Половина

Жан медленно бредёт по улице, не обращая внимания ни на раненых, ни на трупы, ни на тех, кто пытается разобраться со всем этим адом. Ему плевать. Плевать на всё, что происходит в этом чёртовом мире, потому что его собственный только что рухнул. Он видел его. Видел развороченную грудную клетку и оставшуюся половину лица. Видел пустые глаза (глаз — мысленно поправляет себя Жан), почерневшие губы и побледневшие веснушки. Он всё это видел, и забыть не получится. Не получится притвориться, будто всё это страшный сон, и ждать, когда Марко отыщется среди разбросанных по городу остатков солдат. Надежды нет. Ничего вообще нет. Есть только Жан и его боль. Хотя, в общем-то, боли тоже нет. Осталась пустота. Ему в голову приходит, что он не помнит, когда они виделись в последний раз. Как тогда Марко выглядел? Он ему улыбался? Что-то говорил? Приободрял? Да, скорее всего. Это так похоже на него. Наверняка ещё помахал ему на прощание, уходя со своим отрядом. На прощание. Слёз нет. Слов тоже. Жан просто идёт, не глядя по сторонам, не понимая, куда именно он направляется и направляется ли вообще. Может, он идёт на месте? Может, он вообще лежит? Может, его приложили по голове и всё это просто страшные галлюцинации? Может… Может, он умер? Стало бы намного проще, если бы это действительно было так. Если Жан мёртв и Марко тоже, всё не так плохо. Всё даже почти хорошо. Только было бы жаль маму, да и семью Марко тоже, но после смерти это не так важно. После смерти — и до неё тоже — важно быть вместе. Важно держать его за руку, целовать в веснушчатую щёку и перебирать пряди тёмных волос. Остальное не имеет смысла. Впрочем, теперь ничто не имеет смысла. Чувство, будто у него забрали часть жизненно важных органов. Так же, как Марко лишился половины тела, Жан лишился половины души. Ему кажется, что он больше никогда не улыбнётся, никогда не заплачет, никогда не полюбит. И если насчёт двух первых пунктов у него самого ещё есть сомнения, то насчёт последнего — нет. Никто и никогда не сможет заменить Марко. Никто и близко не похож на него. Ни один человек не умеет так краснеть от смущения, улыбаться при встрече, щурить глаза от солнца и сонно моргать по утрам. Никто. Марко словно вырезан из солнечного луча, в его волосах всегда тёплый ветер, в глазах — мягкая летняя ночь, а на щеках — звёздное небо. Не только на щеках — весь Марко как будто усыпан мелкими веснушками, как тёмное ясное небо в августе. Жан продолжает идти. Все его мысли далеко-далеко от Троста. Они где-то там, где нет титанов, нет войны, нет смертей. Где Жан держит за руку Марко, и они смеются, падают на траву и целуются — неумело, но искренне и чувственно. В груди что-то ноет. Кто-то его окликает и, кажется, не раз: Кирштейн чувствует, как чьи-то пальцы сжимают его плечо, сильная рука трясёт его, пытаясь вернуть к реальности, но ему не хочется. В глубине мыслей, в этом крохотном мирке его самых сокровенных мечт о жизни с Марко на какой-нибудь ферме Жану намного спокойнее. Зачем выныривать и судорожно глотать ртом воздух, которого теперь всегда будет недостаточно, если можно позволить сознанию тонуть? Но кто-то оказывается настойчивым. Когда взгляд парня фокусируется на человеке перед собой, он не узнаёт его, замечает лишь нашивку с двумя розами на куртке. Незнакомец хмурится и ведёт его куда-то. Жан не задаёт вопросов. Ему всё равно. Хотя он надеется на два варианта — один безумнее другого: что сейчас к нему выйдет Марко, скажет, что это была какая-то ужасающая ошибка и он на самом деле жив… Ну, или в крайнем случае что его ведут на эшафот. Неважно, за какие преступления его осудят, если итогом будет смерть, он согласен признаться в чём угодно. Однако он оказывается… на кухне. Уставшая женщина с добрыми глазами заставляет его выпить тёплый сладкий чай, гладит по голове и что-то успокаивающе говорит. Жан не вслушивается. Потихоньку он трезвеет — возвращается в этот мир, буквально физически ощущая утрату. Инструктор Шадис однажды сказал им, что если человеку отрезать руку или ногу, он не сразу поймёт и даже может не сразу почувствовать боль. Только спустя какое-то время мозг не сможет противиться сигналам тела, и пострадавшему придётся принять все мучения в полной мере. Рано или поздно. Сейчас Жан ему верит. Потому что теперь этот пострадавший — он сам. Всё, что происходит в следующие несколько часов, он едва ли может вспомнить. Кирштейн приходит в себя у погребального костра в окружении кадетских товарищей. Если бы ему было дело до них, он бы заметил, как в их глазах плещется беспокойство. Касаясь осколков костей и стараясь убедить себя в том, что это кости Марко, он говорит с ним. Шепчет всё то, что не успел, что не хотел успевать, потому что верил, что у них впереди ещё куча времени на дурацкие признания и выражение чувств. Теперь времени больше нет. Но лучше поздно, чем никогда, правда же? Горячий шёпот не приносит облегчения. Не приносит ничего, кроме горечи на языке и ожогов на подушечках пальцев. Всё бессмысленно. Всё, включая мир, будущее, его собственную жизнь. Марко лишился половины, но Жан с готовностью отдаёт ему свою. Отныне у них два лёгких на двоих. Два глаза на двоих. Один рот и один нос. И одно сердце — оно и так было поделено пополам, но сейчас это чувствуется особенно остро. Время безжалостно бежит вперёд, унося Жана всё дальше от тех пасторальных мечт. Титаны, интриги, сражения заполняют его будни, но не успокаивают и даже не отвлекают. Где бы он ни был, что бы ни делал, все его мысли занимает лишь Марко. Живой, улыбчивый, солнечный и такой родной, что хочется взмахнуть рукой, провести по щеке, притянуть к себе и не отпускать. Но мираж рассеивается каждый раз. Во всяком случае, он помнит его таким, а не просто искорёженным телом. У Марко нет могилы. Его сожгли на общем костре, где перемешались руки, ноги, кости, куски плоти… Поэтому Жан обращается куда-то в небо, когда хочет сказать ему что-нибудь. Иногда он думает, что Марко стал ветром — тёплым, несущим надежду и радость, обнимающим за плечи и целующим в кончик носа. Жан рассказывает ему все новости. Во всех деталях, акцентируя внимание на стратегии, каких-то мелочах, связанных с ведением боя или построением: он знает, что именно это всегда интересовало Марко. Редко, очень редко он говорит о том, как сильно скучает. Не потому, что ему не до этого или он забывает, а потому, что это не нужно озвучивать вслух. Они оба и так в курсе. У них одна любовь и одна тоска на двоих, и не имеет смысла подыскивать слова и, задыхаясь от комка в горле, шептать что-то в пустоту. Но порой Жану хочется сказать нечто важное. Словно это поможет ему ухватить Марко за рукав и удержать рядом ещё на мгновение, словно так он не сойдёт с ума от боли и отчаяния, которые, вопреки заверениям друзей, не притупляются со временем. Он не произносит ничего, просто шевелит губами. «Весь этот мир был только для нас, а теперь остаётся лишь половина». По щекам Жана текут слёзы. И он знает, что лишь половина из них принадлежит ему самому.