даже когда тот не глядя задевает его плечом. Мать с тихим причитанием кидается к печной заслонке. Зачем-то возится над посеревшими от пепла страницами – будто бы примирительно, будто бы это её оправдывает. Коля бежит через всю широченную Вокзальную улицу, как подстреленная собака – так дико, что забывает дышать, а во рту пузырится едко-железная слюна. Едва ступив на пахотную траву, камнем падает навзничь и лежит так до первых петухов. Это жизнь вокруг продолжается.