I can only do so much
And of course it's never enough,
I don't think that you see
Exactly what you're doing to me.*
Здесь было так спокойно, что, казалось, время остановило свой бег, а окружающий мир застыл, словно в капле янтаря. Но всему приходит конец. Поднявшись с колен, Дазай Осаму отряхнул полы плаща и медленно побрёл прочь, будто всё ещё старался задержаться в этом месте. Но не один он оказался под влиянием безвременья: как только вероятность быть замеченным снизилась до минимума, с противоположной стороны показалась другая фигура. Человек, что скрывался поблизости, ни за что бы не признался себе в том, что наблюдал за Дазаем, что прятался — тем более. Позор! Однако, всё именно так и обстояло на самом деле. Осаму приходил сюда почти каждый день и каждый день беседовал, прислонившись к одному и тому же могильному камню. Что он говорил? Акутагава Рюноске не мог слышать слов, но он в этом и не нуждался, как и не испытывал нужды видеть лицо, чтоб прочесть по губам, — он и так знал все фразы наперечёт: То, каким Ода был сильным; То, как Ода был твёрд и непоколебим в своих принципах; То, что Ода был таким правильным, честным и чистым… Ода, Ода, Ода… В Акутагаву неоднократно плевали подобным, доказывая безупречность Оды Сакуноске и тем самым внушая собственную ничтожность, но не это его беспокоило: сверхштатная привязанность к тому Дазая — вот, что поистине выводило из себя. И всякий раз услышанное лезвием полосовало сердце, а домыслы и вовсе разбивали его вдребезги. — Лучший, значит… Ты до сих пор для него лучший, даже когда мёртвый. Си-ильный, — подходя к месту, где минутой назад стоял Осаму, передразнивая, прошипел Рюноске. Он перевёл взгляд с могильного камня на своего наставника, теряющегося среди ярких пятен недавно распустившихся азалий, и смотрел вслед, пока тот совсем не исчез. Акутагава постоянно только смотрит, они всегда — на расстоянии: физическом или, что ещё нестерпимее, эмоциональном. Он дрожал, точно стрела, которая не способна сорваться с тетивы. Ему так и хотелось ринуться за ним, позабыв о гордости, но догонять получалось лишь мысленным криком в спину: «Чем я хуже? Что мне ещё сделать, чтобы ты заметил меня?»Дай же мне повод догнать тебя!
И Акутагава злился. Злился на Дазая — за то, что тот не замечает его умений, вообще — не замечает его; ...на Одасаку, у чьей могилы он сейчас стоял, — за то, что тот умер и заставил Осаму отныне всё свободное время проводить здесь, наполняться мыслями о нём куда больше, чем когда-либо; за то, что ещё больше возвеличил себя в его глазах своей нелепой смертью, а она была — с его-то способностью! — несомненно нелепой; ...и на себя — за слабость, жалость, безумное желание быть с Дазаем рядом, когда по итогу получалось лишь наблюдать издалека. Но в последнем Рюноске отчаянно не хотел себе признаваться. Когда появилось это влечение? Когда оно превратилось из банального «быть похожим на семпая» в патологическую одержимость? На эти вопросы Акутагава не мог найти ответы, а если и мог — то каждый раз приходил в слепую ярость, лишь мысли переходили грань дозволенного. И вот сейчас, едва он коснулся запретной темы, его охватил порыв разнести этот чёртов мир — разбить янтарь, таящий в себе упоительное спокойствие, которое так нагло уводили всё это время. Акутагава без сомнений расшвырял бы белоснежные лилии, аккуратно возложенные у ненавистной могилы, если бы не внезапный звонок, очень кстати остановивший его. — Слушаю, — раздражённо ответил он, пальцами свободной руки потирая переносицу. — Да, Мори-сан. Не забыл. Скоро буду.***
Подойдя к дверям штаб-квартиры главы Портовой мафии, Акутагава решительно постучался и, не дожидаясь приглашения, зашёл внутрь. Кабинет босса был весьма обширным, но за счёт пышных ковров и повсеместного сияния — солнце уже склонялось к западу, беспрепятственно проходя сквозь высокие окна — не казался пустым. Его вполне можно было назвать уютным, но Рюноске он никогда не нравился. Где-то на другом конце зала Мори Огай, шумно восклицая, хлопотал над причёской Элис, пока та, высунув кончик языка, что-то старательно рисовала за его столом. — Проходи-проходи, — едва взглянув на вошедшего и не оставляя попыток уложить непослушные волосы, начал Мори. Акутагава нашёл это занятие довольно бесполезным: вид девочки был и так хорош. Так же хорош, как и… Мысль за мыслью, и вот он уже не здесь: он снова там, в безмолвии наблюдает за Дазаем, затаив дыхание не столько от того, чтобы не выдать себя, сколько — чтобы не пропустить ни единого жеста со стороны Осаму. Приложив все силы, чтобы сконцентрироваться на каждом произнесённом слове, Акутагава настроился на речь Мори. — …Он тоже будет один. Или же отправит своего человека. Как бы там ни было, он не так глуп, чтобы противоречить нашим условиям и направить целый отряд. Что делать после, ты знаешь. Мори прервался, недоверчиво бросив взгляд в сторону подчинённого. — Ты чем-то обеспокоен? — продолжив старательно отделять прядки друг от друга, без особого интереса спросил босс. — Ничем, что могло бы повлиять на качество выполнения поручения. Всё будет сделано, Мори-сан, — молвил Акутагава. — Могу идти? Мори кивнул, и Рюноске невозмутимо направился к выходу. — Элис, милая, на чём это ты рисуешь? Случаем ли не на моих серебряных…? Чем закончился разговор Акутагава уже не мог слышать: лифт стремительно уносил его вниз для того, чтобы вновь выплюнуть в самое сердце Йокогамы.***
Солнце бросало прощальные лучи городу, но туда, где находился Акутагава, они не доходили. Прислонившись к почерневшей от влаги высокой стене, он ждал назначенной встречи. Рюноске не выносил лицемерие, предпочитал действовать решительно и напрямую. И потому служившая прикрытием дипломатия, к которой Акутагава должен был прибегнуть, когда конечной целью, среди прочего, являлось уничтожение объекта, — действовала на нервы. Закат алым бутоном распускался над заливом. Секунды складывались в минуты, уносясь в прошлое, но затишье нечему было оборвать. В ожидании повернувшись туда, где почти смыкались в единой точке параллельные стены заброшенного порта, Акутагава взглядом задержался на клочке неба, окрашенного в удивительный цвет. — Живописно. Как сегодня утром, — прошептал Рюноске, вспоминая роскошные азалии, а вместе с ними и исчезающего Осаму. Этой мимолетной ассоциации оказалось достаточно, чтобы тотчас отдаться смутным переживаниям. Казалось бы, ничто не могло пойти против плана, и, если бы не рассеянность Акутагавы, враг уже был бы обезврежен. Всегда безжалостный, нетерпимый к слабостям чужих людей, он всё же имел одну слабость — свою слабость, — и сейчас она беспощадно подставила ему подножку. Едва успев увернуться, он тут же использовал Расёмон и в считанные секунды прикончил таившегося на крыше снайпера. Ещё мгновение, и утренние азалии стоили бы Рюноске жизни. Уж что-что, но догадка, что враг возьмёт ту же стратегию и в конечном счёте примет решение убить члена Портовой мафии, — должна была прийти в голову. Пуля прошлась по касательной, слегка задев плечо. Конечно, мёртвый весьма бесполезен в передаче вербальной информации, на которую так рассчитывал Мори, но найденное в карманах сможет окупить потерю — по крайней мере, Рюноске надеялся на это, ибо не понаслышке знал, насколько высока цена подобных ошибок. Когда всё было закончено, а необходимое — извлечено из карманов жертвы, Акутагава опустился на землю и упал на колени: боль хоть и не катастрофически, но ощутимо жгла в месте ранения. — Это ты там сидишь, Акутагава-кун? А то я уже прогулялся по всем подворотням. Рюноске обернулся в сторону до боли знакомого голоса. Там, в конце коридора, где алое постепенно сменялось тёмно-багряным, очертилась не менее знакомая фигура, которую Акутагава мог угадать из тысячи тысяч. Он резко подскочил на ноги, от чего усиленно забило в висках. — Что я вижу? — театрально подхватывая того под плечо, нарочито тревожно воскликнул подошедший Дазай. — Рю-кун смертельно ранен? Акутагава зашёлся кашлем — то ли под напором болезни, то ли в приливе защитного смеха. — А Вы пришли, чтобы спасти меня? — вытирая рот кистью, поинтересовался он. Несмотря на очередную роль Дазая, призванную снова уязвить своего подчинённого, грудь Рюноске охватило странное, щемящее чувство. Оно возникало неизменно, только мысли заходили о наставнике или же когда тот появлялся на горизонте, и возрастало прямо пропорционально по мере его приближения. А в такие моменты, как сейчас, когда Осаму находился непозволительно близко, чувство становилось и вовсе невыносимым — мучительно невыносимым, приятно невыносимым, — что хотелось кричать. И о каком контроле в принципе могла идти речь? И всё же Акутагаве удавалось контролировать себя. — Эм, один мой друг сказал спасать слабых людей… — задумчиво произнёс Дазай, поднимая руку, запачканную не своей кровью. Закат отразился на ладони, и та почти слилась с ним — лишь белые бинты взметнулись следом, контрастно расчерчивая небо. Акутагава сжал челюсть до скрипа зубов, но тут же расслабился: гордость вновь была ущемлена — но в первый ли раз? Усиливающийся трепет в груди и неведомая теплота, излучаемая Дазаем, даже если тот был неискренен, даже если разговаривал с явной издёвкой — а с Акутагавой он иначе и не говорил, — даже если снова вплетал в разговор своего Сакуноске, — эта теплота не позволяла Рюноске злиться на Осаму. Только — на себя. — Так… Так и зачем же Вы пришли? — силясь устоять на ногах, повторно спросил Акутагава. — Вообще-то, — Дазай понизил голос и отстранился, — я пришёл попрощаться. Брови Рюноске неосознанно вскинулись, глаза сделались круглыми, и сейчас он походил на ребёнка даже больше, чем когда Осаму взял его в ученики. Конечно, Дазай заметил столь разительную перемену, но решил не подавать виду. Пока что. — Что ж, — продолжил он, — хочешь, чтобы местом нашей прощальной встречи послужила эта дыра? А ведь там догорает такой закат! Со вчерашнего дня такого не было…***
Когда они вышли к заливу и устроились на бетонированной пристани, небо уже сменилось бирюзово-зелёным одеянием, рождая первые звёзды. Тихие волны плескались под их ногами. Вечерняя прохлада мягко окутывала плечи обоих, даря скорее уют, нежели доставляя неудобство. — Значит, Вы уходите, — первым прервал молчание Акутагава; и прозвучало это скорее как утверждение, нежели вопрос, ведь, будь это вопросом, ему совсем не хотелось знать ответ; ответ на вопрос, что является причиной ухода, — в том числе. — Да, я покидаю Портовую мафию, — беспечно бросил Дазай, будто речь шла о самой обыденной вещи в мире. Нельзя было сказать: шутит он или говорит всерьёз. Впрочем, как и всегда. На противоположном берегу один за другим зажигались огни, танцуя в зыбкой ряби и поглощая собой отражённые точки-звёзды. Акутагава запрокинул голову ввысь, но и в небе не нашёл их: огни Йокогамы доставали звёзды и там, в их законной обители. — И мы будем врагами? — Может, и будем, — также безразлично произнёс Осаму, откидываясь спиной на холодный бетон причала. Акутагава прерывисто выдохнул вечерний воздух. «Может, и будем…» — повторил он про себя. Может, и будем… Но для тебя я всегда был ничем, пустым местом. Ты не замечаешь моих побед, холодно проходя мимо, зато каждый промах разбираешь на атомы и так сладко смакуешь, словно данго, а после — беспощадно бросаешь в лицо. Так искусно умеешь делать только ты. Однако это можно изменить: я сделаю всё, чтобы стать хоть чуточку достойным тебя, даже если для этого понадобится совершить невозможное. А вот тот факт, что ты для меня — лучший из всех, уже никакая сила на свете не сможет изменить. В этом и вся разница. Акутагава смотрел на него, пока тот безмятежно лежал, прикрыв глаза. Блики света, отражённые от воды, играли на лице Дазая, делая его таким живым и загадочным — ещё более загадочным, чем оно было всегда. Он пока не привык к тому, что лицо больше не скрывали бинты, а потому, сам того не осознавая, начал любоваться им, задерживая взгляд на каждой чёрточке, стараясь запомнить каждую ямочку. Он поймал себя на мысли, что за долгие годы обучения и сотрудничества впервые видит его так близко, и эти бинты — дурацкие бинты! — отныне не помеха. Акутагава желал прикоснуться к нему, стать ещё на сантиметр ближе, чтобы сильнее ощутить разливавшееся по телу тепло, напитаться им сполна, утолить жажду на как можно больший срок — ведь теперь Осаму уходит, и Рюноске боялся потерять его навсегда. — Знаешь, совершенство — это смерть, — нарушил тишину Дазай, и Акутагава резко опустил едва приподнятую руку. — Возможно, именно поэтому люди неосознанно тянутся к смерти. — Поражение — это тоже смерть, — нахмурился Акутагава, тем самым пытаясь сделать голос убедительно отчуждённым. — Про себя говорите, Дазай-сан? — О, нет, — засмеялся тот. — Я просто хочу умереть! А ведь Акутагава умирал, умирал внутри каждый раз, когда наставник приводил в пример Оду; или когда, смеясь на ходу, те вместе направлялись в Люпин после очередного удачно завершённого дела, а он — проходил мимо, и только потоки дождя, что били наотмашь, согревали его… Каждый раз, когда Дазай совершал очередную попытку суицида и уже никто не воспринимал его выходки всерьёз, — Рюноске умирал вместо него. Он видел то, что так умело скрывалось Осаму ото всех — боль. Акутагава чувствовал бездну — это бесконечное одиночество, что так болело в чужой груди. И он мечтал заполнить пустоту, даже если для этого потребуется отдать всего себя, зализать все раны, сделать хоть что-то, чтоб у Дазая больше и в мыслях не было убивать себя. А что… Что, если Дазай уходит из Мафии для того, чтобы совершить новую попытку? Которая окажется последней и — удачной? Иначе почему он постоянно посещает этого несчастного Сакуноске?.. Пусть уходит, пусть не признаёт меня! Я смогу работать в организации, даже если его там не будет; если он уедет — я смогу ходить по улицам, зная, что не встречу его; я буду ненавидеть его, но буду знать, что где-то его ноги ступают по незнакомым тротуарам. Но если, если… В этот момент Дазай поднялся, лёгким шорохом отвлекая Акутагаву от новой волны нахлынувшего отчаяния. — Ну, как видишь, я с тобой попрощался, а теперь мне надо сделать несколько дел. Сообщить Мори о своём уходе в том числе. — Мори-сан ещё не знает? — Акутагава неуверенно посмотрел на Осаму. — В общем-то, — Дазай пожал плечами, — ты первый, кому я об этом сказал. Что-то кольнуло в области сердца, разлилось новой порцией тепла в животе — и это показалось таким странным на фоне отчаяния в связи с узнанной информацией и, пожалуй, окончательным решением Дазая. Подумать только… Первый! Звук удаляющихся шагов, эхом разносящийся по набережной, заставил Акутагаву поспешно встать. Его взгляд был устремлён вслед уходящему силуэту. Фигура, так контрастирующая ранее на фоне заката, сейчас удалялась во тьму, полностью сливаясь с ней. Снова, снова он уходит! Кто ведает, при каких обстоятельствах они теперь увидятся? Акутагава подумал, что если он сейчас что-нибудь не сделает, то будет жалеть об этом до конца жизни. Он закусил губу, вновь борясь с диким желанием броситься за Дазаем.Просто дай мне повод развернуться и бежать от тебя!
Развернуться и бежать. От тебя — не наоборот!
Внезапно стук шагов прекратился. — Как думаешь, почему люди бывают скупы на слова похвалы и награду? — голос был тих и пронзителен одновременно. Акутагаве казалось, что его слышит один он, но вместе с этим слова будто волной раскатывались над всем заливом. — Почему? — крикнул в темноту Рюноске. Молчание. Дазай всё рассчитал даже для этого момента: ночная мгла прятала его, и Акутагава не мог видеть улыбку — искреннюю улыбку, что впервые за долгие годы озарила привыкшее к маскам и давно равнодушное ко всему лицо Осаму. — Не потому ли, что они таким образом хотят сделать своих учеников сильнее всех? Максимально приблизить к совершенству, но не позволить достичь его? Научить танцевать на острой, как нож, грани, не переходя её? Шаги возобновились и вскоре окончательно сменились оглушающей тишиной. Акутагава стоял растерянный, боясь пошевелиться. Немое потрясение сковало его. Поражение — смерть… Смерть — совершенство… Отдельные фразы роились в голове, никак не складываясь в нужный паззл. Логика оказалась бессильной там, где чувства захватили не разум — всё существо. Но что-то внутри, ещё не созревшее, до конца не оформившееся заставило дыхание сбиться, а сердце — участить свой ритм. Акутагава поправил жабо, будто кислорода не хватало для того, чтобы сделать глубокий вдох. — Наконец-то ты дал мне то, в чём я так нуждался. Причину… — опустив веки, рвано произнёс он. Заря грядущего дня разлилась по его бледным щекам. Он потерял счёт времени и, лишь взглянув в сторону востока, понял, что новый день уже вступал в свои права. Акутагава, странно покачиваясь и прижав руку к телу так, словно только сейчас вспомнил о ране в плече, направился прочь от залива.***
— Одасаку достиг совершенства, — выдыхая предутренний воздух, проговорил Дазай. — Кажется, я сделал всё, чтобы ты не пошёл по его стопам, Акутагава-кун. Настанет время, и ты станешь сильнее, чем кто-либо — и не только в Портовой мафии. Он вышел из закоулка заброшенного порта, провожая взглядом Рюноске. Судьба так иронична, если в течение одних суток приготовила каждому из них сыграть одну и ту же роль. Зная, что кроме восходящего солнца его больше никто не услышит, он добавил: — А даже если и не станешь, я всегда буду гордиться тобой, мой чертовски ревнивый Рю-кун. Осаму развернулся и направился в противоположную сторону. Чем выше поднималось солнце, тем дальше удалялись друг от друга эти двое, но любовь — так плохо скрываемая одним и отлично замаскированная другим — навеки сблизила их, крепким узлом перевязав обоих. И этот узел будет вечен: как вечен свет, как вечен мрак, как вечен город Йокогама — по какие бы стороны от его центра они не оказались в будущем.