Мазок масла

      Раньше Тим чувствовал в таких местах ледяной холод. Холод многих сотен людей, запечатанных в портретах, без изменений с того самого дня, как картина была завершена. Холод мертвых ныне рук, прежде любовно выписывавших каждое пятнышко света. Холод горящего огня. Наследник, часть плоти и крови барона, не знал и не мог понять, как сам Трёч ощущает песчинки в песочных часах, давно замедливших бег, как буквально перебирает кошачью шерсть и пёрышки птички, как чувствует увядание и обмякание цветка у ног девочки, навсегда оставшейся маленькой на темноватой картине, словно затуманенной тёмным газовым облаком.       Тим смотрит на улыбающуюся розовую девочку, в ног которой и лежит увядающий цветок. Перед глазами мальчика словно скользит её взросление, её более позднее детство, юность. Окружённые тонкой, но счастливой улыбкой. Её взрослые годы… — Она умерла, когда картина ещё не была окончена, — бесстрастно говорит барон и утягивает разбитые мысли Тима за собой.       Холодном снова веет от картин. Перед глазами мальчика застывает изображение статуэтки, похожую на Купидончика, но держащую в руках косу, с которой обычно ходит некто иной. Это нечто, о чём смутно знает Тим. Нечто, что заставляло его много раз оплачивать мгновения удовольствия целостностью своего тела. Лёгкая и невесомая игра Эрос-Танатос, смешанная с бесконечной игрой барона в бисер, которая становится непомерно тяжёлой для непривычного к ней человека.       Он замирает перед полотном чуть светлее, и Тим уже знает, от чего сожмётся какой-то орган глубоко внутри тела Трёча, особый, отвечающий за это порочное и изысканное наслаждение… Белая, невинная девушка с завязанными глазами, заледеневающая на руках мужчины. Тим уже догадался о столь специфичном вкусе барона. Он не любил розово-серых неженок эпохи Рококо, не любил грубоватых очертаний времён Кубизма. Он ходил по тонкой грани между его изощрённым сладострастием и эстетизмом, наслаждался ей, не падая ни в одну сторону.       О да, Тим догадывался о таком пристрастии барона к смертельной красоте. Он сам чувствовал её в те мгновения, когда сам барон погружался в долгий сон, в той позе, в которой обычно кладут в гроб, чуть вздёрнув кверху длинный подбородок. Или когда он накидывал тугую пеньку своих пальцев на мягкую белую кожу и буквально оставлял невиновного, но приговорённого к казни через повешение мальчишку в петле, заставляя дрожать и изгибаться.       Тим промаргивается и смотрит с удивлением и восхищением, как барон держится руками за раму и едва вонзает белый клык в губу, наслаждаясь зрелищем прямо перед собой. Тим будто вырывает его из мира грёз. Он старается смотреть больше и глубже, желая заметить всё то, что подвластно было только всевидящему оку барона.       Человек, судорожно выставляющий вперёд себя крест и чудовищного размера конь, вытягивающий за собой череду комароногих слонов, которые, будто в далёкой восточной стране туманов и судорожных глотков дыхания, выносят на своих спинах шатры и будто вылепленный из белейшего и мягчайшей воска женский торс, от которого мужчина пытается отстраниться. Остальная часть равнины сера и пустынна. Она похожа на сон. Глубокий и заставляющий пробуждаться с колотящимся в неге сердцем сон…       Чудовищные тёмные глаза приковывают к себе живые и осмысленные. Павлиньи перья отливают золотом. Странно-неявное тело падшего в окружении фальшивки. Оно тоже будто принадлежит сну… Тим идёт дальше, следует за бароном, как послушный ведомый за проводником в мир этого поразительного по общей сути и вкусу частного собрания, как вдруг он оказывается притянут на мягкое кресло напротив жутковатого зрелища…       Первая зеленовато-белая часть резко контрастирует с центральной и третьей, буро-красными, странно-искажёнными, сотни человеческих тел и чудовищ приковывают к себе, не дают вырваться, как из цепких объятий сзади, скрывающих тонкую оболочку с тела, обнажая его и вторгаясь в сокровенные пределы юного существа.       Тим горит, как тёмные костры на третьей части триптиха, ему жарко и почти больно, он горит от лёгкого страха и спазма где-то внутри, он изгибается и мечется, стараясь избежать каждого таранящего ощущения, он горит, как сухая трава, не чувствуя, как испепеляется нечто внутри.       Барон сбивчиво шепчет ему на ухо, крепко сжимая челюсть и не давая отвести взгляд: «Смотри что будет с тобой, смотри, этого не избежать никому». Тим вздрагивает и стонет чаще, начиная прикрывать глаза. — Но я не оставлю тебя. Никогда.       Тим сжимается изнутри, выжав из себя и барона последние соки. Он бьётся и кричит, охваченный таким же невероятным порывом в бездну масляных мазков…       Он сам стал подобен лучшей его картине. Творению адского художника, выписывающего одну за другой черту на юношеском челе. Статуей, застывшей в неизменной вечности, самым прекрасным произведением искусства в этом бесчисленном собрании изысканного и сверхчувствительного эстета…