we, лэривэйн — зеркало
Юнги ненавидит снег. Холод тоже жалует очень не очень, как и небесную хмурость вперемешку с ледяными порывами влажного ветра, что гоняют мусор по тротуару, мешая его с влажной ноябрьской грязью. Всё в зиме он находит отталкивающим, не понимая романтики, которую так восхваляют поэты с прозаиками. Ещё и горло першит. И шапки нет тоже, а снег мелкими влажными хлопьями на волосы падает, холодным касанием предупреждая о возможной простуде: на улице уже изрядно стемнело, пока он дорабатывал в студии, и даже время перевалило давно за вечерний час-пик — улицы людные, но ни пробок, ни давки в общественном транспорте нет и подавно. Каждый в этом большом шумном городе занимается своими делами. Юнги вот со своими закончил: стеклянная дверь круглосутки, приоткрывшись, обдаёт тёплым потоком с отдушкой автоматного кофе — девчонка на кассе, слегка задремавшая, подпрыгивает, словно в испуге, и поначалу щебечет приветствия, а потом, приглядевшись, вздыхает и произносит сочувственно: — Оппа, ты снова много работал? — её зовут Миндже, ей девятнадцать и она соседка напротив. Первый человек из подъезда, с которым Юнги познакомился четыре года назад, когда только-только вернулся и въехал в квартиру после смерти отца. История давняя, с огромным количеством мусора и горькой обиды, которую проглотить и по сей день не выходит, но с Миндже они неплохо общаются из-за того, что та в тот период тяжело переживала развод мамы и папы, а в новом соседе «с большим фортепиано» нашла своего рода отдушину. Юнги не любит людей. Но в свои те двадцать пять почему-то был вовсе не против, тем более, что девочка быстро училась игре и отдавалась занятиям с удивительной страстью. А сейчас, вот, школу закончила, но решила взять перерыв и найти себя, так что отец позволил ей подрабатывать в магазине около дома. В магазине, куда он заходит ежевечерне с целью сделать свой холодильник из гнетуще пустого... не очень пустым. — Да, — отвечает он ей, останавливаясь у холодильника и с интересом глядя в сторону ряда магазинных кимпабов. Зная, что Миндже там, за кассовой стойкой, скорчила рожицу: — Ты себе желудок угробишь. Давай я тебе принесу что-нибудь после того, как доработаю смену? Отец, вроде как, приготовил много всего, мы не съедим. — Я тебе, что, собака, со стола доедать? — с усмешкой интересуется Юнги в ответ, но берёт не кимпаб, а парочку сэндвичей, проходя в сторону автомата с растворимым (отвратительным) кофе. — Собак нельзя кормить едой со стола, — замечает девчонка, а потом замолкает. Но ненадолго: — Слушай, оппа, у тебя сейчас фаза какая? — Фаза?.. — кипяток обжигает замёрзшие пальцы сквозь картонку стаканчика. Наплевать, в общем-то. — Ну, сколько я тебя знаю, ты обычно живёшь в трёх фазах: первая — это когда ты много работаешь, — она разгибает указательный палец. — Вторая — это когда ты супер много работаешь, — за указательным следует средний. — И третья — это когда ты выгораешь и ходишь в гей-клубы трахаться или водишь на свиданки парней из Тиндера. Какая у тебя сейчас фаза? — Меня раздражает твоя наблюдательность. — Меня раздражает, что ты взял сэндвичи вместо того, чтобы поесть что-то нормальное. — Меня раздражает, что ты раздражаешься на мой рацион. — У тебя будет запор. — Ты меня проклинаешь сейчас? — Я прокляла тебя ещё полгода назад, когда из твоей квартиры вышел Кон Ю, а ты мне ни слова не говорил о том, что вы с ним знакомы, — нахмурившись, она пробивает два сэндвича и дерьмовый кофе из автомата, а потом, забив на какой-либо этикет, не называет ему сумму оплаты, а зло тыкает на цифры на экранчике кассы. — А должен был? — Юнги улыбается. — Оппа, когда у тебя есть крутая соседка-подружка и известные крутые друзья, ты должен говорить о таком! — она знает, что оплата будет по карте. — Я бы могла занести тебе сахар! — Зачем? — веселится Юнги. Миндже же только головой качает в хмурой досаде, а после скрещивает на груди тонкие руки и смотрит в упор: — Так ты в какой фазе? — Да что ты от меня хочешь? — Можешь дать пару уроков фортепиано моему другу? — У тебя есть друзья? — она незамедлительно бьёт его по руке, рискуя обжечь, но кофе остаётся в стаканчике, а Юнги начинает негромко смеяться. — Что за друг? — Парень, с которым я хожу на курсы английского, мы будем поступать в один универ. — Симпатичный? — он шутит, конечно — Мин Юнги для отношений не создан от слова совсем, хоть лишь потому, что знает о том, как ему необходимо допройти курс у врача, и она это знает. Но всё равно снова занимается рукоприкладством: — Он меня на год младше, оппа, какой «симпатичный»? — Это ему сколько? Два? — Миндже топает ногой в шутливом гневе, а Юнги снова негромко смеётся. — Ладно-ладно, шучу! Восемнадцать. Даже не совершеннолетний. Ребёнок. Это может быть сложным. Ровно настолько, что он точно поедет рассудком. — Всего пара уроков, оппа, чтобы он понял, хочет продолжать или нет. Сможешь это осилить? — щенячьи глаза в обрамлении пушистых ресниц. Будь Юнги гетеро, непременно купился бы на провокацию подобного рода, однако она ему всё ещё как сестра, а он всё ещё гей, так что может находить её эстетически привлекательной, но не настолько, чтобы поддаться на подобные чары. — Дать пару уроков? Легко. Терпеть в своей квартире подростка? Сложнее. — Меня же терпел! — Ты уже пообещала, что ты договоришься, ведь так? — Миндже отводит глаза с тихим «упс», оправдывая свой вспыльчивый и игривый характер, но Юнги к ней правда привык и даже не обижается. — Хорошо, дай ему мой ID в «Какао». Как его хоть зовут? — Хоби. Вернее, Хосок. Чон Хосок. Он напишет тебе, но ты только сразу его в жопу не шли, идёт, оппа? — Фу, нецензурная лексика из твоих уст звучит так отвратительно, — снова подшучивает над ней Юнги, а девчонка только глаза закатывает, по слогам повторяя: — Жо-па. Хуй. Пиз-да. Чон Хо-сок. — Да понял я, — смеётся Юнги. — Жду от него сообщение, — говорит, уже открывая стеклянную дверь и морщась от холодного воздуха. — А я от тебя — знакомство с Кон Ю! — Ему сорок два! — Ничего страшного! Юнги ненавидит снег. Холод тоже жалует очень не очень, как и небесную хмурость вперемешку с ледяными порывами влажного ветра, что гоняют мусор по тротуару, мешая его с влажной ноябрьской грязью. Всё в зиме он находит отталкивающим, не понимая романтики, которую так восхваляют поэты с прозаиками. Но он рад думать, что даже в этой промозглости у него есть человек, которого можно считать своим другом. Личным сортом тёплого солнышка в образе девушки девятнадцати лет по имени Ким Миндже — некогда испуганной нескладной девчонки, которая тяжело переживала тот факт, что у её матери появилась другая семья, а отец на фоне развода сильно запил. Но то было четыре года назад, потому что сейчас Юнги чувствует себя очень комфортно, звоня в дверь напротив своей, а когда ту открывают, слышит радушное: — Так и знал, что ты зайдёшь: Миндже позвонила, велела дать тебе что-нибудь из того, что я приготовил. — Эта скоростная девчонка... — И не говори. Люблю её. И знаю, что ты тоже любишь, Юнги. — Да, хённим, — не отрицает очевидное тот, принимая в руки небольшую кастрюлю с чем-то горячим. — Она у Вас потрясающая.***
Юнги ненавидит всё, что собой характеризует зима. Раннюю тьму за окном тоже жалует очень не очень, как и влажный пар изо рта и огрубевшие от холода руки, пальцы которых еле-еле сгибаются, если ты проводишь на улице чуть дольше положенного. Всё в зиме он находит отталкивающим, не понимая романтики, которую так восхваляют поэты с прозаиками. Ещё и ошейник горьких и душных обид, невидимый для глаз посторонних, в этот блёклый период давит на шею особенно сильно — терапия не помогает, таблетки душат порывы творить, да и квартиру он выставил на продажу недавно, никому не сказав, но пока не сезон, что ли, так что предложений не поступает. А находиться здесь сложно, можно даже сказать местами невыносимо — будь он несколько иного склада характера, частенько бы бился в припадках с вопросом, почему же до сих пор так горчит. Может быть, обстановка — ничего не изменилось с тех пор, как он уехал отсюда в Лос-Анджелес, и он может устроить экскурсию любому желающему. По местам, так сказать, особенно памятным. «Здесь отец бил меня головой, когда я получал плохие оценки». «Тут он ударил меня коленом в живот, потому что я решил поступить в консерваторию». «А эта комната когда-то была моей спальней. Здесь он впервые и застукал меня с мужиком». Ладно, не может устраивать он никакие экскурсии: это будет похоже на жалобу, а Юнги всё ещё не того склада характера, чтобы так просто выплеснуть то, что скопилось в душе — он и к мозгоправу попал из-за того, что Сокджин-хён — когда-то — просто Сокджин-хён, одноклассник, но сейчас Ким Сокджин — психиатр — не выдержал и связался с одним из бесконечных коллег. Сказал, что непростой случай. Добавил, что, кажется, патовый, потому что его лучшему другу не везёт во всех отношениях патологически. Юнги не стал спорить. Просто пошёл на приём — если Сокджину так будет спокойнее, пусть, свои часы терапии он честно отслужит, пусть и уверен, что ему это вряд ли поможет. В конце концов, он не может сказать, что в депрессии — просто смирился. Есть опыт, и есть. У всех в жизни бывает говно. Но ошейник порой до противного душит, а он, в свою очередь, душит ощущение давки тем самым, что Миндже зовёт словом «фазы», чувствуя себя блядским мстюном, когда трахает в позе наездника какого-то мальчика в той самой постели, где спал отныне покойный папаша. Но и это он не может назвать ненормальной реакцией: в конце концов, когда-то давно он всё ещё оставался ребёнком, чья мать умерла в его раннем детстве и что нуждался в поддержке родителя. И ни разу не получил оной, так что... Так что о парне, про которого ему говорила Миндже, он вспоминает случайно. Вернее, вспоминает не сразу: хмурится только, когда через два дня запойной работы ему в ночи в «Какао» приходит новый увед. Содержания странного: пишущий явно болен душевно, и это, блять, очевидно. hobi: здравия желаю! ＼(≧▽≦)／ hobi: боже, вы же наверняка не понимаете, кто я, ведь так? (ಠ‿ಠ) hobi: надо представиться!!! ＼(≧▽≦)／ hobi: меня зовут хосок! чон хосок, мне восемнадцать, и я вместе с ким миндже хожу на курсы английского! ＼(≧▽≦)／ Ах ты ж, а точно: Миндже говорила про какого-то парня, который хочет научиться играть. Совсем ещё мальчуган: до порога совершеннолетия ещё не дотянул, и сейчас, глядя на его сообщения, Юнги, который до этой минуты считал себя в самом соку, в свои двадцать девять ощущает себя чёртовым старцем. Эти сообщения... громкие. Шумные, а ударная волна позитива бьёт по лицу не как солнечный лучик, а как последствия ядерки. Но да хрен с ним. suga: мальчик, который хотел взять пару уроков ф-но? hobi: да! да! да! это я! hobi: боже, вы помните ༼ つ ಥ_ಥ ༽つ hobi: миндже говорила, что вы очень занятой человек, и я так счастлив, что вы помните о таком, как я ༼ つ ಥ_ಥ ༽つ suga: я не совсем музыкант. Да, Юнги во многом жуткий душнила. Сокджин говорит, что это одна из причин, по которой он не может завести отношения. — И дело даже не только в том, что ты замкнутый социопат, который отрицает у себя вековую депрессию, — заявляет, назидательно оттопырив указательный палец, — и целый спектр психологических травм. Всё куда прозрачнее, чем может тебе показаться, это я тебе не как врач, а как друг говорю. — Я не гонюсь за отношениями, — абсолютно всегда считает должным напомнить Юнги, но когда его слушали? — ...ты ужасный зануда. Дотошный говнюк, который допускает ошибки друзей, но не прощает промахи всем потенциальным партнёрам. Перфекционист, трудоголик, свинья и упёртая вредина... — Сокджин, всё, я понял тебя. — ...которая даже в двадцать девять ёбаных лет остаётся той ещё задницей. suga: я не исполнитель, а музыкальный продюсер. hobi: то есть меня обманули и играть на пианино вы не умеете? (ಠ_ಠ) suga: фортепиано. не пианино. инструмент — фортепиано. suga: и я отлично играю на нем. hobi: то есть сейчас вы просто чуточку выпендрились? (ಠ_ಠ) Юнги хочет кинуть говнюка в игнор сразу же. И начинает хорошо понимать, что именно имела в виду его соседка по лестничной клетке, когда просила не посылать его в задницу сразу же. Но он обещал, что позанимается с ним. Пару занятий. Всего-то пару занятий. suga: нет, я просто уточнил свой род деятельности. hobi: а, ну... hobi: окей (ಠ_ಠ) Чон Хосок ни хрена не понял, чем Юнги занимается, он почему-то в этом уверен. suga: когда ты хочешь позаниматься? hobi: хоть сейчас! suga: время два часа ночи. hobi: ... hobi: тогда можно завтра. часиков в девять утра? suga: завтра у меня выходной. я не буду вставать ради тебя в девять утра. к трем часам подъезжай, я скину геолокацию. hobi: а что по цене? suga: большой американо из «старбакс». hobi: ...а по времени? suga: час. hobi: выглядит, как отличная сделка! ＼(≧▽≦)／ hobi: до завтра, юнги-хён! ＼(≧▽≦)／ suga: мы с тобой не настолько близки, чтобы ты называл меня хёном. hobi: хорошо, юнги-хён ＼(≧▽≦)／ В раздражении Юнги откидывает телефон на диван и, покачав головой, решает налить себе вискарь на два пальца. Для хорошего сна и настроя на завтрашний день, который обещает быть сложным.***
Он... странный. И милый, и странный, очевидно сконфуженный — типичный клавиатурный герой подросткового возраста, что растерял всю тягу к подъёбам в тот самый момент, когда столкнулся лицом к лицу с тем, над которым старался глупо, по-детски шутить. Всклокоченный, словно воробушек, с покрасневшими от холода скулами и глазами живыми — тёмно-карие, они сейчас ярко горят предвкушением под тонкой плёнкой неловкости от первой их встречи. Действительно бескрайне взволнован: теребит кончик шарфа — пушистого, розового, под стать щекам — и лишь улыбается нервно, чтобы... — Я думал, что ты помоложе, хён. И одновременно... — взглядом окидывает. — Я не пил с тобой на брудершафт, чтобы ты называл меня так, — напоминает Юнги, стоя перед этим Хосоком в тотально домашнем: просторные чёрные шорты, тонкие ноги, коленки острые и все в синяках, просторная футболка белого цвета. И тоже всклокоченный — уверен, что тёмные волосы сильно взъерошены, — да вот только от сна. И след от подушки на бледной щеке. Он встал пятнадцать минут назад ровно. Надо было этого додика перенести на вечер, но тогда бы он не смог пойти в клуб и натрахаться на неделю вперёд. — Сколько тебе лет, а? — вскинув бровь, интересуется этот малолетний придурок. — А дашь?.. — зеркалит Мин его мимику, прислонившись плечом к косяку. — Дам, — не секунды не медлит Хосок. — Но сколько лет-то тебе? Юнги смотрит на него достаточно долго. Достаточно — это когда этот дурак сконфуженно прыскает в покрасневший от мороза кулак, и поднимает руки в примирительном жесте: — Брось, я же просто шучу! Не смотри на меня так, будто я какой-то там молокосос, мне уже восемнадцать! Девятнадцать через несколько месяцев, и... — Мне двадцать девять, — спокойно обрубает Юнги. Малец замирает, рот приоткрыв, а потом вспыхивает краской смущения, чтобы, закусив губу нервно, сказать: — Извините, пожалуйста. Я не думал, что... — Порядок, — и Мин с ухмылкой пожимает плечами и делает шаг в сторону, пуская внутрь этого птенчика.***
— Как тебе препараты? — Это... неплохо. — Неплохо? — Неплохо. Возможно, его действительно можно назвать сложным случаем, но это единственное, что он может сказать... абсолютно на всё, а Ли-ним — коллега Сокджина — порой, кажется, хочет его хорошенько встряхнуть за такое. «Сегодня было очень много работы. Но это неплохо». «Да, вчерашний мой парень был очень хорош. Так что сегодня у меня всё болит, но это неплохо». «Да, Вы правы, иногда я задумываюсь, что мне нужны новые краски в жизни, однако мне неплохо и так». У Юнги всегда всё «неплохо». Может... — ...ты выгорел? — участливо интересуется его лечащий врач. ...но боится себе в этом признаться. Как и во многом другом, кажется, тоже: что иногда ошейник до чёртиков душит, рутина надоедает и ему хочется просто-напросто вскрыться, однако потом он садится, сам себя успокаивает и размышляет. Размышляет достаточно чётко, ясно и конструктивно: подумаешь, никогда родительской поддержки не знал; подумаешь, что, по словам психиатра, по этой причине у него сформировался тревожно-избегающий тип; подумаешь, что он не может кому-то нормально довериться. Это... нормально, когда ты доверяешь себе и только себе. И иногда, да, устаёшь тащить всё в одиночку, но, если хорошенько подумать, то у других людей куда больше проблем. Они хотя бы скорбят по усопшим родителям искренне. А Юнги... ничего не испытывает уже много лет кряду. И привязываться он совершенно отказывается: даже с той же Миндже держит связь такого характера, чтобы можно было порвать без сожаления и каких-либо последствий для психики. С Сокджин-хёном сложнее будет, конечно, однако Сокджин практикующий врач и умеет общаться с такими, как его лучший друг. Выродками. Так сказал когда-то Мин Чанги, когда у него в очередной раз сдали нервы под градусом соджу, и он начал пиздить Юнги, которому было шестнадцать, спустя целый год гробовой тишины после того, как спалил его с парнем. Тогда Юнги было обидно и больно, последнее — не только морально, но и физически. Отец целый год не интересовался, как дела там с учёбой, работает ли его единственный сын, как он вообще выживает, но тогда тот Мин, что младший, крепко решил для себя: его из квартиры не выгнали. Значит, по-своему любят, ведь так? Не ненавидят. Просто он стал для отца неудобным, неприятным, непринятым — разочаровал, одним словом. У него была подработка в одной из музыкальных студий в Сеуле, за которую в консерватории могли дать по шее, он страшно не высыпался, но именно благодаря каким-никаким, но всё-таки связям, в двадцать три года съебался в Штаты на практику. Прожил там год, даже, кажется, слегка адаптировался, подтянул свой английский. А потом умер отец. А потом пришлось вернуться в Сеул и научиться жить заново. — Нет, я не выгорел, — отвечает Юнги, глядя врачу прямо в глаза: у него нет прав на то, чтобы изжить себя, потому что именно выживать он больше не хочет. И вообще... кажется странным, что они так много беседуют. Может быть, всё дело в том, что Сокджин попросил. — Но у тебя изменился настрой, — замечает Ли-ним, вскинув чёрную бровь. — Что-то случилось? — Что вы имеете в виду, док? — Не знаю. Но у тебя стала немного другая подача. Не такая сосредоточенная, как все месяцы до: ты будто немного рассеян. — У меня просто много работы. Стараюсь быть многозадачным. — Когда у тебя было много работы и ты старался быть многозадачным, то прекрасно справлялся. Это не мешало тебе взвешивать каждое слово, которое ты мне говоришь, и смотреть мне прямо в глаза, словно я твой враг номер один. — Я не... — Так что изменилось? Юнги крепко задумывается. Снова тщательно взвешивает. А затем, плечом поведя, нехотя произносит, потому что Сокджин ввалит пизды, если он не будет до конца откровенным, а когда Сокджин злится, это всегда неприятно: — Месяц назад меня свели с мальчиком. — С мальчиком? — Именно с мальчиком. Ему восемнадцать, восемнадцатого февраля день рождения. Он любит жёлтый цвет, Карди Би и мечтает стать хореографом в будущем, ходит на курсы английского, чтобы когда-нибудь пройти стажировку в Америке, собирается поступать на отделение современного танца, — Юнги задумывается. — Он беспардонный, но у него такой склад характера, что ему это почему-то простительно. И это всё я откуда-то знаю, хотя ни одного вопроса не задал. — Мальчик любит поговорить? — Ли-ним откровенно цепляется за такую деталь: Юнги нечасто позволяет себе сказать больше одного предложения, как никогда сам начинает что-либо рассказывать. — Да, очень. Хотя, вообще-то, пришёл ко мне заниматься. — Чем? — Учится играть на фортепиано. Мне сказали, что это всего лишь на пару занятий, но мы неожиданно провели уже восемь уроков, — Юнги пожимает плечами. — Ты нуждаешься в средствах? — Нет, он мне не платит. Просто приносит мне кофе из кофейни на соседней улице, таков был уговор. Но мне нравится проводить время с ним. Он болтливый, но не нагружает. И очень старается на наших занятиях.***
— Хён! Наверное, спустя полтора месяца они действительно несколько сблизились — и это причина, по которой Юнги впервые не одёргивает это чудовище, что сейчас прицепилось к нему прямо на улице и будто совсем не чувствует холода. На дворе, так-то, декабрь вовсю разгулялся: влажность корейской зимы привычно пробирает до самых костей, и чьи-то косточки уже изо всех сил намекают, что возраст у них совершенно не тот, чтобы шляться. Мин не планировал. Он просто вышел в магазин неподалёку от дома. Тот самый, где продолжает работать Миндже, однако Хосок тоже был там: стоял у прилавка, пользуясь тем, что нет покупателей, и оживлённо болтал со своей, очевидно, ставшей близкой подружкой — он видел через стекло, когда подходил, чертыхаясь от холода. Когда Юнги вошёл внутрь, они разом притихли. Так красноречиво, что стало понятно: прямо сейчас они говорили о нём, но Мин слишком взрослый, чтобы всерьёз думать над тем, что обсуждали два болтливых подростка. Да и настроения на общение у него меньше обычного: работы по горло, под Новый год всегда очень много заказов, квартиру никто не хочет смотреть, и он правда не знает, как от неё уже, наконец-то, избавиться — сдавать не сезон, да и есть риск лишних трат. Хотелось бы от неё очень сильно избавиться, чтобы не думать, не вспоминать, но... Но: — Хён! — Хосок выбегает за ним прямо на улицу: глаза блестят очень взволнованно, и он в розовой шапочке с таким же пушистым шарфом на шее, спадающим на пуховик белого цвета. Юнги им кроме сухого «привет» не сказал ничего, и сейчас удивлён, что мальцу от него вдруг понадобилось во внеурочное время: они много общаются (ладно, Хосок много болтает, а Юнги его слушает) во время занятий и чуточку — после, но между ними почти не контактируют. Чаще всего — лишь договариваются, когда встретятся в следующий раз, а Хосок интересуется, не хочет ли хён попробовать что-то, кроме американо. Юнги никогда не хочет чего-то ещё. И общения лишнего тоже не хочет, однако... — Чего тебе, мелочь? — Хён, что ты собираешься делать в новогоднюю ночь? — у Хосока голос дрожит на последних словах, и он опускает глаза, снова губу закусив: явно нервничает, скулы окрасились ярче. Бойкий, нагловатый, но солнечный, явно словивший краш на учителя музыки — Миндже, поселившаяся у стеклянных дверей магазина и пристально за ними следящая, тому подтверждение. Юнги, замерев, смотрит на мальчишку с сомнением в тёмных глазах. А затем, вздохнув, отвечает, но явно не то, что Хосок, кажется, думал услышать, потому что про планы на новогоднюю ночь здесь нет ни слова: — Это плохая идея, Хосок. Это именно то, что он говорит. Это именно то, что заставляет мальчишку вскинуть лицо и ударить его вечно уставшего, хмурого хёна той самой искренностью, что, не сдержавшись, выплёскивается из тёплых глаз карего цвета, распространяясь по безликой заснеженной улице. От неё становится немного теплее. — Что именно? — тихо уточняет Хосок: с губ срывается пар, а руки, что нервно вцепились в розовый шарф, начинают мелко дрожать. — Влюбляться в меня — плохая идея, — спокойно и мягко поясняет Юнги. — Хотя бы из-за того, что я старше тебя на одиннадцать лет. Чон рот открывает, чтобы что-то ответить. Затем закрывает назад. А его учитель по музыке лишь только вздыхает, пожимая плечами, и, развернувшись, идёт дальше по улице — в сторону ненавистной квартиры, которую всё никак не выходит продать. Квартиры, в которой его снова задушит ошейником горьких обид и неразрешённых проблем, что невидим для глаз посторонних, но Юнги хочется верить, что с каждым днём он учится жить с ним всё лучше и лучше. Просто, может быть, не сегодня. Просто, может быть, в следующей жизни. Однако Хосок не сдаётся: догоняет его у подъезда, за руку хватает — ну да, удивительно было бы, если бы такой мальчишка, как он, просто опустил свои красивые руки, а не попытался бороться. В этом весь он: бойкий, добродушный и преданный абсолютно во всём, даже в каких-то там мелочах. И, очевидно, кратковременным чувствам он предан тоже, потому что к себе разворачивает, смотрит со злыми слезами в глазах и выпаливает: — Ты достоин того, чтобы не встречать Новый год в одиночестве, хён. — Я не... — Ты да, — обрубает этот дурак: руки падают вниз безвольными петлями. — Мы с тобой не так долго знакомы, но я о тебе многое знаю. Что-то, вот, в статье прочитал в музыкальном разделе, что-то рассказала Миндже, но я знаю о тебе куда больше, чем ты можешь подумать. И я знаю, хён, что каждый год ты один. По крайней мере, с тех пор, как вернулся в Сеул из Лос-Анджелеса, — и он выдыхает прерывисто, резко, чтобы посмотреть исподлобья. — Возможно, это выглядит странно. Но я ни в коем случае не хотел залезать в твою частную жизнь, просто, чтобы ты знал. Я не сталкерил тебя, не наблюдаю за тобой и... — Я понимаю, — мягко замечает Юнги, и взгляд Хосока из уверенного становится резко потерянным: не ожидал таких интонаций. — Миндже мне сказала, что ты одинок, — шепчет он почти едва слышно. — Имею в виду, одинок во всех отношениях: к тебе часто приходят много людей, но ты с ними не дружишь, ты с ними работаешь, и у тебя есть ещё друг-мозгоправ, но он много работает и женатый с ребёнком — у него нет времени, чтобы проводить с тобой столько времени, сколько ты достоин, чтобы с тобой проводили. И рассказала мне о твоём прошлом, — добавляет, шумно сглотнув, пока Юнги замирает, словно попавший в плен глаз Медузы Горгоны. А потом Хосок улыбается вдруг широко. И наплевать, что у него голос дрожит, наплевать, что вдруг слёзы в глазах встают, но он продолжает говорить ему какие-то одни ему ведомые истины, которые Юнги, на самом-то деле, говорили другие и до него, но ни с кем из всех тех, предыдущих, он не ощущал себя загнанным в угол напором и оттого уязвимым. По этой причине Хосок, восемнадцатилетний Хосок, что любит жёлтый цвет, Карди Би и мечтает стать хореографом в будущем, сейчас стреляет ему будто бы в душу навылет. В своём же ошейнике — пушистом и розовом из-за нереализованных пока что возможностей, но он говорит, и его слова звучат горячо, как тот пар, который валит у него изо рта: — Тебя предал твой единственный родной человек, и это нормально — что ты не хочешь никому доверять. Но я хочу, чтоб ты знал, что пусть я и младше намного, но у меня нет никаких ожиданий, и ты меня не разочаруешь. — Синдром спасателя? — хрипло тянет Юнги. — Я называю это умением видеть лучшее в людях, — опровергает Хосок. — Я не хочу помогать тебе для того, чтобы ты ко мне привязался, хён, а потому что знаю о твоих поступках достаточно, чтобы понять, что ты неплохой человек. Да, со своими проблемами, но у кого их нет, верно же? А ещё... — и улыбается шире, с ноткой грустинки: — Потому что наших занятий мне было достаточно, чтобы влюбиться в тебя. Глупо, наверное? Но, вот. Как есть. Он стоит, широко улыбаясь — щёки порозовели от холода, пар изо рта валит горячий и влажный. Стоит, трясётся от нервов и холода, весь как на ладони — хочется, чтобы следом таскаться уже перестал, наконец, и понял уже, что такие, как Юнги, не чинятся. Понял, что «большой хмурый хён» с него не снимет этот пушистый ошейник, что удавкой из розового перекрывает поток кислорода. В конце концов, он когда-нибудь исчезнет и сам: когда Хосок поступит туда, куда хочет, заработает денег и будет жить жизнь. А с Юнги самого бы хоть кто-нибудь собственный снял. Тот самый, что душит каждый, блять, день, не давая возможности крикнуть «На помощь!», не позволяя сглотнуть. Однако Хосок продолжает смотреть. А затем вдруг снова мягко касается заледеневших на холоде пальцев своего учителя музыки, чтобы прочувствовал, какие у него ладони внезапно горячие, и шепчет едва-едва слышно: — Позволь мне просто показать тебе, насколько ты ценный. Даже если захочешь уйти чуточку позже — уйдёшь. Я же не рабовладелец, чтобы на тебя ошейник цеплять. Я, наоборот, хочу снять с тебя тот, который затянул на тебе твой покойный отец. По живому. До злых слёз из глаз, что неожиданно брызгают, и испуганного шмыганья носом: Хосок мягко утирает большим пальцем чужую скулу широкую, а смеяться, кажется, даже не думает. — Проведёшь Новый год со мной, хён? — и внезапно трещит по швам оборона, сыпятся под ноги стены, что годами выстраивались, через которые даже лечащий врач пробиться не мог, а какой-то мальчишка — сумел. Внезапно взялся — и справился. — Ты говоришь слишком красиво. — О, я хорош в этом. Так это значит, что да? Юнги отводит глаза, поспешно вытирая новые слёзы. А затем кривит губы: — Если ты планируешь всё-таки прыгнуть ко мне в койку, то план провалится, парень: до совершеннолетия я к тебе не притронусь, но тебе надоест таскаться со мной уже через неделю. — После своего дня рождения — ещё как планирую, — хмыкает Чон. — И сдаётся мне, что когда-нибудь мы даже выберем новую. Общую. — Мечтай. — Живу мечтой, хён!***
Юнги ненавидит снег. Холод тоже жалует очень не очень, как и небесную хмурость вперемешку с ледяными порывами влажного ветра, что гоняют мусор по тротуару, мешая его с влажной ноябрьской грязью. Всё в зиме он находит отталкивающим, не понимая романтики, которую так восхваляют поэты с прозаиками. Но как хорошо, что в свои неполные сорок он имеет возможность на него не смотреть — в Калифорнии круглый год температура намного выше нуля. В конце концов, когда-то давно, ещё в двадцать девять, ему повстречался слишком упорный малец, который не умеет сдаваться, и даже напросился к нему Новый год праздновать, вы представляете? Много красивых слов наговорил, навесил на уши лапшу, мол, я вырасту, мы обязательно справимся, переедем вместе в Лос-Анджелес, сразу поженимся, и не будет ни снега, ни квартиры, ни памяти о твоём давно почившем папаше. «Я от тебя не отстану», — так он сказал. Но что самое странное — обещание выполнил. Потому что лежит прямо сейчас (сегодня у него выходной), носом уткнувшись Юнги в плечо оголённое, во сне ногу через него перекинул, всем своим голым телом прижался на ещё не остывших после ночных утех простынях. Совсем-совсем взрослый, от своих слов не отступивший. Снявший ошейник пушистый и розовый со своей собственной шеи сразу после того, как стянул удавку с шеи того, от кого не отказался в свои восемнадцать. Номер Ли-нима Юнги, кстати, давно удалил — терапия всё равно не помогала. А новый номер Миндже, которая месяц назад переехала в соседний район, сохранил. Как не сохранить-то контакты кузнеца его счастья, ведь так?