Ветер, песок и звёзды

– Спишь? Вадос протискивается в узкую койку, тесня лежащего на спине Толика холодным боком. Толик изо всех сил старается сдвинуться так, чтобы им обоим было удобно, но все равно повисает половиной тела над полом, поэтому быстро сдается - поворачивается на бок, ставит руку под голову, невольно прижимаясь к крепкому резонирующему вадосову телу. Толян хочет открыть рот и выругать его, потому что снова мотался по стылому коридору в чем мать родила, мутя свои бесконечные схемы. Но он молчит, только забрасывает перевязанную (упал и ободрал локоть на баскетболе) руку на Вадоса, сгребая теснее к себе. Так теплее. И ему так хочется. Вадос ёрзает немного, устраиваясь, а потом принимается вещать хриплым шепотом, от которого у Толяна мурашки бегут по загривку: – Короче, я в пятой сигарет выиграл, нам надолго теперь хватит. Зорькин напрягся, конечно, но хуй он мне чего сделает, там всё по-честному было, при свидетелях, я даже не наебал его ни разу. – Вад, у нас этих сигарет с запасом, заебал. – Лишним не будет, понял! Кто ходит и пыхтит как паровоз целый день? Я, между прочим, не только для себя стараюсь. Они переругиваются как давно женатая пара, шипя друг на друга в расплывающихся по комнате чернильных сумерках, прежде чем Вадос, наскипидаренный за целый день нервной беготни, наконец затихает и отключается, как всегда внезапно, будто кто-то подлый резко вынул из него батарейки или дернул за невидимый рубильник. Толик не может уснуть еще долго, прижимая его к себе, чувствуя, как упираются в бедро поджатые коленки, и как оседает влажное тепло от дыхания на шее. Думает про себя, что Вадосу нужен этот бесконечный бег, чтобы чем-то закупорить дырку в сердце. Толик утыкается в острое плечо носом и уплывает в царство Морфея под мерное сопение рядом. Утром в столовой Толик важно сгружает половину своей пшенной каши с тыквой Вадосу, пока тот упрямо мотает головой. – Ешь давай, твоя любимая же. – А ты что? – А я твой бутер съем, всё честно. – Ну ладно, блин, – успокаивается Вадос, набрасываясь на кашу. Толик вздыхает, слушая, как тот скребет ложкой по тарелке и разговаривает с набитым ртом. Вадос тыкает в него ложкой вдруг: – Ты мне вчера так и не рассказал, что обещал. Про океан. – Так ты вырубился и храпел мне под ухо, какие там рассказы. – Сегодня не вырублюсь, обещаю. Чего у нас там, алгебра? Пойдем? Дни накатывают тяжестью, но вместе справляться легче. Толик диктует, Вадик записывает, поминутно изжевывая колпачок от ручки и получая замечание, потом они сменяют друг друга. Скучно и хочется завыть, зато все билеты по химии у них готовы в рекордный срок и можно прогуляться, а потом засесть в их любимой беседке, стянув кеды и закинув ноги на скамейку, как на шезлонг и бесконечно болтая обо всем на свете: об океане и доме на берегу, о том, как очень скоро они выйдут в большую жизнь, в свободное плавание, и как внутри всё горит от неясного страха, но в то же время вибрирует от предвкушения. В первый раз Толик целует Вадоса в этой же беседке, тёплой летней ночью, когда тот возвращается из очередного своего загадочного рейда, о котором наотрез отказывается рассказывать. Он пропадает куда-то в каждые последние выходные месяца на несколько часов после отбоя и возвращается всегда сам не свой, даже разговаривать с Толяном по обыкновению его не тянет, и он не идёт к нему в кровать, с головой накрывается одеялом на своей и тут же делает вид, что уснул глубоким сном, хотя Толян выучил его дыхание наизусть и знает по прерывистым вдохам, что тот не спит вовсе. Толик терпеливо ждёт, борясь с накатывающим сном, может Вадос передумает однажды и поделится своей тайной, но так и не дожидается. В июльское воскресенье, под светом полной луны и в сладком запахе яблок, Вадос заваливается в комнату в полном раздрае, трясется, пытаясь разуться и тихо матерится себе под нос. От него пахнет клубничной жвачкой, водкой и чужим одеколоном: мужским, с морскими нотками. – Вад, ты как? – Толь, не сейчас только, – язык у него заплетается, будто ватный. Коротко стриженный затылок горит в падающем из окна лунном свете. – Давай завтра, Толь. Завтра он точно станет делать вид, что ничего не случилось: Толик это знает и сил терпеть, оставаясь тактичным, больше нет. Может поэтому решается, наконец, за плечи приобнимая: – Идём подышим немного? Воды хочешь попить? От тебя на всю комнату несет, Павловна сразу выкупит, если зайдет утром. Вадик пьет жадно, стакан гуляет в дрожащей руке, и немного воды выплескивается на подбородок и футболку. Толик забирает стакан, ведет на улицу, оглядываясь. Сторож спит, поэтому они крадутся мимо, как воры. В беседке Вадик смотрит на него своими невозможными глазами из-под светлых ресниц, и так ему больно, очень больно, не нужно быть психологом, чтобы прочитать во взгляде. – Расскажешь? Снова головой мотает. Упертый, как баран. Толик и рад бы разозлиться на него, но не может. Чёртовы глаза. Чёртовы ресницы. – Почему не говоришь? Не разрешают? Кивает тихо, потом голову вешает. Толик смотрит на подрагивающие плечи и, к своему ужасу, слышит негромкий всхлип. Молится, чтобы ему послышалось. Вадос ни разу при нём не ревел, ну не может же быть всё настолько плохо. Но всхип повторяется, теперь громче, и плечи трясутся сильнее. Толик к себе его тянет, обнимает, прижимая крепко, и Вадос с готовностью вплавляет себя в эти объятья, пачка мокрым и горячим футболку с глупым смешным принтом. – Поцелуй меня? Ну вот, опять этот шепот. Толику кажется, что если Вадос попросит его сигануть с крыши корпуса этим шепотом, он даже спрашивать не будет, зачем, просто сделает и всё. Целовать - не прыгать, разбиваясь в кровавую лепешку, но по ощущениям такое же безумие. И в то же время безумие правильное. Губы у Вадоса мягкие, теплые, Толик не сдерживается, языком проталкиваясь ему в рот, вылизывая изнутри, лаская ладонью короткий ежик волос на затылке. Вадик почти повисает на нем, крепко обхватив за шею, тихо выстанывая в поцелуй. Они не могут оторваться друг от друга до одурения долго, задыхаясь, у Толика от желания и топящей его нежности будто органы внутри местами меняются. Поют сверчки, луна то и дело прячется за набегающими тучами. – Идём спать. – Ладно. Он помогает Вадику раздеться, а потом настойчиво ведет к своей кровати, и Вадос слушается, ложится рядом, прижимается всем телом. Тихо, моляще, просит: – Мне в душ надо, забыл. – Завтра сходишь. – Я грязный. – Ничего, я не брезгливый. Вадос фыркает ему в шею. – Я совсем грязный, Толь. Толик знает, что это как-то связано с морским одеколоном и причиной, по которой Вадос был вынужден пить водку, которую не выносит. От полного непонимания до осознания его отделяет один маленький шаг, но сегодня он его делать не будет. Не хочет. Обнимает Вадика, подминая под себя, даря свой запах его телу, надеясь, что он перебьет чужой; трётся об него пахом и бедрами, встречая робкое ответное движение. Жарко, хорошо. Вадик тихо размеренно дышит ему на ухо, сбивается только в самом конце, мелко задрожав и проронив едва слышное “Ах”, от которого Толик немедленно жмурится и спускает в трусы. – Пиздец ты помог, – тихо смеется Вадос, ерзая. – Теперь ещё хуже. – Сейчас исправим. Обтирает себя и его тонким покрывалом (“Ну что? Всё равно послезавтра менять будут!”), позволяет головой на груди устроиться, тихо начинает рассказывать что-то про вадосов любимый океан, который тот так мечтает однажды увидеть. На второй минуте слышит знакомое размеренное сопение и замолкает. Обещает себе, что со всем разберется. Завтра. Сейчас – только обнимает крепче, сторожа сон и глядя на подрагивающие в лунном свете ресницы.