Хорошая девочка

— Ха! — я радостно хлопаю в ладошки. Кровища брызжет в стороны, когда один больной бьёт другого, и я ловлю себя на мысли, что в глубине души мне это действительно нравится. Но только слегка! Люди же любят кровь, правда? Бои гладиаторов придумали не зря, вся эта кровожадность — неотъемлемая часть человечества. «Бр-р-р», — краем глаза слежу за тем, кто сидит в углу. Его не окружает толпа обожателей, но все смотрят в его сторону с уважением и словно бы даже боятся лишний раз взгляд бросить. Джокеру же скучно. Он показательно зевает, поднимается со скамьи и уходит в камеру. Я поджимаю губы, отшиваю одного из больных, решивших, что я лёгкая добыча, и тоже ухожу. Следующая встреча происходит через пару дней, и это впервые, когда Джокер меня замечает. Окидывает быстрым взглядом спутанные длинные волосы, закованную в тюремно-больничную пижаму фигуру — и отворачивается. Больше он на меня не смотрит. Через неделю он сам со мной заговаривает. Это происходит в столовой, а где-то на фоне Чак Ленграсс, подавившись кашей, смачно отхаркивает её на пол. — Все мы здесь по двум причинам. Ты хочешь убивать — или умереть. Я несмело поднимаю глаза — веду себя так же, как другие больные, которые обходят Джокера стороной. Он не задавал вопрос, но я его услышала. И говорю уверенно: — Я здесь, чтобы убивать. — О, маленькая Харлин кровожадна. Тебя же так зовут? Медленно киваю. Уверенность куда-то испаряется. Впервые вижу так близко его лицо, его безумные глаза, и профессиональная решимость сходит на нет. Он такой… обворожительный? Можно ли сказать так по отношению к человеку, стремящемуся убивать? К человеку, которого ты мечтаешь разгадать — и готова для этого рискнуть жизнью. — Ты Джокер? Я слышала о тебе. Улыбаюсь как дурочка, но в глубине души ругаю себя за идиотизм. Ну конечно, он Джокер, конечно, ты слышала. Нет в Готэме ни одного человека, который бы о нём не слышал. Он усмехается, проводит холодной сухой ладонью по моему плечу и уходит. Я остаюсь на месте с полминуты и глажу след от руки, выложенный мурашками. Это будет труднее, чем я думала. На следующий день я смелею и подхожу к нему первой. Шаг в ответ на шаг — выглядит безобидно. Сажусь рядом и криво улыбаюсь: — Я убила свою мать и отчима. Вырезала сердца и скормила голодным собакам у метро, — представляю эту картину, и меня слегка передёргивает. — Он меня насиловал, а она смотрела. Более чем правдоподобно, таких семей в Готэме полным-полно. Джокер улыбается и медленно проводит кончиком большого пальца по моей нижней губе. Сердце уходит в пятки, всё внутри замирает. Он не торопится говорить, а я словно оцепенела. Жду ответ и не могу пошевельнуться. — Как их звали? — Ч-что? — еле отхожу от транса. — Как звали собак, которым ты скормила их сердца? — Понятия не имею, — я удивлена, но не показываю вида. — Скучно, — его увлекает кто-то другой, и Джокер уходит, оставляя меня ни с чем. Проклятье! Со следующей встречей не тороплюсь. Выжидаю удобный момент, который всё никак не наступает. В какой-то момент мне уже кажется, что он общается со всеми, кроме меня. Отчаявшись, я подговариваю безобидного Ленграсса напасть на меня при Джокере — обещаю толстяку больше каши с маслом на завтраки. Стоило мне вмазать по лицу бедного Чака, как Джокер довольно рассмеялся: — Какая хорошая девочка. Мы проводим в компании друг друга по меньшей мере три часа в день. Я не тороплюсь: жду, пока Джокер раскроется сам. Ожидание действует благотворно: уже через неделю мы разговариваем о родителях, о школьных «друзьях», которые издевались над ним, когда он был маленький. Становится понятно, почему он вступил на путь зла, всё буквально по учебнику: плохая семья, буллинг, желание доказать всему миру, что способен на что-то большее. Фантастика: я мечтала, что получится докопаться до глубин души Джокера, но не думала, что это будет так легко. Верила в свои силы, но до последнего думала, что он меня раскусит. А всего-то нужно правдиво говорить о себе, и тогда преступник начинает раскрываться тоже. Основы классической психологии! Если я смогу понять, кто такой Джокер, я на всю жизнь стану знаменитой. Мне никогда больше не придётся выживать. Но помимо жажды славы было что-то ещё — что-то, почему я не могу остановиться. В его движениях, речи, манерах. Я просто не могу оторваться от Джокера, словно он стал главным проектом моей жизни. — А через три дня я впервые убил человека, — говорит это словно бы лениво. Подмечаю каждый взгляд, жест, даже то, как и когда Джокер закатывает глаза. Не перебиваю. Мой мозг словно бы настроен записывать каждый его вздох, чтобы не пропустить драгоценную информацию. Чтобы нарисовать портрет самой таинственной личности в Готэме. — Кто он был? — Мой сосед. Мы жили в одном доме, и он постоянно заходил ко мне за солью. Приходит ко мне — и снова соль. Его интересовала только соль. Я всегда думал: ну почему, почему, Харви, ты никогда не купишь свою соль? Джокер подскакивает так резко, что я вздрагиваю. — Почему, Харви? — он начинает орать во всю глотку, хватает стул и резко разворачивается ко мне. — Почему, Харли, ты не выкупишь соль? Джокер поворачивает стул спинкой ко мне и седлает его, сев очень близко, не более фута от моего испуганного лица. — Почему, Харли, ты не поймёшь всю соль? Я не обращаю внимания на то, как он коверкает моё имя — слишком испугана. — Ч-что? — Соль в том, что мне становится скучно. А я не люблю, когда скучно. Ты была так прекрасна в своей наивности — но хватит. Милая, милая Харли, — Джокер снова проводит большим пальцем по моей губе. Эти прикосновения так редки, что я машинально закрываю глаза, наслаждаясь. Не отдавая себе отчёта в том, чем именно я наслаждаюсь — я хочу, чтобы он делал это чаще. — Тебе стоит лучше продумывать стратегию… доктор. Меня словно током прошибает. Джокер хватает меня за глотку и прижимает к стене — стул отлетает в другую, жалобно треща. Я чувствую, как бьётся мой пульс под его ладонью и не могу пошевельнуться от ужаса. Он… догадался? Как давно? — С самого начала, — словно прочитав мысли, отвечает. — Такая милая, такая сладкая. Джокер прижимает меня к стене всем телом, запускает пальцы в мои волосы, сжимая их в кулак у корней. Мне больно, страшно — и почему-то сладко. Глаза мутнеют от неожиданной для самой себя похоти. Чувствовать себя во власти одного-единственного человека, такого могущественного — это… это мучительно. Мучительно сладко. — Тебе страшно? — поднимает мой подбородок, пытаясь поймать взгляд. — Нет, — враньё. Кажется, Джокер это понимает, потому что тут же ухмыляется. — Я могу убить тебя прямо сейчас, но ты слишком хорошая девочка, а я люблю играть с хорошими девочками, — его ладонь проходится по всему моему телу по-хозяйски, словно оно уже принадлежит ему и никакого разрешения не нужно. — Приходи завтра. Киваю — у меня уже нет выбора. Мне двадцать три, и кажется, я уже не принадлежу себе. Мне двадцать восемь, и я не принадлежу Джокеру. Не-на-ви-жу. Он разрушил мою жизнь, свёл с ума, игрался со мной, как с куклой. Мразь, ублюдок — пусть кто угодно называет меня конченой, но это именно он сделал меня такой. Вырастил для себя хорошую девочку-убийцу. Девочку, которая бежит к нему по щелчку пальцев. Противореча своим мыслям, реву в голос. Я в ванной, перед лицом зеркало — я смотрю на себя и чувствую себя уродиной. Мерзкой. Грязной. Слёзы размывают по лицу кровь, отчего создаётся ощущение, словно я плачу кровавыми слезами. В голове пульсируют последние слова Джокера. Мысли сами по себе проваливаются в прошлое. … — Пудинг, — я пытаюсь ластиться к Джокеру со спины, прижимаюсь всем телом, но Джокер не реагирует, открывая дверь. — Я так хочу тебя, Пудинг. Я хочу тебя любым. Джокер кривится, и на лице-маске, отрезанном и пришитом заново, это смотрится по-настоящему зловеще. Я только больше завожусь, больше клеюсь, больше мурлыкаю. Липну, как верная кошечка к своему хозяину. — И совсем не нужно срезать мне лицо, чтобы быть вместе, — минуту назад я отказалась и этим едва ли не впервые перечила Джокеру, поэтому мне безумно хотелось умаслить его теперь. Он вернулся! Он рядом! Я так мечтала об этом после долгой разлуки. Плевать, что теперь его лицо сидит на нём не так, как раньше. — Ты же хорошая девочка, Харли, — кривая усмешка словно маской застыла на его лице. Джокер разворачивает меня спиной к открытой двери, но тогда я не замечаю этого. — Ты обязана слушаться папочку. — Но я не хочу, — я почти хнычу. Мне ведь правда нравится моё лицо. Я совсем не хочу его лишаться. Но у Джокера безумные глаза, Джокер считает, что если у него нет лица — то и у меня не должно быть. — Пожалуйста, не надо. — Лживая сука, — припечатывает её Джокер. — Где твои клятвы, что ты сделаешь всё ради меня? А? Он с силой хватает меня за предплечья. — Но не лицо! — я почти плачу. — Пудинг, пожалуйста! Я готова стоять перед ним на коленях. Готова облизывать его ботинки. Готова сделать что угодно с кем угодно, но что-то внутри сопротивлялось этому приказу срезать лицо. Да, послушная девочка Джокера должна быть послушной во всём. Должна разделять его судьбу. Но не сейчас. — Ты будешь гнить здесь, пока я тебя не выпущу, сука, — он внезапно пинает меня ногой в живот, и я лечу куда-то далеко вниз, в тёмный подвал, больно ударяясь о бетонный пол. — Кстати, хочешь познакомиться со своими соседками? Свет включается, и я кричу от ужаса и боли. Вокруг тела, тела, тела — одни ещё не разложились до конца, другие уже почти скелеты. Те, что я могу разглядеть — женщины, некоторые даже девочки. Блондинки, так похожие на старую Харлин… — Что? Думала, ты была первой?! Я тебе так скажу: ты далеко не последняя! Дверь захлопывается, и я остаюсь наедине со своим ужасом. … Я смотрю на себя в зеркало и не понимаю, почему плачу. Может, потому что все мои мечты разбились? Потому что человек, которого я люблю больше жизни, использовал меня? Потому что я была лишь одной из девушек, которых он всегда подбирал по одному и тому же лекалу? Я ведь посчитала тогда — их было пятнадцать. Пятнадцать таких харли, заглядывающих Джокеру в рот, мечтающих, чтобы он осчастливил их своим поцелуем. И сгнивших в этом подвале, когда он выбросил их, словно мусор. … Два дня. Два долгих дня его нет. Я ничего не ем и не пью, развлекаясь подсчитыванием насекомых в разлагающихся телах. Я совсем обезумела — мне теперь кажется, что Джокер так шутит, что всё это — просто такой спектакль, чтобы проверить мою выдержку и преданность. Нет, он не может так поступить со своей девочкой. Он меня любит. Мой Пудинг никогда бы такого не сделал. Внезапно дверь открывается, и я соскакиваю с места. Я слаба, но не настолько, чтобы не встать на ноги. — Пудинг? — Ты готова? — Джокер играется со скальпелем. Я бреду к двери, спотыкаясь о труп. — Пудинг?.. Ты всё ещё хочешь?.. — Либо так, либо ты никогда отсюда не выйдешь. Я не верю. Плачу, растирая обжигающие слёзы по лицу. Не верю, что мой любимый вынуждает меня это сделать. Только не Пудинг. Что же случилось с ним тогда? Почему он стал безумным — даже для меня? — Как хочешь, — он разворачивается, и я судорожно дёргаюсь к двери. — Пожалуйста! Пожалуйста, вытащи меня отсюда, и я всё сделаю. Джокер усмехается, смотрит в её умоляющие глаза сверху вниз и протягивает самодовольно: — Хорошая девочка. Можешь выходить. Теперь я плачу уже от облегчения, выбираясь наружу. Джокер ведёт меня в гостиную, и я с удивлением отмечаю, что в доме никого нет, только мы. Обычно Джокер был окружён лебезящей свитой, но сегодня её почему-то не было. — Всех разогнал, — поясняет он коротко, поигрывая скальпелем. — Иди сюда. Джокер притягивает меня к себе для поцелуя, но что-то внутри сопротивляется этому. Кажется, он замечает секундное сомнение, которое даже не успела осознать я сама, потому что моментально срывается в ярость. — Ах ты, сука, так ничего и не поняла? — резко дёргает меня за волосы вниз, и я падаю на колени, скуля, как подбитая собака. — Ты моя, и я буду делать с тобой всё, что хочу. У тебя нет права выбора. Нет голоса. Ты просто никчёмная тварь, которая будет есть собачье говно, если я прикажу. Он плюёт мне в лицо, и я прижимаюсь щекой к полу, стирая тягучую слюну и подбирая под себя ноги. Я уже не плачу: просто знаю, что за этим последует. Такое уже было после его возвращения. Такое уже начиналось и до. Джокер не успокоится, пока всё моё тело не будет покрыто синяками. — Мерзкая лживая сука, — Джокер с размаху пинает в живот, но благодаря защитной позе это не так больно, как он, возможно, хотел сделать. — Ты моя игрушка. Ты моя собственность. Не смей. Больше. Никогда. Мне. Перечить. Каждое слово — это удар. Каждая точка — гематома. — А теперь ты узнаешь, каково это — жить без лица, — Джокер хватает меня за волосы и тащит на диван. Я рыдаю (неужели до сих пор не высохли слёзные железы?) и пытаюсь вырваться, но не могу. Или не хочу. Я сама не понимаю, что происходит — вроде бы такие же избиения, как и раньше, но что-то внутри треснуло, хрустнуло и обвалилось острыми обломками в глубину души. Может, это мой позвоночник? — Нет! — мой вскрик, сочащийся яростью, наполнил гостиную. — Пошёл на хуй от меня! Годы тренировок придают силы даже ослабленному и избитому телу. Я выворачиваюсь и вгрызаюсь в руку изумлённому Джокеру, чувствовая, как маленький кусочек мяса отделяется от ладони. — Ах ты… — он не успевает сообразить, как я проскальзываю между его ногами и оказываюсь сзади. Быстрый бросок к стене, и висящая там секунду назад бита уже в моих руках. Я размахиваюсь, сплёвывая кусок Пудинга на пол, но Джокер уходит от удара, заставляя меня податься вперёд. Воздух гостиной загустился от гнева. — Посмела залаять на меня, шавка? — мне хочется увидеть в этих глазах уважение, но там плещется только презрение. — Ты знаешь, что с тобой теперь будет? — Ты больше ничего мне не сделаешь, — мы кружим вокруг дивана, и ни один из нас не пытается напасть. Каждый знает, что выжидательная позиция — самая правильная. Он сам меня этому учил. Вот только Джокер не знал, что я слишком способная ученица, и многому научилась от Дэдшота, пока он там где-то прохлаждался. Я вскидываю маленький женский револьвер, спрятанный до этого в шкатулке, которую я успела опустошить во время этих ритуальных танцев вокруг дивана, и улыбаюсь — той самой безумной улыбкой, которую он когда-то любил. — Прощай, Пудинг, — Джокер дёргается в последнюю минуту, и пуля попадает ему в правое плечо. Я чертыхаюсь, но в одно мгновение догоняю его битой по голове. В этот раз он уже не успевает увернуться. Джокер падает на пол, и я пригвождаю его к месту ещё несколькими ударами. Я так зла… Я просто не могу остановиться. Р-раз: — Козёл! Два. — Ублюдок! Три. — Мерзкий сукин сын. Я в месиво расквашиваю его руки, ноги, тело — но не трогаю голову. Мне хочется, чтобы Джокер мучился. Так, как все его жертвы. Как я. — Я же тебя любила! — кричу в истерике и луплю как заведённая. — Зачем? Зачем? Останавливаюсь, уставшая и обессиленная. Он уже не встанет. Джокер, мой Джокер — что-то хрипит. Он умирает. — Пудинг? — Я всегда думал, — он захлёбывается кровью, трясясь в предсмертных конвульсиях. — Хорошие девочки так не делают. Я опускаю биту. Думаю всего пару секунд. — Хорошая девочка стала плохой, — и добиваю его последним ударом биты по черепушке. … Я смотрю на себя в зеркало, размазывая алые слёзы по лицу. Медленно беру в руки ржавые ножницы — хреновые, но их хватит для того, что я задумала. — Прощай, Джокер. Цветные хвостики — визитная карточка Харли Квинн — бесформенной массой падают в раковину, оседая прошлой жизнью на мокром фаянсе. Я больше не Харли. Я новая королева Готэма. И мне теперь надо держать лицо.