Эгоизм

      Кажется, прошло уже лет шесть или семь с момента, как Микаса стала женой Жана Кирштейна. Это было целым событием — Боже, Жан был просто на седьмом небе от счастья! Он был безумно влюблен в Микасу, даже зная, что она никогда не забудет Эрена, он был готов на это. Жану было достаточно просто того единственного факта, что Микаса позволяет ему любить ее, позволяет быть рядом.       Поначалу это казалось несложным. Они проводили время вместе, гуляли, вспоминали веселые деньки, что были у них в прошлом. Все было довольно неплохо, но постепенно, день за днем холодность Аккерман точила его как болезнь, обезоруживая.       Жан из кожи вон лез, чтобы сделать ее счастливой, но всегда было одно «но». Чертов, мать его, Эрен Йегер и этот, трижды проклятый Жаном, красный шарф. Даже после стольких лет Микаса не расставалась с ним. Этот красный кусок ткани словно удавка на его шее — мешает дышать, жить, чувствовать хоть что-то, кроме тупой боли, засевшей в его груди. Микаса словно вообще не замечала, насколько это его ранило, разрушала их и без того хрупкую семью. Он старался держаться, делать вид, что все нормально, что они обычная любящая друг друга семья, но, кажется, со временем Микаса перестала видеть в этом смысл, а Жан — он просто устал.       Однажды ночью маленькая Саша прибежала вся в слезах, крича, что видела под кроватью страшного монстра. Жан всю ночь провел в комнате дочери, успокаивая и оберегая ее, а Микаса — она даже не пришла. Он должен был понимать, что это было в канун смерти Эрена, но Саша — их дочь и… Жан не понимал этого, черт с ним, но Саша их дочь, ее кровь… Почему? Разве даже этого недостаточно?! Его мама всегда была с ним в детстве, когда Жану было страшно, и неважно, что случилось в ее жизни, — она была рядом! Жан не понимал, но мирился со всем, что Микаса делала или говорила, но Саша — разве она не заслужила, чтобы мама была рядом? Кирштейн безумно любил Микасу, хотел, чтобы она, в конце концов, перестала тянуться к мертвецу. Жану вновь и вновь приходилось наступать на горло своей гордости ради их совместной жизни и, конечно же, ради Саши.       Наверное, это должно было рано или поздно случиться, Жан почти был готов, почти. Микаса налетела на него как ураган, показывая наполовину порезанный ножницами красный шарф. Саша все-таки добралась до него, он должен был лучше приглядывать за их малышкой. «Хотя, наверное, это к лучшему» — раньше бы подумал Жан, желая поскорее избавиться от красной удавки, но сейчас он просто молча стоял, опустив голову. Говорить не хотелось, Кирштейн просто слушал то, как Микаса кричит о его безалаберности, что она была в ванной всего каких-то пятнадцать минут, что он, черт побери, должен знать, как ей дорог этот шарф! А потом произошло то, чего они оба не ожидали от данной ситуации. — Лучше бы ты тогда умер, а не Эрен! — Слетает с губ Аккерман быстрее, чем она поняла, что только что сказала. Жан вскинул голову мгновенно, еще до конца не веря в услышанное. Он сжал кулаки так, что костяшки побледнели, а короткие ногти больно впились в кожу, но это пустяки. Все равно Микаса сделала ему намного, намного больнее, чем все, что с ним случалось ранее. Хотелось, чтобы это была неправда, Жану безумно хотелось, чтобы ему это просто послышалось, но нет. Микаса смотрела на него зло, сжимая в руках наполовину порезанный шарф, и Жан уверен, что он услышал все правильно. Кирштейн ненавидел этот красный шарф, Эрена и эту дебильную привязанность Аккерман к объекту своей влюбленности. И себя он тоже ненавидел, потому что не мог даже частично сравниться с Эреном, быть хоть наполовину таким же важным для Микасы, как он. — Хорошо. — Хрипит Жан, опуская свои остекленевшие карие глаза в пол, после чего, разворачиваясь спиной к Микасе, покидает их спальню. Та, кажется, окликает его, но он уже закрыл за собой дверь.       Кирштейн слышит плач своей любимой жены, чувствует, как маленькие ручки его дочери дергают его за штанину, но он просто не может ответить. Жан словно падает все глубже и глубже, тонет в океане. Свет солнца постепенно отдаляется от него все дальше и дальше, оставляя его в удушающей темноте и холоде.       Жан мечтал о жизни в центре, о прекрасной жене и шикарном доме, но ради Микасы променял все на надежду, что она в конце концов ответит ему «да». Они живут на окраине, которая быстро обрастает новыми домиками. Их семья не бедна, но Жан ненавидит это место, Шиганшину и снова Эрена, даже если его несет к тому проклятому дереву.       Жан падает на колени перед могилой Эрена, обнимает этот кусок гранита и просит, умоляет о том, чтобы все это закончилось. Жан просто хочет освободиться от этой боли в груди, даже если это значит умереть вместо Эрена, пусть будет так. Он пытался, правда пытался, но он не тот чертов смертник, которого так безумно любит его жена, и никогда им не станет. Жан царапает это идиотское надгробие с дурацким именем на нем, и одинокая слеза скатывается с его щеки на подбородок, а потом теряется где-то в траве. Где-то за его спиной звезда вспыхивает и через мгновение исчезает во мраке. Жан последний раз тяжело вздыхает, прежде чем провалиться во тьму.       Эрен просыпается неохотно, чувствуя слабость во всем теле и неожиданно холод. Он так давно не мерз, что уже забыл, каково это. Словно издалека он слышит голос Микасы, которая зовет Жана. «Причем тут Жан?!» А потом все резко возвращается в норму — точно, он же устроил дрожь земли, тот бой, и клинки Микасы вонзаются в его шею… Какого хрена тогда?! Эрен резко открывает глаза и жмурится от солнечного света, тело какое-то усталое, вялое, словно не родное. — Микаса?.. — Хрипит он, неуверенный в том, сон это или реальность. Аккерман плачет и обнимает его, просит простить ее за вчерашнее. Эрен обнимает ее в ответ, шепча, что все в порядке, а после случается то, что выбивает Эрена из колеи. Маленькие ручки цепляются за него, и он точно слышит, что девочка завет его «папа, папа» и тоже плачет. Он определено ничего не понимает, но инстинктивно обнимает и ее тоже, после чего неуверенно просит их пойти домой. Микаса кивает, помогая ему подняться. Все кажется таким неправильным, таким чужим, что Эрен просто молчит, стараясь понять, почему он сейчас здесь, почему он жив.       Когда они наконец возвращаются домой, Микаса наливает ему стакан вина и просит подождать пару минут, пока она уложит дочь. Эрен просто кивает, опуская взгляд на отражение в бокале, и замирает. Там на него смотрит Жан Кирштейн. Эрен вскакивает и в пару шагов добирается до ближайшего зеркала, надеясь, что все это ему привиделось, но нет. На него, как и пару минут назад, смотрит повзрослевший, немного уставший и заросший, но все тот же Жан, мать его, Кирштейн. Эрен делает пару шагов назад, не до конца понимая, в какое он дерьмо умудрился вляпаться, когда Микаса наконец возвращается. — Жан, прости, Жан… — Аккерман прижимается к нему, цепляется своими белоснежными руками за его рубашку. — Я не имела права говорить то, что вчера сказала, прости. То, что сделал Эрен, было по его собственной воле, но я просто… Я скучаю по нему, Жан, ты же знаешь, и Саша испортила шарф. Я просто не знаю, он так важен для меня… Я разозлилась, запаниковала, не знаю, все вместе, и это…       Эрен немеет, слушая ее срывающиеся на шепот извинения, и что-то ему подсказывает — вот она, причина, по которой он, а не Жан сейчас здесь. Эрен мягко отстраняет Микасу от себя, так, чтобы они могли смотреть друг другу в глаза, и ласково просит повторить то, что она сказала вчера. Микаса вновь плачет, ей так стыдно и больно лишь от мысли, что она могла это сказать. Почему Жан всегда с ней такой понимающий, такой тёплый?.. Она должна хотя бы сейчас ответить на вопрос, хотя бы сейчас… — Я сказала, что лучше бы умер именно ты, а не Эрен… — Низко опустив голову, шепотом повторяет Аккерман, а потом уже громче то, что она так не думает, что она действительно сожалеет, но Эрен уже ее не слушает. Он в ужасе отшатывается от нее, не веря, что Микаса вообще могла бы произнести что-то настолько ужасное. Значит, именно поэтому он сейчас в этом дурацком теле, а Жан тогда?.. О боже, нет… Блять! — Микаса!!! Как ты вообще могла такое сказать? Я столько сделал, чтобы вы были счастливы, ты была счастлива! Какого хрена, Микаса?! — Эрен не сдерживается, выходит не совсем так, как он привык слышать, но Йегер даже не задумывается, что сейчас он в теле Жана, и о том, как со стороны выглядит их перепалка. Он скалится, замечая чертов красный шарф, который, к слову, Эрен просил Микасу выкинуть. В пару шагов Йегер сокращает между собой и Аккерман расстояние и дергает за шарф. — Я же просил, Микаса, выкинуть его, забыть обо мне и жить дальше, а не хоронить себя и других. И уж точно не просил желать смерти тому, кто и так добровольно согласился гнить с тобой из-за этого! — Эрен высоко вверх поднимает шарф, после бросает на пол и давит ногой. Он так чертовски зол, что почти готов разорвать этот кусок красной ткани на части.       Микаса хочет возразить, неожиданно начавшему кричать Жану, но, увидев то, как горят его глаза, не может и слова вымолвить. Это был не Жан, он никогда не позволял себе повышать на нее голос, никогда не был с ней таким злым и никогда не смотрел на нее глазами, полными такой ненависти. Микаса пошатнулась, делая пару шагов назад. Ей ведь не кажется?.. — Эрен… — Мужчина отворачивается, зарываясь руками в волосы. Микаса помнит этот жест, Эрен делал так, когда бесился и не знал, что делать. Жан так никогда не делал, никогда… Боже, как такое вообще могло произойти? Он теперь Жан или Эрен? Что, черт побери, вообще теперь происходит? — Да, Микаса, теперь я Эрен, а знаешь почему? — Обманчиво мягко спрашивает Йегер, наконец повернувшись к девушке. — Правильно, Ми-ка-са, потому что ты убила Жана, уничтожила того, кто готов был ради тебя на все, отняла отца у маленькой девочки. — Эрен прикрывает глаза руками, стараясь не наговорить еще больше ужасных вещей. Это отвратительно, он почти чувствует тошноту от всей этой ситуации.       Вернись он к Микасе по-другому — Эрен был бы на седьмом небе от счастья, но он не готов переступить через труп Жана ради достижения мнимого будущего. Этот дом, эта жизнь и их с Микасой дочь — это не его мир, он не может претендовать на это. Эрен, может быть, и хочет, но не может, не имеет права. Единственное, что он может, что должен, — это, в конце концов, образумить свою любимую, дать ей наконец понять — он не единственный, не тот, на ком свет сошелся клином. Она должна, она обязана двигаться вперед, а не быть такой эгоисткой, какой сейчас предстала перед ним. В любом случае это все, что он может, имея лишь свое сознание в чужом теле, принадлежащем Кирштейну. — Так не должно было быть, Микаса, я должен быть мертв, а этот шарф — давно сгнить вместе с моими останками. Ты должна отпустить меня, Микаса, ты должна. Понимаешь? — Эрен больше не кричит, он смотрит прямо, не боясь и не таясь, давая понять, насколько он серьезен. Микаса поджимает губы, она понимает, что Эрен прав, во всем прав, но она все еще не уверена, что сможет. Ее синие глаза поднимаются на уровень глаз Жана, но от чего-то на нее смотрят зеленые глаза Эрена. — Я люблю тебя, Микаса, но мы не можем, только не так. Я не принадлежу этому миру, и ты знаешь это, как никто другой, — Эрен хочет продолжить тираду, но дверь тихонько открывается, и в кухню заходит дочь Микасы и Жана. Малышка подходит к отцу и дергает его за штанину, неуверенная, что ей стоит быть здесь. Эрен немного колеблется, раздумывая, стоит ли ему брать девочку на руки, но все-таки решается. Она похожа на Микасу этими черными локонами, но глаза карие — как у Жана, и улыбка тоже как у этой лошадиной морды. Эрен улыбается уголками губ, ласково поглаживая малышку по голове. — Микаса, Боже, у вас такая прекрасная дочь, хотя бы ради нее нужно двигаться вперед. Понимаешь? Это больно, страшно, но ты должна. Микаса, ты должна выбросить этот шарф, ты должна отпустить меня, ты должна, Микаса!       С каждой новой фразой голос Эрена становился холоднее, тверже и жестче, пока в нем и вовсе не начинают звучать стальные нотки. Перед ней больше не стоит Жан, это Эрен, а за его спиной — горящее поле, рушащиеся дома отстроенной Шиганшины и маленькая Саша, обнимающая окровавленное тело отца. К горлу подступает новый ком слез, а потом — она просыпается. — Эрен… — Микаса осматривается, она одна в своей постели. Сон был настолько реальным, что Аккерман не сразу понимает, где она, а когда наконец реальность достигает ее, то девушка аккуратно встает с кровати. Она должна найти Жана и извиниться.       Они действительно ругались этим вечером с Жаном, но это было не совсем так, как во сне, но достаточно, чтобы ее муж спал где угодно, но не рядом. Хотя ругались — это громко сказано, Жан никогда не повышал на нее голос, никогда не делал того, что могло бы ее оскорбить. Микасу это злило — на фоне своего идеального мужа она выглядела вечно хмурой, раздраженной эгоисткой. Боже, когда все настолько запуталось? Почему она не видела этого раньше? Не только Микаса кого-то потеряла, они все теряли близких людей. Почему только она одна может вести себя так? Жан ее так любит, делает все, что в его силах, а она даже не может просто сказать ему, что он важен для нее, дорог ее сердцу.       Микаса не уверена, где искать Жана, но когда она открывает дверь — понимает, что искать его и не нужно. Кирштейн сидит у дверей их спальни, прижав ноги к груди и закрыв уши руками, как раньше, когда происходило что-то ужасное. Его глаза закрыты, губы искусаны, и вся его фигура кажется настолько напряженной, что того и гляди от одного чужого прикосновения развалится. Микасе стыдно, что в этот раз он такой разбитый из-за нее, она довела бывалого солдата до состояния, когда он должен убегать, справляться со всем своим стрессом и болью таким образом. Вся его фигура кричит о том, что он едва может выносить те моральные страдания, которые свалились на его голову. — Жан… — Микаса зовет его неуверенно, не до конца чувствуя, что должна находиться рядом в такой момент. На самом деле Микаса вдруг задумывается, помнит ли она, как Жан вообще плакал — как Армин, Конни или Эрен. К своему стыду, Микаса не может вспомнить, чтобы Жан рыдал как они, и это неожиданно пугает. Неужели он держит это все в себе и сейчас тоже? Ее рука ложится на плечо мужа, и Кирштейн вздрагивает, его глаза распахиваются, он смотрит на Микасу, не до конца понимая, кто перед ним. — Жан, прости… — Микаса неуклюже падает перед ним на колени и утыкается мужчине в грудь, прижимаясь к нему как можно ближе. Жан неловко обнимает ее в ответ, поглаживая по спине. Ему никогда не нужно было лишний раз объяснять, что от него нужно, он просто делает, и это то, что сейчас действительно необходимо Аккерман. Смешно, она пришла утешить его, но вместо этого отчаянно ищет утешение с его стороны.       Они сидят, обнявшись некоторое время, после чего Микаса поднимает голову и одними лишь губами говорит «спасибо», а потом тянет Жана за его рубашку вниз. Кирштейн немного удивлен внезапной инициативой, но он ничуть не против. Их поцелуй неожиданно сладкий, несмотря на легкий привкус слез на губах Микасы. Они остаются сидеть так до рассвета, после которого Микаса просит Жана больше никогда не оставлять ее одну, на что Жан лишь едва улыбается. Это должно сработать для них обоих, Аккерман смотрит на эту улыбку и вновь тянется к Жану, обнимает его, показывает, что он нужен ей, важен для нее. — Спасибо, Микаса… — Шепчет ей куда-то в висок Жан, наконец расслабляясь.       Микаса больше не носит красный шарф, разве что лишь в тех случаях, когда они навещают Эрена. Теперь он просто лежит там же, где и их фотография 104-корпуса с первой поездки в Марли. На ней все такая же радостная и веселая Саша, задорная Ханджи и Эрен, который уже тогда знал, что умрет. Микаса стирает непрошенную слезинку и поднимает голову вверх, чувствуя мужские руки на своей талии. — Наши товарищи погибли не напрасно. Я уверен, если они наблюдают за нами, то точно хотят, чтобы мы были счастливы, — Микаса кивает, прижимаясь спиной к своему мужу. Она все так же сильно любит Эрена, но и Жана она тоже любит, не так, конечно, но по-другому, и он тоже важен, незаменим для нее.