Зима уходила красиво

Зима уходила красиво. Она растворялась в теплом, ещё не совсем мартовском воздухе, робко шептала ветром о своей печали, со смиренной тоской наблюдала, как тает каждая жемчужинка-снежинка, а после тихо оплакивала своих дочерей звонкой капелью. Митя хотел уйти также красиво, как зима. Растаять, стереться с лица земли, стать простым воспоминанием, словом, невзначай упомянутом в разговоре. Бессмысленным, ничего не значащим словом. Они были так похожи... Зи-ма Ми-тя Две согласные, две гласные, две пули. Щелк — изящные крылья ключиц раздробило холодным свинцом. Щелк — пробитое лёгкое затрепетало и забулькало. Его избивают. Грубо, жёстко, из-под тишка. Ввинчивают в кожу шершавые мозолистые пальцы. В руки. В шею. Держат так крепко, что хочется разодрать себе ногтями кадык, вспороть его, точно надувшийся от желчных соков волдырь, лишь бы не чувствовать этой боли. Лишь бы вообще ничего не чувствовать. Но Митя чувствует. Он чувствует жар заклейменного тела, чувствует как вспыхивают сломанные рёбра адским огнём, чувствует гниющее мясо на содранных обглоданных камерными крысами руках. Тонкая грязная рубашка не скрывает от холода. Но даже будь на её месте тёплое пальто, оно вряд ли бы смогло отогреть его намертво промерзшее тело. Ведь холод настолько въелся в его кожу, что идёт изнутри. А вместе с холодом приходит агония. Митя корчится в бреду, зарываясь глубже под снег Он весь – комок концентрированной боли. Его ломают, дробят изнутри, рвут его же собственными костями все внутренности. Кидают его тело о холод ноября, крушат, заставляя кровь фонтаном литься по бледной коже. Но они не знают, что эта боль и рядом не стояла с той, что у него внутри. Просто в один момент ему раскрыли грудную клетку, вывернули рёбра и вырвали ещё живое, бьющееся бабочкой в агонии сердце. Сердце, которым он когда-то любил. Митя хрипит, выворачиваясь от очередного удара и слышит, как громко хрустит под ногами ещё не растаявший снег. Это хрустят под тяжёлой подошвой его раздробленные кости. Митя хотел бы уйти красиво. Он подгребает под себя ничком лежащую руку и через боль заставляет себя повернуться на спину. Он падает затылком в сугроб и скорее видит, чем чувствует, как стекают по лицу кусочки талого снега. Над его головой небо. Жестокое в своём безразличие, серое, холодное небо. Митя смотрит на него, щуря глаза до боли. Небо смотрит на Митю в ответ. Когда они будут стрелять, не отрывай от меня взгляд. А ты разве будешь там? Я буду с тобой до конца Непослушные губы кривятся в зверином оскале. Болезненный, полный надлома смех хриплым лаем разлетается по округе и обрывается, стоит грубой кожаной подошве пройтись по рёбрам. - Заткнись, шваль! - рявкает полный злобы и презрения голос. Митя сплевывает на девственно-белый снег капли крови. Они липнут к нему красным праздничным конфетти, выпущенным из содранного горла, точно из хлопушки. Бордово-красные капли крови на девственно белом снегу — бордово-красные капли крови на белой коже. Митя чувствует, как они оседают на нём жидкими рубинами, впитываются в кожу, растекаются по мышцам заледенелой смолой. Он смотрит на эти рубины и не может не ощущать, как дурная память вспыхивает из пепла болезненными искорками. Холодная белая рука на снегу. — Встать на исходную позицию! Кулон-талисман на шее, украшенный точками алых жидких рубинов. — Готовьсь! Застывшая лисьим оскалом улыбка. — Цельсь! И взгляд Пустой, мёртвый взгляд любимых глаз — Пли! Две пули. Одна в ключицу Щелк Другая в лёгкое Щелк Митя хотел уйти красиво. Митя ушёл вместе с зимой.