***
Коваль всё ещё не до конца осознаёт то, как Вова очутился в его квартире. Вот они с ребятами после съёмки пошли ненадолго посидеть в какой-то бар, все разошлись ближе к двенадцати, а Дима с Вовой, кажется, немного заговорились. Идти из бара, полного людей, в пустую неотапливаемую квартиру Ковалю ой как не хотелось, и у Бухарова совсем не было желания ехать одному порядка двух часов на такси домой. Так в пять утра они пили недорогое вино в Диминой крохотной кухоньке, пытаясь согреться электрическим камином, который поскрипывал недовольно, когда его вытаскивали из завалов хлама в стенном шкафу. – Знаешь, просто иногда кажется, что вот такое – Дима кивает на серый пейзаж за окном, – никогда не закончится. Я в душе не ебу что с этим туманом сделать, конечно, можно кинуть зажигалку на что-то такое, знаешь, старое глубокое, и сжечь всё нахуй. Туман – да, рассеется, но разве это вариант? Солнце-то от этого не взойдёт. – Наверное, иногда и это – вариант. – Вова смотрит на очертания корявых деревьев за окном, – Но ведь солнце и в тумане можно найти, понимаешь, оно может не выглядеть, как огромная звезда, но всё же будет солнцем. В семь утра очень захотелось курить. Вино кончилось, и темы для разговора почти за десять часов беседы поиссякли.***
Теперь они сидели, соприкасаясь плечами, боясь потерять тепло, всё-таки полученное от старенького камина. Вглядывались в далёкие девятиэтажки и дымящие трубы завода, разгоняя тяжёлый туман двумя крохотными огоньками тлеющих сигарет. Густую как вата тишину разорвал невесть чей-то настойчивый дребезжащий будильник, доносящийся из-за закрытой балконной двери. Дима вздрогнул всем телом, прижимаясь ближе к Вове. Казалось, что надрывающийся будильник понижал температуру воздуха на пару-тройку градусов, ломал эфемерное спокойствие медленного утра, настырно возвращая на балкон ощущение времени. Сейчас стало понятно, что от тумана одежда намокла, и ветер подул, пронимая до костей, пытаясь уронить покоцанную стеклянную банку с окурками. Димины волнистые, слегка влажные волосы разметались по лицу, а он уткнувшись взглядом в неглубокую трещину на полу, даже не пытался их убрать. На фоне многомиллионного города он казался крохотным и каким-то по-детски уязвимым. – Дим, смотри, – Вова тихонько тормошит Коваля, указывая на далёкую линию горизонта. Там, где всё ещё задумчиво пыхтели заводские трубы, слабый солнечный луч уверенно разрывал тяжёлые тучи, пытаясь дотянуться до окон девятиэтажек. Дотягивался, проникал через оконные стёкла в квартиры и скользил к следующему дому. – Взошло, – Дима говорит беззвучно, одними губами, улыбается почти восторженно, разглядывая пронизанную солнцем тучу. – Взошло. Дима смотрит уже не вдаль, а прямо в глаза напротив, лучи солнца, рвущегося сквозь тучи, пляшут в них маленькими огоньками, такими яркими, что кажется, будто именно эти глаза только что разогнали туман, именно они грели если не весь город, то точно этот балкон. Дима, как зачарованный, тянется к этим огонькам, чувствует на своей талии чужие руки, и встречается с Вовой губами. Кольцо рук становится крепче, Дима мажет языком по губам напротив, а Вова в ответ осторожно целует, растворяя в Диминой голове все мысли и о всё-таки упавшей стеклянной банке, и о далёких трубах, и о уже высоком солнце. У Димы теперь своё солнце, которое целуя, несильно прикусывает нижнюю губу, перебирает волосы и крепко держит за талию. То солнце, которое даже в туман и серость пылает ярко и греет посильнее электрического камина.