Я позволю

Яру кажется, он все это уже видел. У него перед глазами кадры пролетают старинной полустертой хроникой: он вбегает куда-то, торопливо перешагивая порог, едва не запнувшись и не пропахав носом плитку пола, на бегу открывает бутылку, чтоб не тратить на это время после, тормозит, пытаясь отдышаться, делает несколько жадных глотков из горлышка, и... Ему совсем не хочется поднимать голову, когда кто-то подходит к нему практически вплотную. Он буравит взглядом чужие кроссовки, откуда-то абсолютно точно зная, что это фаталити. Точка невозврата. Занавес. — О боже, — полураздраженно-полунасмешливо фыркает человек напротив. — Ты бы хоть в зеркало иногда смотрелся, я не знаю. Не позорься, дай поправлю... Приходится выпрямиться. Уставиться в упор, пока чужие тёплые пальцы поправляют ему воротник, расправляют какие-то невидимые складки, разглаживают безнадёжно измятую ткань. Он человека перед собой... пожалуй, что видел пару раз. Пожалуй, что даже залипал, когда водил мелкую на детский спектакль, на безликую высокую фигуру. Ярик его видел. Ярик с ним незнаком. Ярика перетряхивает всем телом, когда они сталкиваются взглядами, врезаются друг в друга резко и почти случайно; он ни разу не видел эти глаза — раздражающе зелёные, не видел этот взгляд — царапающе весёлый; но Яру почему-то кажется, что он искал эти глаза и этот взгляд не одну жизнь. Ему протягивают ладонь скуповатым, чисто мужским движением. — Саша. Ярик давит лыбу, хотя на деле его дербанит, его с ума сводит от того, что ему хочется развернуться и убежать, у него в груди фантомно колет так, что хочется на колени свалиться и заорать; ему хочется смотреть на этого человека всю жизнь, пить и плакать от нежности; и это все в равной степени нездорово, он этого парня лично в первый раз в жизни встречает. Руку он все-таки пожимает. Улыбается не по-настоящему уголками пересохших губ: — Яр. — из-за сухости получается криво, невнятно, как будто через Е или через И. Саша вдруг дёргается нелепо и неудачно, как кукла шарнирная. Трёт свободной рукой грудь где-то напротив ключиц. — Эр ты сказал? — тихо переспрашивает он, морщится, словно у него что-то очень болит. Ярик торопливо мотает головой. — Яр, — быстро поправляет он. — Ярослав, можно Ярик. Почему-то от слова "Эр" ему не по себе. Почему-то от слова "Эр" по коже ползут вдруг противные мурашки, и ему хочется обхватить себя за плечи, защититься, спрятаться от этого короткого незнакомого набора букв. Саша задумчиво кивает. Ярик нехотя выпускает его ладонь из своей; дышать становится как будто проще и одновременно как будто тяжелее. — А ты... что петь будешь? — нелепо спрашивает он в необъяснимом порыве не дать разговору закончиться. Словно этот человек уже заставлял разговор угаснуть. Словно разговор с этим человеком — непозволительная роскошь. Саша дёргает плечом и как-то неловко трёт щеку. Словно смущается. — Гефсиманский сад, — голос у него, впрочем, очень ровный, — на английском. Ярик мысленно закатывает глаза — ну неужели обязательно было брать то же, что у него, что-то настолько известное. Но тут же думает — интересно, а как её споёт _он_. — Клево, я тоже, — старательно тянет улыбку он. — Было бы клево послушать. Поучиться. Ты... позволишь? Он ляпает слово — дурацкое, старомодное, громоздкое — и тут же мысленно даёт себе по башке. Ну кто сейчас говорит "позволишь"? Что это вообще за нелепость? Саша дёргается как от пощечины. Смотрит на него каким-то больным взглядом; у него неправильно зелёное бутылочное стекло разбивается в глазах и засыпается пеплом. Саша вдруг на секунду становится каким-то обнажённым. Уязвимым. Словно в последний раз. Яр знает, что должно сорваться с его губ, правда. позволю. позволю. позволю. — Нет. Становится почему-то обидно практически до слез. (Яр все равно слушает его тайком — а после кастинга тащит пить кофе, хотя все инстинкты орут бежать. Все инстинкты орут, что этот человек — его смерть. Яру кажется, что пора идти к психиатру). *** Яру кажется, это самая огромная из ошибок, что он когда-то вообще совершал. Они оба, наверное, это понимают — чувствуют нутром, что эта игра в дружбу кончится чем-то жутким. Ярик почему-то все время рядом с Сашей думает о смерти. У него почти постоянно ноет в груди и обжигает колючей болью в животе — кажется, что он умирает. Кажется, что в жизни вот-вот не останется никакого смысла, и это будет ещё страшнее, чем умереть. Кажется, он спит и никак не может проснуться — а проснуться сейчас важнее всего на свете; кажется, если он не проснётся, то случится что-то ужасное. И все равно они с Сашей сходятся пугающе быстро. Яру кажется, он угадывает все, что Саша сделает или скажет — он словно знает каждый поворот его головы, каждый изгиб гордых губ, словно они были где-то в прошлой жизни знакомы. И в половине случаев промахивается: почему-то ему каждый раз кажется, что Саша не должен смеяться, не должен улыбаться и смотреть на него с уютным теплом. И все же Саша чертовски хорошо умеет быть очень жестоким человеком. В тот день они сидят на старом сашином продавленном диване. Вернее, Саша сидит — а Яр, намаявшись, просто сползает башкой ему на колени, уютно устроившись и наблюдая за красивым подвижным лицом. Яр самую капельку пьян — может, поэтому ему, совершенно не умеющему рисовать, так невыносимо хочется зарисовать мимолетно чужой профиль. Почему-то кажется, что он рисовал это лицо сотни раз. — Ты пялишься, — лениво замечает Саша, откинув голову назад и жмурясь. — Это потому что пить надо меньше. Яр не обижается. Саша с его аллергией периодически ворчит и пытается читать ему нотации, словно боится почему-то, что Ярик сопьется, но в целом, он привыкает принимать это за занудную и грубоватую, но все же заботу. Солнечный свет из окна так красиво окутывает сашино лицо. Русые волосы и вовсе превращаются в сноп света. Смотреть на него сейчас — все равно что смотреть на солнце. — Ты прямо как Аполлон, — зачарованно выдыхает Яр, не успев прикусить язык. Саша крупно дёргается всем телом, нелепо, изломанно, как кукла, и Ярик дебильно скатывается на пол к его ногам. В груди вдруг болит особенно остро. Саша сбивчиво бормочет какие-то извинения, протягивая ему руку, и Ярик закатывает глаза. Нечего дёргаться вообще-то. Такой момент испортил. — Ты позволишь? — ворчливо интересуется он, собираясь ухватиться уже за тёплую ладонь. И сам вздрагивает, моментально трезвея, от того, сколько снова беззащитности и страха заливает сашину зелёную светлую радужку. Какой он снова уязвимый, потерянный. Яр не решается взять его за руку, но читает ответ в посеревших глазах. позволю. позволю. позволю. — Нет, Эр. Больно в груди становится не только физически. — Я Яр, — сухо отрезает он, поднимаясь с пола самостоятельно. *** — Завязать вам глаза? — Нет. — Это вы убили сержанта артиллерии? — Да. Яр не может дышать. Саша стоит в алом рединготе, сжимает твёрдой пока ещё рукой алое знамя, а под белой-белой, мраморной кожей бьётся, перестукивает алая кровь. Алая кровь скоро вырвется наружу, скоро зальет весь пол второго этажа кабачка на улице Сен-Дени. Яру так сильно хочется проснуться. Встать рядом с ним, разделить его участь, просто прижаться неудобно плечом к плечу последним и самым нежным прикосновением уродливой, недоделанной республики к её любимому жрецу. Он не может. Он спит, мертвецки пьяный, прижавшись щекой к твёрдой столешнице; а может быть, он уже мёртв благодаря чьей-то удачливой пуле. У него в ушах отдаётся грозное надменное "ты не способен ни верить, ни думать, ни хотеть, ни жить, ни умирать", и он уверен, что его Саша ни разу этого не говорил — но этот, в алом рединготе, что величественно и бесстрашно смотрит навстречу слепым дулам... Яр не знает. Яр не уверен. Яр смотрит. Двенадцать выстрелов грохочут одновременно. Яр просыпается с криком; он чувствует, как по вискам течёт ледяной пот, чувствует, как ходят ходуном руки; ему стыдно, что он не только Сашу наверняка поднял, но и полдома перебудил, но он физически не может перестать выть от пугающе реальной боли. Ему больно в груди и одновременно тянуще одиноко. Саша влетает в комнату, едва не расплескав воду из дурацкой кружки, и, едва её поставив, опускается на край кровати. Осторожно устраивает руку у Ярика на плече. Яр вцепляется в его футболку как слепой, бессильно тянущийся за своим солнцем, которое любит больше всех. — Они тебя расстреляли... — он захлебывается словами и захлебывается рыданиями. — Они тебя расстреляли, двенадцать ружей, да?.. они спросили, завязать ли глаза, и выстрелили все сразу, все двенадцать, а я ничего... ничего не... проспал революцию! Саша вдруг устало прижимается лбом к его лбу, и Яр, икнув, замолкает. — Ты не проспал, — убежденно бормочет он, сжимая ярово плечо почти больно. — Ты проснулся, ты кричал про республику, ты взял мою руку, ты пал вместе со мной, мне тоже это снится, мне постоянно это... Яр нашаривает в темноте его свободную руку. Сжимает прохладную в духоте комнаты ладонь горячими температурно пальцами практически до боли. — Ты позволишь? — выдыхает он отчаянно, истово, судорожно. Он не видит в темноте сашиного лица, но догадывается о том, как снова сереют радужки, и как в лице проступает та самая беспомощная уязвимость. позволю. позволю. позволю. Саша крепко переплетает их пальцы в замок. — Да, Эр. В этот раз Ярик его не поправляет, измученно плача ему в плечо.