***
— Гляньте, нашего любимого и единственного жидёнка опять избила мамочка! Марка передергивает. Он проходит между парт, вперив глаза в пол. — И даже с нами не поделилась! — класс омывает гул разочарования. Зверский гогот — назвать его подростковым язык не повернется — имеет что-то общее со звуком кипящих душ в концлагерях. Если школа — второй дом, то она вполне могла бы стать вторым Освенцимом. Он садится за свое место и с задних парт прилетает скомканный в шарик тетрадный лист. Марк счел себя за пуп земли, и то сравнение возмутительно до нестерпимой чесотки в кулаках. Дед Марка дал бы ему подзатыльник такой силы, что кипа слетела бы с головы заодно со скальпом. Он бежал из оккупированной Чехословакии, а его внук что? Вот именно. Его внук — ничтожество. Первым уроком история. Недавно они проходили Shoah. Потому Марк терпит. Марк терпит жидёнка, терпит братоубийцу. Терпение со временем перетекает в неотвратимое принятие, что он не более, чем пустое место и заслуживает большего наказания. Он винит себя во всех бедах, которые когда-либо происходили и когда-либо произойдут. Он обесценивает свою жизнь и не дает сдачи. Учителя не обращают внимания — мальчишки, что с них взять. Мальчишки играют в солдатиков, мальчишки убивают собственных братьев. В школе диссоциация бьет сильнее, и границы между ним и Стивеном размываются. Он неосознанно начинает копировать его поведение, позволяя ненасытной стихии хаоса в его разуме переворачивать всё верх дном. Он даже не откликается на собственное имя, когда его вызывают к доске. Марк Спектор? А такой вообще существует? Где-то в параллельной вселенной, наверное. В той, где он цельный, где дождь капает на него с неба, а не заполняет легкие, утягивая на дно. Марк приходит в себя уже сидя за партой, с удовлетворительной оценкой по истории в журнале. Он пишет на полях тетради крошечное слово спасибо. На перемене его перехватывают и тащат под локти, но он не сопротивляется. В начале урока они четко дали понять, что тоже привнесут свой вклад в его разукрашивание. Одним пятном меньше, одним пятном больше. В середине двадцатого века люди даже похвастаться подобным не могли — сразу умирали. Развешенные на хлипком заборе заднего двора листовки о загадочной смерти еврейского мальчика складываются в одно гигантское слово братоубийца. Мир вокруг не перестает шептаться и пускать сплетни, даже когда прошло уже много лет с тех пор, как прямо здесь, на одной скамье, сидели оба Спектора. Прятались от хулиганов. Но хулиганы нашли лишь одного. Мир вокруг пинает его под дых носком потрепанных конверсов. А затем еще раз, и еще раз, — пока у него не темнеет в глазах, а затылок не проваливается в черную дыру. Он переключается со Стивеном.***
В доме пусто, как в гробу Рэндолла. Марка тошнит от частых переключений, и он еле держится на ногах, когда переступает порог. Из носа сгустками течет кровь. Он не замечает, поэтому ее вытирает Стивен. Вновь установить границы будет сложно, но они не смогут существовать, не различая кто и где. Тяжело дыша, ведь каждый вдох отдается острой болью во всем теле, он вразвалочку поднимается по лестнице и заваливается в комнату, на кровать. Следующим уроком должна была быть алгебра. Каково расстояние от точки А до точки Б, учитывая, что А — школьный двор, а Б — комната, где всё началось? Точного ответа нет. Он заточен в кругу насилия: от одного бежит к другому, и всё оно не имеет разницы. В доме не так пусто, как кажется на первый взгляд. Даже если это так, Марку всё равно. Опухшие от слез веки дискомфортно закрываются и открываются; отсутствующий взгляд вперен в потолок. Он не обращает внимания, как шаги на лестнице становятся всё громче и громче. Лишь одно его беспокоит — он забыл закрыть дверь. Мать не изменяет себе — в руках у нее как всегда ремень. Однако, с годами, на одном его конце появилась железная крупная пряжка. Она не раз задевала его лицо. Мать говорит что-то про прогулы и капли крови на пороге. Затем она просит — истерично срывая голос, — встать, но он физически не может. Усталость свинцом накопилась в теле и тянет его куда-то вниз, всё ниже и ниже. Кажется, он уснет прямо здесь и сейчас, и это выведет ее из себя еще сильнее. Он никак не реагирует, и его унизительно стягивают с кровати вместе с постельным, царапая и сжимая запястье до синяков. Марк падает и вновь оказывается в черной дыре. Здесь тихо. Здесь ремень не рассекает воздух. Марк не знает, что их миры на секунду смежились. Там, где его нет, воздух тоже не был задет ремнем. Марк не знает, что кто-то — Стивен? — наматывает ремень на руку и дергает на себя, вырывая из ладони матери. Тот звук, который она издает, больше смешной, нежели ошеломленный. — Марк… — предупреждающе цедит она, вся раскрасневшаяся от злости. Оставшись безоружной, у нее всё еще есть руки, которыми она не побрезгует хорошенько замахнуться. Всё остальное лишь посредник. — Марка здесь нет. Он перехватывает ее руку и сжимает; сам крепкий, как монолит. У него больше силы, чем у Марка и Стивена вместе взятых, больше, чем способно обуздать тело. Он выходит за рамки, преодолевая усталость и страх. Делая то, о чем Марк всегда стыдился мечтать. — Ты, — его грудь судорожно вздымается, — никогда больше его не тронешь, — холодные глаза заливаются кровью лопнувших капилляров. Эти слова поистине могущественны. Ими предотвращают Shoah. Однако, ему плевать на это. Плевать, что сказал бы дед и что у него нет нравственности, нет чувства сплоченности с собственным народом. Он — не Марк. Он тот единственный, который служит ему щитом. Даже идиотская звезда у него на шее с этим не справляется. — Марк, немедленно прекращай, — она не подает виду, что растеряна, пока рука немеет от боли. — Это не мое имя. Он с легкостью может не просто вывихнуть ей кисть, но и сломать. И вторую, если придется. Если с первого раза до нее не дойдет, что такое настоящая беспомощность. И она начинает видеть это в его глазах, холод пробирает ее до костей. Тот, кто перед ней — действительно не ее сын. Он не спеша ослабляет хватку, и тут же выразительно задирает брови, предупреждая, что одно неверное движение сулит ей визитом в больницу. Она прижимает руку к груди, растирая кожу и, не сводя с него настороженного взгляда, покидает комнату. На полу по-прежнему разбросаны вещи и учебники, но сам бардак теперь искоренен.***
Идея уйти из дома насовсем не принадлежала Марку, также как и смена точки А со школьного двора на армию. Перед Джейком круг насилия разорвался, становясь бесконечной прямой. Он собирает сумку и заклеивает сломанную переносицу белым пластырем. Вселенная по-прежнему сжимается, но теперь их трое, и это не так страшно.