Трави людские души.

За что? Этот вопрос Котов задавал себе неоднократно. За что у него отняли семью? За что у него отобрали дом? За что сослали на Соловки? За какие грехи он встретил там Эйхманиса? Эйхманис — это не человек. Это дьявол. Жестокий. Хладнокровный. Он страшен. Хоть и красив внешне. В нём отпугивает его безразличие. Ко всему. К сотрудникам лагеря. К заключённым. К начальству. И к Котову. На комдива ему, по большому счёту, наплевать. На его чувства. Эмоции. Боль. На-пле-вать. Безразличие. Самая страшная вещь. Эйхманис безразличен. Даже бесстрастен. Но не бесчувственен. Он умеет чувствовать. И любить. Кого? Живаго. Доктора из лазарета. Котов видел его несколько раз. Вполне симпатичен. И умён. Что-то в нём, бесспорно, есть. Преданность. Фёдор ценит переданных ему людей. А Юрий предан. Как никто другой. Быть может. Митю Эйхманис тоже любит. Может, даже больше, чем Живаго. Арсентьев очень красив и очень молод. Мальчишка почти. Всего-то двадцать семь лет. Но уже капитан НКВД. Примерный советский гражданин. Знало бы партийное руководство, чем занимался гражданин Арсентьев во время своего пребывания на Соловках. Арсентьева Котов видел здесь. Когда тот приезжал с инспекцией. С инспекцией. На Соловки. Молодой капитан к начальнику лагеря. Смешно. Но смеяться было излишне. Той ночью, когда Митя прибыл с инспекцией, Котов сбежал из лазарета прямо к дому начлага. И в окне, блестящем рыжим светом свечи, увидел их. Вместе. Фёдор жадно целовал Митю. Молодой человек отвечал и что-то говорил начлагу. Что? Комдив услышал только кусочек разговора: — Если бы ты знал, как я люблю тебя, милый. Хороший. Мой. — Митюш, ангел мой, я знаю. Любовь моя. Знаю, солнце. Чёрная ревность и жуткая обида сковали сердце Котова. Арсентьев уже был по пояс голым. Эйхманис оставался в рубашке и галифе. И держал Митю на руках, поддерживая его под бёдра. Комдив не выдержал и поспешил обратно. Гонимый мрачными мыслями. Юрий Андреевич Живаго, Дмитрий Андреевич Арсентьев, Елизавета Владимировна Лейденберг. Это он, Котов, должен быть на их месте. Он должен купаться в любви всесильного начлага. Но пока он познал только его ненависть.

***

Рёбра ломаются под тяжёлыми ударами сапог. На громкие крики уже нет сил. Остаётся только глухо стонать от боли. Комдив вымученно поднимает глаза. Сверлит взглядом своего мучителя. Эйхманис восседает верхом на коне и с упоением наблюдает за избиением. Гадкая бесчувственная тварь. Садист. Он ухмыляется. Глаза начлага сверкают. У Котова изо рта течёт кровь. Противным металлическим вкусом стекает в горло. Он сплёвывает её на холодную землю. — Горшков, Гашидзе! Отдохните пока. — его властный голос, как глоток воздуха в океане. Фёдор спрыгивает с коня. Медленно подходит к комдиву. — Почему Вы их остановили? — А ты разве ничего не хочешь мне сказать? А, Котов? — дразнит, издевается. Эйхманис садится на корточки рядом с Котовым. — Что, например? Я ничего не могу Вам сказать, гражданин начальник. — Как знать. — шепчет практически в губы. И комдив не выдерживает. Резко подаётся вперёд и приникает к губам начлага. У него есть пара секунд, прежде чем Фёдор его оттолкнет. Кровь комдива течёт по губам Эйхманиса. Чекисту это нравится — он усмехается в поцелуй. Разрывает его, соблазнительно встряхнув головой. — Гнида усатая. — смеётся начлаг. Слизывает кровь с губ. И отвешивает Котову пощёчину. Не сильную. Скорее унижающую. — Если тебе ещё есть, что сказать — говори быстрее. У меня дела. — Вы догадаетесь, что я хочу Вам сказать. Я никому никогда такого не говорил. И не знаю, как это сформулировать. — Уж постарайся как-нибудь. — Вы самая настоящая тварь. Сволочь. Гнида. Мразь. Я Вас люблю. Фёдор смеётся. И отвешивает Котову ещё одну пощёчину. Сильную, на этот раз. Даже голову в сторону повело. — Очень люблю. Ещё одна затрещина. С громким хлопком. Непозволительно громким. — А я тебя ненавижу. — Эйхманис самодовольно ухмыляется. Он издевается над Котовым. — Почему? — А чёрт его знает! Ненавижу и всё. Чекист выпрямляется и подходит к своему гнедому коню. — Собирайся, Котов. Две недели на Секирке, потом десять суток карцера. Твоя ближайшая судьба. — крикнул он, запрыгивая на коня. — За что, Фёдор Иванович? Эйхманис поправляет поводья и фуражку. Одёргивает кожанку. И с усмешкой отвечает: — За Митю Арсентьева.