🖤
— Снова приснился плохой сон? Тэхён ласково гладит Чонгука по руке. Когда ему снятся кошмары, Тэхён обычно просыпается, чтобы его успокоить и лечь обратно спать вместе — снова в обнимку, снова рука в руке, сердце к сердцу. — Ужасный, — бурчит Чонгук ему в затылок. — Будто обнимаю тебя, а ты исчезаешь. На столе — завтрак на двоих. Чонгук любит готовить, потому что Тэхён при виде вкусной еды становится счастливым. А оно заразно, счастье. Он ещё сонный и со следом от подушки на щеке, но очень довольный. Вместо того чтобы есть, Чонгук любуется им. Доволен Тэхён, доволен и Чонгук. Когда твой любимый человек сияет для тебя и из-за тебя, ты чувствуешь успокоенность. — Чем хочешь заняться сегодня? — спрашивает Тэхён. — Чем угодно, — говорит Чонгук. — Главное, с тобой. Тэхён смеётся всякий раз, когда Чонгук начинает напоминать влюблённого дурачка. Он так ему и говорит — дурачок. Его особенность в том, что он не умеет скрывать, когда чувствует что-то. Любит, значит проявит свою любовь в той мере, сколько её есть. Как мальчишка: ему и голову снесёт, и чувство такта, и ревностью накроет, и лаской. Тэхён над ним шутит, но по-доброму, а сам сияет с головы до ног. Любит, так любит. Любит взаимно — остальное не первостепенно. И жизнь эта, как светлая сказка. Твой любимый человек, ваш тёплый дом, где вы вместе, как в уютном гнёздышке. Ну это ли не мечта? Чонгук не знает, можно ли чувствовать больший восторг, чем когда твоя пара танцует перед тобой в помятой футболке под попсовую музыку в вашей гостиной, совершенно ничего не стесняясь и выглядя малость нелепо, изображает певца или певицу, пока поёт в расчёску, и вы смеётесь вместе, как два дурака, потому что вам весело. Тэхён тащит Чонгуку разные камушки, когда они ездят к морю в Пусан. Чонгук в них ничего необычного не видит, пока Тэхён не распишет ему, какой у того или иного камня гладкий бочок, сколько на нём разных крапинок и какой приятный у него цвет. Каждый камешек, который забирает с собой Тэхён, они кладут в коробочку и иногда достают, перебирают их и любуются тем, как красиво может рисовать природа на обычных камнях. Тэхён видит в этом искусство, особенно тонкое и изящное, и кто такой Чонгук, чтобы не разделить с ним этот почти детский восторг? Он называет Тэхёна ангелом и говорит, что не понимает, за какие заслуги ему достался такой бесценный подарок. Тэхён отвечает, что не знает, за какие грехи ему достался такой жестокий парень. — Ведь ты крадёшь моё сердце! — и в шутку бьёт его по плечам. «Я готов отдать тебе своё», — думает Чонгук. «Я готов отдать тебе всё, что твоей душе угодно». Каждый раз Тэхён приходит с работы голодный и накидывается на еду с довольными стонами, а Чонгук подкладывает ему в тарелку что-нибудь вкусное и побольше, даже если знает, что он не сможет столько съесть. — Ты ведь и сам на работе устаёшь, — с набитым ртом говорит Тэхён, — и всё равно готовишь, а я всё съедаю. — Мне нравится, когда ты хорошо ешь, — говорит Чонгук и кладёт ему самую большую креветку из своей тарелки. — Надо бы мне уже научиться. Может, почаще будем заказывать доставку? Чтобы ты не нагружался так? — Я люблю готовить. Мне не сложно, ты ведь знаешь. Тэхён к нему ласкается и невнятно, пока жуёт, щебечет о том, какой Чонгук хороший. Негромко шепчет, какой он красивый, и бесконечно о своих чувствах, когда они занимаются любовью, и он лежит в их постели в свете ночника, уставший, мягкий и разнеженный, и смотрит на Тэхёна немного мокрым взглядом. Просит прощения, когда случайно царапает Чонгуку спину до крови в моменты исступления, и целует каждую содранную полосу, каждую лунку от своих отросших ногтей. Чонгук смотрит на Тэхёна, когда он занят, или спит, или гуляет с ним за руку, или кормит бездомную собаку, или моет ему голову так, что пена застилает глаза, — смотрит и влюбляется. Заново и больше. Больше и переходя всякие границы, какие только можно придумать. Пелена, которой окутывает его Тэхён, даже когда просто сидит рядом, — это тонкая дымка покоя и абсолютного, ни с чем не сравнимого счастья. В очередной из вечеров Чонгук стоит у плиты и напевает что-то себе под нос. Свежий овощной салат, заправленный домашним соусом на основе оливкового масла, два сочных говяжьих стейка прожарки медиум в острых специях, рис с пережаренными овощами и красиво засервированный стол. Когда позвонили в дверь, Чонгук удивился тому, что Тэхён пришёл с работы так рано. — Юнги-хён? — Чонгук пропускает его в квартиру и снимает фартук. — Давно не виделись. А мы с Тэхёном как раз скоро ужинать сядем, будешь с нами? Я успею приготовить и на тебя, пока он с работы едет. Юнги хмурится и косит на Чонгука глаза. Бывает, мы чувствуем, как что-то сжимается в животе от лёгкого непонимания. Обычно такие сомнения звучат, как тревожный звоночек: дзынь. Дзынь, дзынь. — Чонгук, я всё понимаю, тебе очень тяжело, — начинает Юнги и берёт у него из рук фартук, — но вот это, — он машет им перед его лицом, — уже слишком надолго затянулось. Чонгук уставился на него в непонимании. — Хён, ты о чём? Дзынь. Дзынь, дзынь. — Хватит тебе уже. Всё это выглядит очень жутко. — Я правда не понимаю, — растерянно говорит Чонгук. — Что жутко? Юнги тяжело вздыхает. — Давай поговорим? — Хорошо, только выключу плиту. Чонгук зовёт его с собой на кухню, и чем ближе они подходят, тем дурнее становится запах. Юнги тактично молчит, но дальше кухонного проёма не идёт. Закрывает нос рукой и тяжело сглатывает: половина стола заставлена тарелками с испорченной едой. Что-то покрылось плесенью, что-то стекало вниз по бортам посуды и пахло гнилью. Пахло так, словно эта кухня стала кладбищем пищевых отходов. — Так ты на ужин останешься? — между делом спрашивает Чонгук. Дзынь! Дзынь! Дзынь! Дзынь! — Какой ужин? — поражённо спрашивает Юнги. — Сколько это тут стоит? День, два, три недели, месяц... Складывай по датам. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, откуда в доме скопилась чёртова гора протухших блюд. Когда еду готовят на двоих, а ест её только один... — Ты про салат? — спрашивает Чонгук. — Я только что при... — Какой салат, очнись! — Юнги повышает голос и с отвращением обходит стол. — Я вижу только целую гору гнилой вонючей еды, которую ты скопил за месяц. Кусочки прилипшей к скатерти брокколи. Протухшая красная рыба, бутерброды с арахисовой пастой, покрытой островками плесени. Всё навалено тарелка на тарелку кривой гастрономической башенкой. Создаётся ощущение, что здесь давно никто не живёт. Что здесь решили развести тараканов, привадить крыс и собрать побольше мух. С бортика тарелки капает жирный бульон и мешается с потёкшим вниз рассолом от кимчи. — Тэхён скоро придёт, — говорит Чонгук. — Он будет рад тебя видеть. — Он не придёт. На колкости Юнги Чонгук не реагирует. Поворачивается к нему и улыбается без всякой злобы. Ничто не проходит бесследно, но бывают раны, которые оставляют бездонные борозды болячек. Ювелирным сечением, ржавыми гвоздями, — всем, что уготовано стерпеть человеческой душе. Юнги смотрит на Чонгука почти злобно, потому что он не перестаёт улыбаться, как дурак. — Смешная шутка, — говорит Чонгук. В его квартире становится душно. У Юнги начинает кружиться голова, но он стойко переносит всё, что выводит его на эмоции. Ему нужна минута, чтобы перевести дух и походить у приоткрытого окна. Чонгук отвлекается, чтобы попробовать соус к мясу на соль. — Ещё скажи, что он мне изменять надумал, — Чонгук качает головой. — Ты в своём уме? Юнги молчит какое-то время. В горле застревает ком, и он очень надеется, что это рвотный позыв от вида и запаха протухшей еды, а не подступающие слёзы. — Хочу тебе кое-что показать, — хмуро говорит Юнги. — Тэхён мне тоже дорог, ты ведь знаешь. Чонгук участливо кивает. — Съезди со мной кое-куда? Это не займёт много времени. — Но... — Мы вернёмся раньше него, — уверяет Юнги и делается ещё мрачнее. — Уж поверь. У Тэхёна странные друзья, думает Чонгук, пока они вместе едут в машине. Юнги — один из самых странных, по его мнению. И зыркнет злобно, и пошутит пошло, и выпьет не в меру, что потом не угомонишь. Но случается беда, и он всегда оказывается рядом. Иной раз Тэхён просит на него не злиться. Ну что с ним сделаешь? Юнги на самом деле хороший человек и ещё более хороший друг — проверено годами. За последнее время Чонгук с ним сблизился, хоть и понимать его лучше не стал. Ему главное, что Тэхёну хорошо. Он умеет разбираться в людях, поэтому Чонгук с ним редко спорит. В первом месяце зимы земля покрыта инеем и кое-где тонким слоем снега. Чонгук через окно наблюдает за тем, как их догоняют тучные облака. Когда здания редеют и появляется всё больше пустоши, Чонгук недоумённо смотрит на Юнги. Шутки у него и впрямь не смешные. — Хён, — зовёт его Чонгук, — это же дорога на городское кладбище... — Твоё помешательство сильно затянулось, — говорит Юнги, когда они доезжают до ворот. — Выходи. Сказать, что Чонгук не хочет, — ничего не сказать. Юнги тащит его силой. Через скрипучие ворота, через главную аллею, в проходы между могил, где промёрзшая земля начинает хрустеть под ногами. В какой-то момент Чонгук допускает мысль, что Юнги и правда спятил. Требует объяснить и пугается всё больше и больше. Ну не убъёт же он? Шаг, шаг, треск. Шаг, шаг, поворот. Боковая аллея, выложенная серой плиткой. Чонгук терпеть не может кладбища, потому что ему становится тревожно. Чёрный камень, редкие голые деревья, и всё покрыто тонкой снежной пеленой. Здесь особенный запах — запах чистой свежей гнили. Чонгуку становится дурно, когда он понимает, что дышит этим воздухом. Выпадает редкий снег. Хлопья падают на рыжие волосы Юнги, пока он тащит Чонгука за руку, а потом пихает прямо к высокой ограде в первом ряду. — Взгляни. Кого видишь? Стих колючий ветер. Чонгук уставился на плиту стеклянными глазами. — Знаешь, мне тоже нелегко, — говорит Юнги у него за спиной. — Найти в себе силы принять это, как данность, ещё тяжелее. Но не сходить с ума. Горе и запить можно, в конце-концов. Хоть снотворным, хоть водкой. Все справляются по-разному. Но справляются, хочет добавить, глотая горький ком. Чонгук падает на колени. Мёртвой хваткой цепляется за ледяные перила ограды. Юнги почти физически больно на него смотреть. Угасает. Тлеющий огонёк в глазах, и тот затухает. — От смерти никто не застрахован. Щёку обжигает мокрая солёная дорожка. — Жизнь, она такая, какая есть, понимаешь? И больше никакая, — Юнги осторожно делает шаг ближе. — С ним или без него, но это жизнь, твоя и самая дорогая. В ней всегда есть смысл, и раз уж ты весь его растерял, то нужно найти новый.А я вот блинов испёк...
— Как минимум попытаться.Так старался, только они подгорели...
— У тебя есть ответственность не перед нами, но перед твоей же собственной, мать её, жизнью.Правда вкусно? Это потому, что я тебя люблю!
— Чонгук, ты меня слышишь? Знакомое лицо. Лицо, которое он знает наизусть. Кого, кого видишь? Он улыбается. Хочешь улыбаться вечно? Чего ты хочешь? Всё в жизни рано или поздно подвергается сомнению. Теряет смысл, ищет и обретает новый. Находит старый. Новый старый смысл. Если не думать о том, в чём суть существования, живётся куда легче. Ты умираешь, и в последний момент тебе кажется, что всё решаемо. Тихое-тихое умиротворение, секундное, мимолётное. Говорят, вся жизнь несётся перед глазами, и ты понимаешь, что всё, что в ней было, — не зря. Умереть не страшно, когда знаешь, что у всего, что ты делал, была суть. Но каково это — умереть, когда всё вокруг теряет смысл? Громкие слова. Чонгук слышал их часто. Чаще, чем дикий вой в подушку особо тихими вечерами. И слова эти казались острыми, как закалённая катана. Его губы не могли говорить такие. Его слёзы не могли быть горькими, как дёготь. Кто улыбается тебе с фотографии? Выцветают пёстрые краски. Всё катится в пропасть. Ослабевшее тело тянется к земле. Ближе и ближе. Ниже. Чонгук мычит что-то себе под нос, когда Юнги пытается его поднять. Всегда кто-то должен сохранять контроль. Держать в руках себя, держать в руках его. Колыхнулись свечи в стеклянном абажуре. Впалые позолоченные буквы потемнели и задрожали. "Ким Тэхён" На удивление, Чонгук не плачет. Юнги готовился к худшему исходу. До машины шли молча, Чонгук еле волочил ноги, пока Юнги нервно курил, но не смел его одёргивать. Дорога до дома — в тишине. Чонгук не отвечал, не реагировал. Он побледнел, как смерть, ссутулился и даже не моргал. Юнги кое-как дотащил его до квартиры и проследил, чтобы он дошёл до спальни. — Хочешь поговорить? — осторожно спрашивает Юнги. Чонгук смотрит в одну точку. Юнги не решается подходить к нему ближе. — Теперь уже некого винить, — говорит он. — Думаешь, он бы хотел видеть тебя в таком дерьмовом состоянии? Тэхён эгоист, но не настолько, — он делает паузу, чтобы проглотить снова вставший в горле ком. — Ты понимал его лучше меня, но не твоя вина в том, что он не справился. Тик-так. Настенные часы не дают тишине быть настолько оглушающей. Заставить тело шевелиться куда сложнее, чем оставить его остывать в холодной квартире. Заставить мысли собраться в кучу, когда сознание немеет, — невозможно. Тик-так. Тик-так. Тэхён, который улыбается с фотографии, не улыбался в жизни. Мне очень плохо, говорил он. У меня болит душа. — Давай вместе съездим в больницу? — предлагает Юнги, присев перед Чонгуком на корточки. Мне снится, словно я умираю. Как-будто всё в этом мире хочет меня убить. — Я не поеду туда без него, — хрипит Чонгук. Если я говорю, что не могу, это не значит, что я не хочу. Это значит, что я не вижу смысла. Я не могу поднять своё тело. Я не чувствую его, пока не начну плакать. — Чонгук. Прекрати это. Мне становится легче, когда я ощущаю физическую боль, понимаешь? Боль в теле ничто по сравнению с тем, как разлагается душа. — Ты ляжешь туда лечиться. С тобой некому нянчиться. Я себя не чувствую. Я совсем себя не чувствую, Чонгук. — Завтра отвезу тебя к психиатру, и только попробуй не открыть мне дверь. Ты понял? Мне кажется, так ощущается смерть. Мне очень, очень страшно. — Я понял. Тэхён мог описать это достаточно подробно, чтобы Чонгук ужаснулся. Усилие, которое ты делаешь, отбрасывает тебя на несколько шагов назад. Ближе к земле. Чуть ближе. Когда ты смотришь на мир, который проплывает мимо тебя, ты ощущаешь себя в коматозе. Ты ощущаешь себя не как себя. Не в себе. — Ты хоть знаешь, что это такое — быть в разладе с самим собой? Это всё равно что быть ходячим трупом! Это больно. Это смерти подобно. И это неоспоримая правда. Чонгук плакал, когда слушал это изо дня в день. Когда Тэхён вжимался ему в грудь и выл безо всякой причины. Это был тяжёлый период, когда Тэхён перестал улыбаться, сильно сбросил в весе и стал много спать. Он всё чаще говорил Чонгуку отстать, помолчать и хотел побыть в тишине. Он ничего не делал целыми днями и ругался, когда Чонгук пытался вытащить его на прогулку, развеяться и подышать свежим воздухом, который пойдёт ему на пользу. Тэхён говорил: «Ты не делаешь лучше». Говорил: «Я люблю тебя, но не чувствую этого». В отражении зеркала он не находил себя. Ему казалось, что его глаза смотрят чужими глазами. Уставший взгляд, пустой, даже когда он мог улыбнуться. Ингибиторы на голодный желудок. Нейролептики, которые помогали не видеть дурные сны. Тэхён говорил, что бороться с самим собой невыносимо, а потом жался к Чонгуку и рыдал. Называл себя никем. Хрипел, кричал и начинал пугать всё больше и больше. Больше и больше. Юнги сражённо качает головой. — Где у тебя дубликат ключей? Не "у вас". "У тебя". Тебя здесь больше никто не ждёт. Чонгук отмирает, когда уже давно сидит один в промёрзшей квартире. Тик. Так. Тик. Так. Он вспоминает тот день медленно. Как приходит домой взволнованный и радостный, с порога зовёт Тэхёна и обещает, что они вместе смогут поехать в оздоровительный санаторий, потому что ему одобрили внеплановый отпуск. Щебечет о том, что он каждый день будет проходить комплекс лечения, отвлечётся от городского шума и точно пойдёт на поправку. Но Тэхён не отзывался. Тик. Так. Били настенные часы. Кап. Кап. Плыли узкие ручейки густой венозной крови. Чонгук бросился к ванне и закричал в надежде, что Тэхён проснётся. Судорожно тряс его, молил и плакал, когда потяжелевшее вдвое тело било холодом. Чонгук целовал его в макушку, целовал похолодевшие разорванные запястья, и горечь от его слёз мешалась с загустевшей кровью. Его эксперименты с болью нашли свой предел. Тэхён лежал безвольно, оперевшись головой на бортик ванны, такой спокойный, такой тихий. Весь в крови и слезах, Чонгук вызывал скорую, пока бинтовал изрезанные в мясо борозды на любимых руках. Надежда умирает не последней. Последним умирает здравый смысл. Много белых халатов. Много чёрной земли. Горечь и тяжёлое забвение, мучительное, долгое и страшное. В носу застрял запах крови, запах остывшего тела и марли. Это то, как работают механизмы защиты хрупкой человеческой психики. Уберечь тебя любыми способами. Пойти ва-банк. Ты сойдёшь с ума, но будешь счастлив. Будешь жить в небытие, неполный, нецелостный. Ты не вспомнишь ничего, пока тебя не заставят, а потом снова потеряешь всё. Чонгук берёт с полки ключи и медленно спускается по лестнице. «Жизнь, она такая, какая есть, — говорит Юнги. — И больше никакая». Всё происходит само собой. Чонгук доезжает до знакомого места на общественном транспорте и проходит через скрипучие ворота. Шаг, шаг, треск. Шаг, шаг, поворот. Кто ходит по кладбищу тёмными вечерами? Тихие могильные плиты, синие низкие тучи. Два стеклянных фонарика дрожат, подсвечивая чёрный камень. — Здравствуй. Тэхён приветливо ему улыбается. Просит зайти за ограду, побыть с ним ближе. — Как я мог тебя забыть... — шепчет Чонгук. В свете маленьких огней лицо Тэхёна дрожит. На плавном срезе его памятника застыла корочка снега. — Это твой любимый, — говорит Чонгук и протягивает ему зажатый в промёрзших пальцах круглый камень. Ниже, чуть ниже. Чонгук присаживается на край могилы, прислоняется лбом к фотографии. Гладит резные буквы, греет дыханием родное мёртвое лицо. Мигает фонарь у аллеи. Чонгук спускается ниже, сползает по плите и укладывается на бок. «Я слышу, как ты дышишь». Тудум. Тудум. Тудум. Ту. Дум. Пасмурным серым утром, под тонким слоем колючих снежинок. Под посиневшей рукой лежит гладкий фиолетовый камешек. Примерное время смерти: 22:00 Причина смерти: обморожение