Крылатые качели

Ему давно за сорок, у него огромный шрам на левом боку и слишком сильная тяга к курению. Ему нужно чувствовать вкус табака на своем языке, вдыхать и выдыхать сероватый дым из легких, пока он до конца их не разъест, чтобы потом можно было умереть. Он стоит на старом балконе своей квартиры и курит, облокотившись локтями о грязные перила. Вокруг хлам: старые коробки, вещи, посуда, горшки с завядшими цветами. Он изо дня в день обещает убрать это все, выкинуть на помойку — где и следует быть — но никак не доходят руки. Это слишком трудно: собрать в одну кучу, перевязать в черный мешок — в котором обычно при расследовании складывают труп — и идти, идти и идти до старой мусорки, что стоит почти на самом краю улицы, а потом так же долго и тяжело шагать обратно с ощущением, что вся эта груда смотрит на тебя, смотрит на твой удаляющийся силуэт, пытаясь притянуть к себе, чтобы ты вытянул это обратно и отнес в дом. При мысли обо всем этом в груди болезненно стреляет и руки опускаются сами собой. Он дает очередное обещание вынести все завтра. Его жена выглядит слишком старо для своих тридцати шести. Ее темные, когда-то красивые волосы тронула ранняя седина, у нее много морщин на лице и очень бледная кожа. Она больше не наряжается в красивые платья, не завивает пряди в локоны и не подкрашивает губы ярко-алым. Она носит старые халаты, заплетает косу и редко когда выходит из квартиры. Ее подруги все еще чувствуют себя молодыми, коими и являются, бывают на всех мероприятиях в доме культуры, веселятся на полную, танцуют, пьют, полностью окруженные мужским вниманием. Ей приходится вечно быть дома, сидеть перед телевизором, бездумно нажимая кнопки пульта, переключаясь с канала на канал, где бесконечно только и говорят о том, как хорошо жить в стране, и ждать его с работы, чтобы потом в тишине вместе лечь спать в одну кровать, крепко прижавшись друг к другу. Она одиноко смотрит на него сквозь грязную дверь балкона и вздыхает, надежнее запахиваясь в халат. — Обещал бросить. — шепчет она скорее самой себе, все равно он ее не услышит; не захочет услышать. Он не верит ей, она не верит ему. Они не пытаются доказать, что все еще любят друг друга, что их сердца все еще бьются в унисон. Они просто делят одну квартиру, одни деньги, одну еду, одну постель на двоих. Между ними теперь нет ничего. Все разорвала пропасть: глубокая, черная, пугающая. Все кончилось еще тогда. Она разворачивается и уходит обратно в спальню, махнув в его сторону рукой. Он выкидывает окурок и наблюдает, как ветер подхватывает его своими холодными руками и уносит прочь. Поздняя весна выдалась неимоверно ветреной, без какого-либо намека на тепло. Лишь удлиняющийся день напоминает о приближающемся лете. Он толкает ногой одну из коробок — в ней раздается тихий звон соприкосновения банок — и возвращается обратно в квартиру. Небольшую, старую, оставшуюся ему от матери, она кажется ему сейчас противной как никогда. Место, где прошло так ненавистное ему детство: мрачное и одинокое, в окружении незнакомых людей. Эти стены вскрывают раны и засыпают их солью. Лучше бы старуха-мать не оставляла квартиру ему в наследство. Лучше бы продала или, чего лучше, забросила. Видимо, ей на том свете доставляет немалое удовольствие наблюдать, как он мучается от следов прошлого; это ведь все, что можно сделать в память о своей родительнице — держать на себе труп ее воспоминаний. Мужчина проходит в узкую прихожую, и доски жалобно воют под его твердым шагом, словно пытаются отговорить от непоправимой ошибки. Но он лишь надевает ветровку, поправляя воротник. Жена появляется неслышно, как призрак, и упирается боком в дверной косяк. Зовет по имени неуверенно, тихо. Ее голос теряется в шорохах одежды. Он не принимает отказов, он не принимает возражений. Ему не нужно чье-то одобрение, чтобы что-то сделать. — Я ушел. — тихо, но уверенно бормочет он. Железная ручка удобно ложится в ладонь: он наскоро открывает дверь и уходит, громко ею хлопнув. Его жена вздрагивает, как вздрагивает особо боязливый человек при раскатах грома, и брови у нее складываются домиком. Она опять его зовет, словно тот услышит ее и в ту же минуту вернется, пощадит. Но ничего не слышно. Лишь только тяжелое дыхание мешает установиться тишине. Ступень раз, ступень два, ступень три — он шагает вниз, скользя рукой по затертым, давно немытым перилам. Счастьем его сейчас бы было не встретиться с назойливой соседкой третьего этажа — он, как назло, жил на четвертом. Но удача сегодня явно находится не на его стороне: старая, хмурая и совсем крошечная старушонка еле-еле открывает тяжелую дверь своими костлявыми ручонками и смотрит на него сквозь толстые стекла очков. Весь путь до первого этажа его сопровождает отборная брань о том, какой он алкаш, какой он тиран, жену свою губит, не забыла упомянуть, что они слишком громко ругаются — на самом деле они почти и не ругались, могли лишь бросить друг другу колкие слова, но не более. И, конечно, было понятно, что соседке просто нужен был очередной повод вылить на кого-нибудь скопившуюся злость — обещает полицию, которая здесь — редкость, вызвать. Он все хотел зажать себе уши руками, но вместо этого стал перешагивать через одну ступень. Крики соседки эхом отдаются во всем доме; он нажимает на кнопку и жалобный писк позволяет ему выйти на улицу. Свежий воздух мурашками пробирается по рукам к самой груди. Он оглядывается по сторонам: все зеленое, яркое, цветущее, что невольно начинаешь жмурить глаза — все еще не отошел от холодной и белоснежной зимы. Он запускает пальцы в свои волосы, пытаясь придать им хоть немного благоприятный вид, но гнездо остается гнездом. С тихой руганью он оставляет жалкие попытки и шаркающей походкой плетется прочь. Дорога кажется долгой, почти бесконечной, слишком широкой для него одного. Сейчас нужда в общении, в чужом присутствии врезается в сердце и ноет. Когда он обучался в школе, то терпеть не мог разговоры про социализацию, про желание сосуществовать с кем-то себе подобным. Он уверял всех вокруг, что если вдруг он останется на всей планете один, то будет лишь рад этому. В детстве ему не нравились люди — ни дети, ни взрослые. Слишком злые, слишком прихотливые. Но сейчас он был готов смириться с этим. Путь наконец позволяет спрятаться среди деревьев. Неровно проросшие стволы вьются по бокам от протоптанной тропинки. Редкие худые березы прячутся среди толстых дубов. Оказавшийся под ногами небольшой камень он лениво пинает и тот скрывается в высокой, давно некошеной траве. Неподалеку слышатся крики и смех детей. Старый детский сад показывается на глаза самым ярким и шумным местом всего тихого поселка. На его стенах со временем начинала лущиться зеленая краска, нарисованные ромашки покрывались трещинами. Дети веселой кучей играют на площадке позади двухэтажного здания. Он лишь бросает торопливый взгляд на них сквозь забор и прибавляет шаг. Пройдя до конца тропы, он поворачивает голову влево, к причине, по которой мужчина решил выйти из дома. Школа — блеклая, мрачная, какой она и должна быть. Все веселье остается там, где-то в самом раннем детстве: дальше ты обязан уже быть человеком серьезным, готовым к работе, иначе далеко не пойдешь. Вот и он — никуда не пошел, потому что в свое время не смог быть правильным. Звонок с улицы почти не слышится. Окончание уроков осознается только тогда, когда толпы детей торопливым шагом выходят из грязно-коричневого здания. Они все кажутся счастливо-живыми. Их дома ждут родители, которые вкусно накормят, узнают, как прошел их день и обнимут, прижмут к самому сердцу. Он подходит ближе — уже неуверенным, нетвердым шагом. Чужие дети обходят его стороной, продолжают говорить между собой, а он осматривается, вглядывается почти в каждое девичье лицо: он ищет свою, родную. Он ждет, когда она выбежит из скрипящих высоких дверей, увидит его еще издалека и засмеется, со всех ног бросившись к нему. И он, как самый заботливый отец, прижмет ее к своей груди, поцелует и они вместе пойдут домой. Но учеников и учениц все меньше. Они все разошлись — побежали скорее хвастаться своим родителям, какие сделали поделки на технологии. А мужчина все стоит и ждет, с искрящейся надеждой смотрит на молчаливые двери. — Шел бы ты, Дмитрий. — он не сразу понимает, что обращаются к нему. Он так отвык, что кто-то, кроме его нелюбимой жены, может называть его по имени. Мужчина медленно поворачивает голову в сторону, будто это приносит ему ужасную боль, и встречается с сочувствующим взглядом учительницы, классной руководительницы его дочери. — Почему? — и отворачивается опять к школе. Ему важно не пропустить, как его дочь будет спускаться по лестнице вниз, придерживая худенькой ручкой лямку ярко-розового рюкзака. Она всегда так волновалась за эту жалкую тряпку с какими-то феями. Это был самый первый подарок от него, на пятый день рождения. Раньше он никогда ей ничего не дарил. В память врезалась ее счастливая улыбка и объятия. — Ангелина ушла. Ее здесь нет. — классная руководительница давно не молода. Мужчина, когда учился в этой же школе, видел ее на стажировке. Она, если ему не изменяет память, вела пробные уроки у первых классов. Дети ее очень любили и любят до сих пор: женщина приятная внешне, добрая. И дочь его тоже очень любила свою классную руководительницу. Он косится на нее — раздраженно, свирепо, как порой смотрят дикие животные на человека, что пытается подойти и помочь им выпутаться из веревки. Она лишь качает головой и уходит. Стук ее каблуков по камню почти не слышим. Он не оборачивается даже тогда, когда слышит, как заводится машина и она уезжает. Может, стоило попросить ее остаться? Он бы высказал ей все, что на душе у него хранится под замком, она бы выслушала и чем смогла, тем бы и помогла. Она хорошая, она его поймет. Но разве секреты под замком нужно кому-то раскрывать? Разве они нужны будут кому-нибудь, кроме тебя? — Папа? Дмитрий поворачивает голову в сторону, но не видит никого. Из школы тоже никто не выходил. Неужели его дочь в самом деле уже ушла, а он ее пропустил? Мужчина хмурится: ему не стоило вообще разговаривать с учительницей, тогда бы он точно не пропустил. Но ведь «папа» точно прозвучало не в его голове… — Папа! Детская, худенькая ручка дергает его за рукав ветровки, тянет на себя. Дмитрий поворачивается в другую сторону и видит свою девочку — свою маленькую дочь с самой красивой улыбкой. Она смотрит на него так доверчиво, с такой любовью, не разжимая своей слабой хватки на руке отца. — Ангелок… — он опускается перед ней на колени, даже не боясь испачкать штаны пылью, но так и не решается взять ее ручки в свои. Они ведь наверняка окажутся холодными, и ему захочется их согреть. Искушение слишком сильное, поэтому он складывает руки в замок и слегка улыбается. — Привет, ангелок! — Ты давно меня здесь ждешь? — у нее голос тихий, мелодичный, даже ласковый, полностью подходящий к ее мягкой натуре, и она прекрасно знала, что голос красивый, и гордилась им. — Нет, пару минут назад пришел. Идем домой? — у дочери в мгновение светлые брови вниз ползут и опускаются уголки губ. Она машет головой, и ее светлые косички легко бьют ее по бледным щекам. Ангелина стискивает руку на лямке рюкзака и делает пару шагов назад, смотрит на Дмитрия обижено, словно он сказал ей что-то очень грубое. — Не хочу домой! Мама мне никогда не рада, она на тебя злится и выглядит грустно. — она ругается, как ругался бы взрослый человек, прошедший давно уже через многое, но так и не сумевший это отпустить. Только Ангелина слишком чистая, слишком открытая, чтобы выглядеть так, словно жизнь растерзала ее в клочья. Ей никогда не удавалось в полной мере выразить всего своего негодования: обычно это все заканчивалось тихим смешком со стороны взрослого. — Я не хочу видеть такую маму. — уже тише добавляет девочка, скрещивает руки на груди и отворачивается, надув губы. А мужчина лишь усмехается и, громко хлопнув себя по коленям, встает. В ногах сразу же расплывающимся покалыванием появляется боль. Он давно никак не разминал свое тело, не тренировался, разве только ходьбу на работу можно назвать своеобразной тренировкой, после которой мечталось только о том, чтобы и ног у тебя вовсе и не было. — Ну-ну, ангелок, не дуйся. Не пойдем домой, если не хочешь. — Дмитрий говорит с ней спокойно, ровным голосом, не пытаясь как-то пресечь неподобающее поведение. Ведь фраза «должны же дети в полной мере проявлять уважение к старшим» давно уже на него не действовала. Он сам, когда был мальчишкой, не уважал взрослых, и дочь его тоже может не уважать взрослых. — Не хочу! — подтверждает девочка, и тоже расплывается в улыбке, неожиданно странно хихикая. Она слишком переменчива в характере и показывает это только с ним, потому что его она не стесняется, его она не боится. Ее отец хороший — он не отругает ее, если та вдруг начнет капризничать. Он потреплет ее по светлой макушке и поведет куда угодно, лишь бы она не злилась. — И куда же ты хочешь тогда? — мужчина склоняет голову набок, смотрит на девочку заинтересованно, с искрами жизни в глазах. Ангелина по-актерски задумывается, приложив указательный палец к краешку губ и отведя сощуренный взгляд вверх, к небу. Она тихо мычит и водит ногой туда-сюда. — В кино! — звонко изрекает его дочь, даже подпрыгнув от удовольствия сказанной фразы. От одного только упоминания у нее на языке чувствуется сладкий вкус попкорна, а в ушах стоит вечный тихий скрип сидений. Ангелина часто отдавала предпочтение кинотеатру. Даже если по нему крутили старые фильмы, потому что новые пока не появлялись, даже если сиденья были в некоторых местах грязные и неприятно пахнущие, даже если этот толстый мужчина в полосатой футболке позади вечно кашлял — смотреть кино ей очень нравилось. — Я знаю, там вышел новый фильм! А ты давно обещал меня сводить на что-нибудь интересное. — девочка вновь смеется, показывая ряд ровных зубов. Он сказал это так давно, что и забыл про обещание. Правду говорят, что дети все помнят. Дмитрий по привычке протягивает руку вперед, чтобы коснуться аккуратного, острого плечика, но вновь одергивает себя, неловко улыбнувшись. — Хорошо, раз хочешь в кино — пошли в кино. Но сначала скажи — ты хорошо сегодня отучилась? — он начинает медленно идти прочь от школы, его дочь сразу же нагоняет его широкий шаг своими двумя небольшими. Она счастливо кивает головой и лишь шире улыбается. — Ага! Я получила сегодня пятерку по математике и четыре за контрольную работу по информатике. Ой, знаешь, у нас там такие противные компьютеры и такие большие мышки. А еще и мыши есть, потому что там у одного компьютера провод кто-то перегрыз, и нам запрещают за него садиться, вот. А еще нам сказали, что скоро столовая будет не в школе, а отдельно, а вместо нее будет что-то другое, или спортивный зал, или актовый зал, наверное. — Ангелина отводит полные интереса к собственному рассказу глаза в сторону, вспоминая, что же еще интересного произошло сегодня. — О, еще Катя попросила меня помочь ей с русским. — И ты помогла? — задает Дмитрий наводящий вопрос, тем самым желая показать, что слушает девочку со всей внимательностью. Его дочь хихикает и мотает головой, потянув лямки рюкзака на себя. — Неа! Она ничего не поняла, хотя я объяснила ей целых три раза. А Аня сказала, что она просто не… Не… — Ангелина пытается вспомнить то умное, «взрослое» слово, которым выразилась подруга. — Гум-манирантий! Вот. — Может, не гуманитарий? — с улыбкой поправляет ее мужчина. — Точно, не гуманитарий! А Катя обиделась и потом весь день с нами не разговаривала, хотя Аня сказала, что гуманитарий — не оскорбление, а Катя сказала, что оскорбление. Пап, а что такое гуманитарий? — девочка поворачивает голову обратно к отцу и смотрит на его задумчивое, резкое лицо, ожидая ответа. — О-ох, гуманитарий, еще бы объяснить. — Дмитрий невесело смеется, почесывая в затылке. — Ну, гуманитарий — это такой человек, который… В общем, понимает абсолютно все там в русском языке, в литературе, истории. Гуманитарий -! это человек, который не разбирается в точных науках, там… В математике и физике. И поэтому Аня так назвала Катю: она не разбирается в правилах русского языка и поэтому не гуманитарий. — неуклюже, скомкано, мужчина кое-как пытается донести смысл слова маленькой дочке, при этом слабо жестикулируя руками, словно это как-то могло бы ему помочь. — А-а, поняла. — его дочь кивает головой, вновь отводя взгляд. — Надо будет завтра сказать об этом Кате, чтобы не обижалась, потому что она хорошая подруга и я хочу с ней дружить дальше. А мы на машине поедем? — быстро меняет тему девочка, когда они оказываются на той широкой дороге, которая в итоге приведет их к дому. — Конечно, а на чем мы еще могли бы поехать? — теперь ему дорога не кажется такой бесконечно-одинокой, потому что под боком вприпрыжку шагает его дочь, с которой они пойдут в кино, а потом может и куда-то еще, только если та сама захочет. — Ну не знаю, может, на твоем мотоцикле? — неприятная дрожь проходит по спине. Дмитрий косится на Ангелину, что смотрит на отца с такой детской надеждой, и сердце у него сжимается, не позволяет сказать. Сказать, что мотоцикла давно нет — мотоцикл давно отправился на свалку. Вот от него мужчина смог избавиться с легкостью, даже радостью, но теперь этот факт не приносил ему никакого счастья. — Как-нибудь позже, ангелок. Ведь мы же едем в город, а туда на мотоцикле нельзя, помнишь? — Девочка грустно вздыхает и кивает. Конечно, она помнит, что вне их поселка они не могут кататься на мотоцикле, потому что злые полицейские могут оштрафовать ее отца. Она все еще не понимала, за что, хотя мужчина каждый раз пытался ей все объяснить. — А еще я помню, что нельзя ездить без шлема. А еще я помню, что нельзя ехать слишком быстро, особенно на дороге, где едут машины. А еще, что надо всегда смотреть в зеркало, чтобы увидеть, если ли кто сзади, а еще… — и это множество а еще слилось для него в один сплошной гул. Нельзя ездить без шлема. Они надевали тогда шлемы?.. — Папа! Дмитрий мотает головой и останавливается, обернувшись к дочери, что осталась позади. Он смотрит на нее недоумевающе, сжав руки в кулаки и быстро осматривается по сторонам. Они так скоро дошли до машины, что мужчина и не заметил, когда это произошло. — Пап, тебе плохо? — у нее в голосе — сочувствие. Искреннее и тихое. Она делает шажок вперед, еще один, протягивая к нему руку. Но он отшатывается от нее, как от огня, и протирает глаза грязными пальцами. — Нет-нет, ангелок, все хорошо, не волнуйся. — сбивчиво шепчет мужчина. Ангелина послушно замирает на месте, нервно перебирая пальцы, и прикусывает губу, чтобы не выпустить непослушные слезы. Ее отец не впервые в таком состоянии, и всякий раз она, завидев это, лишь плачет. И пусть у ее отца сейчас в самом деле все хорошо, в крохотный нос пробирается резкий, вонючий запах. — Папа, ты же обещал. — Папа! Мужчина словно выныривает из-под толщи воды и удивленно смотрит на дочь. Ангелина не выглядит напуганной, тем более — грустной. Что из того, что произошло, было реально, а что придумалось его сознанием? Не важно. В руке — ключи, в кармане — деньги. Неужели он и в квартиру заходил?.. — Идем, ангелок. — у него улыбка дрожащая, неуверенная. Но девочка будто и не видит — или не хочет того видеть — поэтому весело смеется, быстро-быстро сбегая по лестнице вниз. Топот ее детских ног не слышен в подъезде, старая соседка с третьего этажа не сможет пожаловаться на шум «неблаговоспитанного» ребенка. Он идет следом за ней. Короткий звук открывающейся машины, хлопок двери, щелчок застегиваемого ремня: Дмитрий поправляет зеркало, параллельно смотря на сидящую сзади дочь, что весело болтает ногами и улыбается. Злосчастный рюкзак лежит на другом сидении. Слегка дрожащие руки выдают его тревогу, но ее отец все же пытается выдавить из себя улыбку. Он не садился за руль с того самого дня, когда… Мужчина мотает головой, на несколько секунд закрыв глаза, и медленно поворачивает ключ зажигания. Старая машина тихо рычит ему в ответ. Еще раз поворачивает, и еще… Железный зверь нехотя заводится под радостные хлопки Ангелины. Да, Дмитрий очень много чего ей обещал, но сколько из этих обещаний он выполнил? Наверное, очень и очень мало. Они осторожно выезжают на дорогу. — Пап, включи радио! — громко просит девочка, схватившись руками за сидение отца и приподнявшись. Она была слишком крохотная, ее голова не доставала до крыши машины, так что проехать так всю дорогу не составляло ей никакого труда. Дмитрий хмурится, крепче сжимая руль в руках, и неуверенно меняет третью скорость на четвертую, как только они выезжают на дорогу в полях. — Ангелок, сядь обратно. Помнишь, что было в тот раз? — мужчина бегло смотрит на нее через зеркало и вновь смотрит на дорогу. Сотни, тысячи только начинающих прорастать колосьев сливаются в одну желтоватую полосу, пролетают сбоку от машины. Девочка неохотно садится обратно, отведя взгляд на пейзаж за окном и сжав рукой ремень. В тот раз его остановили сказав, что отберут права, потому что он оказался нетрезвым (подумаешь, выпил два бокала, это еще не пьяный!), к тому же его ребенок стоял во время движения машины. Тогда он откупился пятитысячной купюрой — уж очень привередливый гаишник попался. Но, Господи, лучше бы отобрали. Дмитрий все же включает радио и долго переключает с одной радиостанции на другую, пока его дочь бесконечно говорит «дальше», иногда замолкая и прислушиваясь — будет ли это ей по душе или нет. Тут новости, там какие-то странные песни. На одной из частот она громко говорит «стой!» и хочет встать, но, вспомнив упрек отца, крепче стискивает пальцами мягкую обивку сиденья. Мужчина крутит колесико вправо, увеличивая громкость. У кого-то дети любят современных исполнителей, у кого-то любят тяжелую музыку. А у него вот ребенок любит что-нибудь с ужасным подтекстом из две тысячи десятого. Главное, что она не понимает глупых пошлых смыслов, так что пусть слушает, что нравится. Конечно, до того момента, пока в их компании нет лишнего человека. Со временем по левую сторону от машины появляется высокий сосновый лес. Ангелина отвлекается от громкого пения песни и устремляет взгляд на быстро текущие мимо них деревья. — Пап, а давай в лес пойдем? — с детским энтузиазмом спрашивает она, с горящими от интереса глазами пытаясь высмотреть, что же такого может прятать в себе природа. Дмитрий сухо усмехается, аккуратно понижая громкость радио, чтобы дочь его услышала и ему не пришлось бы кричать. — Зачем тебе в лес? Там волки. Возьмут и съедят тебя. — Там в самом деле есть волки? — радостно спрашивает девочка, сев поперек кресла и уперевшись руками в стекло. Мужчина не успел заметить, когда его дочь смогла отстегнуть ремень безопасности. Гнев накрывает с головой, как порой накрывает страх или отчаяние. В ушах начинает болезненно стучать. Он сбавляет скорость и оборачивается к ней. — Быстро пристегнулась, ты что творишь?! — Дмитрий почти что кричит, отчего Ангелина крупно вздрагивает и поспешно возвращается на сидение, руками подтягивая ремень и защелкивая его. Мужчина раздраженно выдыхает и отворачивается, выключая радио. Они едут несколько минут в полной тишине. Не говорит он, не разговаривает она. Да, ее отец вспылил, да, эмоции взяли над ним верх. И он мог бы объяснить ей, что просто заботится о ней и переживает, но девочка не послушает. Единственное, что Дмитрию не нравилось в его дочери — ее окружение. Если подруги были еще точно такими же, как она, то мальчишки уже знали, но неправильно понимали многие вещи. Они учили ее, как надо грубо хамить взрослым, чтобы те не смели обращаться к ним так плохо. Объясняли, что если родитель кричит, то это значит, что он тебя не любит и мечтает избавиться. Его дочь еще слишком глупа, чтобы понимать что-то про внутренние чувства людей, а эти негодяи давали ей ложные представления. — А волки больно кусаются? — спрашивает она после некоторого молчания, послушно сложив руки на коленях. — Очень. Они могут откусить тебе руку. — уверенно отвечает ее отец, заворачивая на мост в город. Ангелина сразу оживляется и смотрит то в одно окно, то в другое. Дело в том, что мост проходил прямо над железнодорожными путями, где ходят пассажирские поезда, но увидеть их было редкостью — населенный пункт небольшой, теряется во множестве точно таких же, так что не очень много рейсов здесь проходили. Не увидев даже намека на какой-нибудь состав, девочка разочарованно вздыхает. — Ну-ну, не грусти, ангелок. Или развернемся и не пойдем на фильм. — он быстро смотрит в зеркало, встречаясь взглядом с дочерью. Она слабо улыбается. — Я не грущу, пап.

***

На улице постепенно начинает смеркаться: ночь поднимается над землей, перекрывая яркий день темно-фиолетовым закатом с расплывчатыми, едва заметными плавающими облаками. Редкие, самые яркие звезды загораются где-то над головами редких прохожих, что неспеша-устало бредут к своим домам, чтобы провалиться в спокойные сны, и лишь Дмитрий под руку с Ангелиной сидят на качелях старой детской площадки, высоко запрокинув лица навстречу небу и неяркому грязно-желтому свету фонаря. Тихо и пустынно, настолько спокойно, что слышен шелест каждого листка на деревьях вокруг. Казалось, что прошел всего день, на деле: почти пять лет бессонных ночей и вечных ссор, заканчивавшихся или одиноким походом в шумный бар, где сердце совмещало стук с бешено звучащей музыкой, или расхождением по разные комнаты и ночевкой на старом диване. Головная боль, бесконечные таблетки аспирина и весь мир как в тумане. Спроси его «что случилось за все это время?», он и не вспомнит. Не вспомнит, что мать умерла год назад и он сам согласился взять на себя ее квартиру, хотя имел полное право передать ее своему брату. Не вспомнит, что из раза в раз пьяный приводил домой любовниц, не взирая на то, что дома была жена, которая терпеливо ждала, пока он уснет и, поухаживав за очередной молодой девушкой, спешила выпроводить ее на улицу, а потом принималась полностью ухаживать за ним. Не вспомнит, как от него отказались почти все друзья и родственники, отправив его имя в списке контактов в черный список. Не вспомнит ничего. Он помнит лишь жену, дочь и то, насколько больно резало по сердцу. Ангелина, отбросив быстрый взгляд на задумчивого отца, неуверенно и слабо отталкивается ногами от земли, качнувшись на скрипнувшей качели. Ее светлые волосы осторожно откинулись сначала назад, потом вперед, слегка налезая на лицо и прикрывая глаза. — Когда это закончится, пап? — вздохнула она серьезным голосом, таким, каким обычно вздыхает взрослый человек, давно познавший бренность бытия и проживший столько ужасов и радостей в жизни, что теперь его ничего ни пугает, ни удивляет. Но ведь ей всего одиннадцать… А могло бы быть шестнадцать. Отпусти меня, пап. Он вздыхает вслед за ней. О-т-п-у-с-т-и-т-ь. А сбоку дочь запевает какую-то песню себе под нос. В юном месяце апреле…