Постоянство

      Вздрагивая от чьих-то торопливых шагов, которые отчётливо слышны в тишине коридора, Хакуджи открывает глаза, тем самым спасая себя от удара о подлокотник кресла. Он что, опять уснул? И который час?       Он рукой протирает уставшие глаза, а потом потягивается. Мышцы затекли от неудобного положения и слишком жёсткого кресла. Утром снова будет всё болеть. Яркие краски небосвода отвлекают от мыслей о предстоящем дне, работе.       Прямо как его волосы.       Рука сама тянется к огненному зареву за окном, к переливающемуся диску солнца, чтобы хоть на секунду почувствовать что-то, что угодно. Но это всего лишь очередной закат дня, похожих один на другой. Хакуджи переживает каждый с томящим чувством, которое скребётся под ребрами.       Хочется сомкнуть руку, но пальцы дрожат — он не может.       Печальная улыбка трогает уголки губ от данного осознания. Жаль, что понял он это, когда годы непреклонно катились к цифре 40. Он переводит глаза на человека, сподвигшего на понимание простого факта — тепло и свет необходимы. Особенно для Соямы. — Кёджуро… Почему ты не разбудил меня? Я опять чуть не заснул, — мужчина разминает шею и наклоняется поближе к кровати.       Как обычно нет ответа и он даже не злится, только добродушно щурится, от чего в уголках глаз пролегают заметные морщинки. Разноцветные огоньки подмигивают ему, подпрыгивая на дисплее кардиомонитора. — Знаешь, я тут ходил пообедать в ту рамённую в переулке. Хозяин, как меня увидел, сразу спросил о тебе, типо: «Господин, а где же ваш приятель? Он так хотел попробовать эксклюзивное меню, даже месяц назад бронировал столик!» — Хакуджи старается передать голос низенького старичка и сам смеётся от своих кривляний. — До сих пор не могу поверить, что ты действительно это сделал. Там ведь народу практически нет.       Он подрывается на месте, лезет в сумку и вытаскивает оттуда контейнер с любимым блюдом Кёджуро — картофельным мисо-супом. — Он всучил мне его, когда я собирался уйти. Смотри, такой как ты любишь, сладкий и горячий, ну, был таким. Просто надо подогреть немного.       Дверь в палату открывается, и проходит дежурная медсестра, на которую Сояма смотрит с раздражением. Она проверяет аппараты, поправляет все исходящие из них трубочки, чуть взбивает подушку, после чего удаляется.       Хакуджи сам подходит и укладывает растрепавшиеся локоны так, как они лежали до прихода медсестры, так, как ему бы понравилось больше. Он садится на пол, рядом с изголовьем, и опускает на сведённые руки голову. Вглядывается в безжизненное лицо, наполовину скрытое маской для обеспечения дыхания. — Я видел, как от тебя выходил Танджиро с друзьями. Хорошие пацаны… Напоминают тебя, — он прикрывает глаза, обрамленные длинными ресницами. — Помнишь нашу первую встречу? Я тогда дрался с какой-то школотой, которая объявила себя царями района. Хех, ты тогда был, как мать Тереза, тараторил лекцию о хороших манерах. Ну и досталось нам всем потом от тебя, до сих пор помню!       Сояма медленно перевёл взгляд на большие руки, от которых у него каждую неделю появлялись ссадины и синяки. Тогда он ещё был подростком, волосы были покрашены в кислотно-розовый, также как и ресницы, тогда он надевал линзы, носил чокеры и вызывающе вёл себя со всеми, встречался с Коюки, которую постигла похожая участь… Тогда он был Аказой.       Сейчас же на холодном полу у больничной койки сидел Сояма Хакуджи, молясь всем богам, чтобы Ренгоку, который находится в бессознательном состоянии по его вине, очнулся. — Зачем ты вообще полез к ним? Я же сам был виноват, а из-за меня ты…тебя… — Хаджиме утёр выступающие слёзы рукавом. — Не бросай меня, Кёджуро, пожалуйста.

***

      В тишине палаты, иногда нарушаемой трелью кузнечика за окном, открывает глаза пациент, морщась от мучительной головной боли. Он обращает внимание на человека, уснувшего на краешке койки, облегчённо выдыхает, стараясь дотянуться до чужой руки.