Проблеск белого на чёрном

Рассудительный, отважный, очаровательный, ответственный — такой характеристикой наделил город свободы, Мондштадт, капитана Ордо Фавониус — Кэйю Альбериха. Он, конечно, не смеет спорить, ведь уверен, что эти качества являются неотъемлемыми в его работе. Однако ядовитые, омерзительные слова на его теле имеют далеко не приятное значение, и парень чертовски устал бороться с причиной их появления. — Мне бокал «Полуденной смерти» и бутылку с собой, — после напряжённого рабочего дня он, сев за барную стойку в «Доле ангелов», с трудом держал осанку. — Прошу, — тихо донёсся донельзя знакомый и чересчур недовольный голос. Кэйа будто нехотя глянул на Дилюка, который пытается вести себя сдержанно и не пересекаться с ним взглядом. Иногда рыцарю казалось, что брат способен прилюдно разбить бокал о его голову и послать как можно дальше. «Настолько я тебе неприятен?» — хотелось задать вопрос, но Альберих страшится получить ответ, полный чёрных красок, страшится разбудить гнев, с которым ему ещё не приходилось сталкиваться. Хрустальный бокал стоит перед Кэйей, блещет, манит, и стоит только руку протянуть да взять — противится. Быть может, он ходит сюда лишь потому, что хочет поговорить с Рагнвиндром, а заказ можно считать эдаким поводом не выгнать и обслужить? — Знаешь, сегодня я… — Молча пей и уходи. — Дилюк, да почему всё именно так? Неужели нельзя вернуть всё в прежнее русло? — Слушай сюда, — юноша с огненными волосами облокотился на стойку, ликом чуть ли не сталкиваясь с Альберихом, и вполголоса сказал: — Ты умудрился сделать всё, чтобы разрушить былое. Нет никаких я, ты — мы не друзья. Для меня ты предатель, понятно? — Предатель? Обзовёшь этим мягким словечком и всё? — посмотрел в очи Дилюка, где пылала настоящая ненависть. — Не хочешь ли назвать меня, например, продажной шкурой, ублюдком или блядью, смотря прямо в лицо, а не на спину, как делаешь всегда? Рагнвиндр свёл брови к переносице и не мог ничего ответить. — Так и знал, — горько улыбнулся Кэйа и, поднявшись, смелой ходьбой последовал к выходу. — Запомни этот день, потому что он для наших встреч определённо последний. Выйдя на улицу, рыцарь простоял подле двери несколько минут: была вера в то, что брат побежит за ним, признается, что погорячился, — и дело с концом. Нет, Дилюк слишком горд, злопамятен, и никакие подвиги Альбериха не способны перекрыть его обиду. «Не нужно думать о плохом», — отдал себе приказ, который не сможет выполнить ни при каких обстоятельствах. И оказавшись дома, парень понял, что всё снова идёт наперекосяк, что сия карусель событий, преследуемых ежедневно, утомляет, истощает, угнетает своей однообразностью. Он чувствовал себя выброшенным листком поэта, который пытался излить душу на несчастном клочке бумаги, но посчитал написанное недостаточно уместным для искусства, и потому без сожалений скомкал да кинул в урну. Если присмотреться, этот человек взаправду был и разочарован, и озлоблен. Однако что делать ему, Кэйе, который ничего не в силе изменить или хотя бы самостоятельно зачеркнуть отвратительные слова? Рыцарь боится снять с себя одежду и как следует посмотреть на руки, ноги, торс. Днями ранее он в зеркале распознал на ключице новое оскорбление — мразь. Мерзко вновь исследовать тело, словно раскопки старинных руин, в поисках других выражений. Но по большей части его волновало то, что по-прежнему неизвестно, кого стоит винить за происходящее: подлого себя или Дилюка, который лишь при упоминании его имени практически проклинает. — Творец бед, верно, обязан страдать, — сдался и сел на хладный пол, спиной упёршись в стену и запрокинув голову. В воображении строится слово «лжец», которое проявилось на юном теле — на спине — первым. Альберих готов поклясться, что сие оскорбление Рагнвиндр повторял днём и ночью напролёт, ибо размер постыдного выражения невероятно большой по сравнению с другими «метками». Всякий, кто увидал бы сие «творчество», в страхе бы бежал сверкая пятками: буквы кривые, чёрные, готические — точно проклятье, павшее на Кэйю. Более того, если рыцарь поведает кому-либо о боли, которую вынужден переживать, то собеседник махнёт рукой да скажет, что он безумец и склонен преувеличивать. Нет. Ему действительно чертовски больно, и он не имеет ни малейшего понятия, как эту боль приглушить, ибо совсем скоро обретёт пополнение к столь выразительному словарному запасу, свидетельствующему о лютой неприязни к своей персоне. Безнадёжно рыдать, бессмысленно кричать о помощи — он совершенно один, и исправить сие никак нельзя. К кому идти? К Дилюку за очередным скандалом? Лучшим решением выступает вариант по старой привычке сидеть на полу и смириться со всем. Впервые ни черта невозможно предпринять, кроме как уткнуться в одеяло да скулить подобно жалкой псине, а потом оправдываться перед соседями, что задание Джинн выдалось чересчур уж рискованным или что кошмары не дают покоя. Забавно, что Кэйа жертвует силой своего характера, чтобы никто не узнал об истинной проблеме в его жизни. Смысл всему городу называть рыцаря смелым, если в один момент его могут раздеть в церкви Фавония, подлатать да спросить напрямую, что происходит? Нужно всех избегать, быть одиночкой, которым свыкся прикидываться после ссор с братом. К несчастью, убежать от себя представляется невосполнимой мечтой. Кэйа ждёт столкновения с реальностью, окутанной во мраке его комнаты. Сидит, поджав колени к груди и обнимая их, словно дитя, скучающее по матери иль отцу; ожидает, что вот-вот, буквально за считанные минуты кто-то ворвётся и сообщит, что всё будет в порядке, опрокинет свет и пообещает, что не оставит его наедине со страданиями. Всё превращается в столь великое и устойчивое желание, что Альберих действительно поверил в чудеса, когда закрыл глаза. — Ты ведь не придёшь, верно? — усмехнулся рыцарь, пытаясь достучаться до Дилюка, который, по его мнению, способен простить да взлюбить только в неконтролируемых фантазиях и миражах. — Ты никогда не приходишь… Слабость накрыла тело Кэйи, и он готов принять удар от судьбы, которую бы назвал ровно такими же словами, которыми он украшен. Очередной бой будет проигран — против предначертанного парень бессилен. Днём он рвётся в атаку на хиличурлов и идёт на сделки с похитителями сокровищ, а ночью подчиняется сценарию своей жизни, написанному чьей-то кровавой и недрогнувшей рукой. Невозможно ни противостоять, ни договориться — как можно так жалко жить? Рыцарь медленно опускает голову на колени, ослабевшей хваткой сжимает синие волосы и шепчет в пустоту: — В кого я превратился? Сей вопрос вгонял в тупик. Кто Кэйа теперь? Тот ли человек, который борется за свободу? Вряд ли. Скольким бы людям не помог, сколько бы поручений не выполнил — он навек останется заточённым в железной коробке по велению доли и будет блуждать по городу и его окрестностям с клеймом. — Почему ты не можешь назвать меня хотя бы одним хорошим словом? Неужели я для тебя полностью прогнивший? Единственный шанс на спасение подавно утрачен, и сегодня в «Доле ангелов» Альберих признал это как никогда — всё достигло своего предела, перешагнуло за границы и разделило мир на чёрное и белое. Только белые линии рыцарь отныне не может увидеть: они нагло закрашены смертельно-чёрным. Тело Кэйи поразил неимоверный холод, не сравнимый с морозом Драконьего хребта. Сердце отчаянно отбивает бешеный ритм, и казалось, что на секунду замирает, играя с жизнью парня. Это снова происходит, повторяется раз за разом, надоедает, заставляет терпеть. «Где теперь?» — цепляется за остатки здравомыслия, чтобы не сойти с ума и пробудить в себе прежнюю радость, когда вместе с Дилюком бегали по Побережью Сокола, смеялись и думали о будущем, в котором их пути обязательно будут тесно связаны. Разогнув колени, юноша прижал руку к груди: болит — значит, здесь явится слово. Хочется побыстрее закончить со всем этим и вновь стать прежним, прийти в норму и на миг представить, что всё в полном порядке, — такую роскошь ему с удовольствием предоставил бы алкоголь. Незначительная боль резко настигла его, переросла в чувство, будто в грудь вонзают сотни длинных острых иголок, да так глубоко, что дотягиваются до лёгких. Кэйа как можно сильнее сжал зубы, замычал и наклонился вперёд, чуть ли не утыкаясь лбом в ноги, — терпит. Насколько его отваги хватит? Он и сам не знает. Интересно, Дилюк был бы счастлив увидеть его в таком состоянии? А может, магнат и не против составить компанию злой силе с намерением потревожить старые раны и создать новые, вооружившись острыми предметами? Кэйа ощущает, как в смуглую кожу, словно играясь, втыкают раскалённым остриём; как каждая последующая буква усиливает муки в геометрической прогрессии; как новое слово пропитывается ненавистью, окрашенной красками смерти. Шумно дыша носом, парень чувствует недостаток кислорода. Пока для него не представляет сей случай серьёзной угрозы, пытается подняться, опираясь на пол, — безуспешно. Он лишь свалившаяся марионетка: ноги не держат. Пытка, подаренная судьбой, перекрывает воздух, сковывает и намеревается разорвать сердце на части. Альберих, прижатый к холодной древесине, бьёт по ней кулаком и стонет, всхлипывает. Перед ним пляшут ослепительные круги света, за ними проглядывается мрак, сквозь пелену накативших поневоле слёз распознаёт мебель — Кэйа видит абсолютно всё, но не Дилюка, чей огонь когда-то казался мягче и приятнее сих мучительных языков пламени, пожирающих его грудь сейчас. Крики, заполняя комнату, отталкиваются от стен и возвращаются к рыцарю, беспощадно поражая барабанные перепонки, — стало невыносимо держать в себе. Когда это прекратится? Когда ему, наконец, будет разрешено пойти противоположной, но своей дорогой, чтобы не сталкиваться с подобным? Когда Кэйа, чёрт возьми, забудет о Рагнвиндре и познает иную, взаимную любовь? — Никогда! — крикнул Альберих, срывая голос. — Никогда, никогда, никогда! Подавленный и сломленный, он скрипит зубами, хватает воздух ртом и ни на что не надеется. Вера в нём раздроблена на клочки мозаики, и грёзы, ранее вовлекающие в сладостные мгновения, рассыпались как песок. На уме одно: «Когда наступит конец?» Боль малость утихла, и парень, не спеша поднявшись, шатко подошёл к зеркалу и включил свет. Вырез рубашки оголил пару насыщенно-чёрных букв. — Предатель, — догадался Кэйа, хрипло смеясь и зачарованно смотря на своё отражение. — Предатель. Оскорбление звучало больнее остальных. Почему? Может, потому, что он предал не только Дилюка, но и самого себя, когда погряз в пучине отчаяния и отдался злому року всецело? Разве ему место в городе свободы после всего этого? Ответ уже известен. Кэйа, полностью не оправившись и достойно, по его мнению, неся своё наказание, в сопровождении безоблачного ночного неба шёл на Утёс Звездолова. Будучи мальчишками тринадцати лет, они с Рагнвиндром любили наблюдать, как юные скауты устраивали соревнования на воздушных планерах; братья гадали, смогут ли, взлетев, коснуться звёзд. Их наивность не знала предела. Парень сел на траву, корчась от боли, и устремил свой взор на тёмное полотно, подозревая, что обречён до конца своих дней. «Что мне делать? Смириться да ждать? — усмехнулся, бросая думы на ветер. — Я запятнан». Окружает неимоверной красоты ночной пейзаж: бескрайние воды очень тихие, не потревожены; светила столь яркие, что луна уступает им лишь по своей внушительной круглой форме; растения словно кланяются дуновению. Кэйа завидует сему спокойствию природы, ведь в груди по-прежнему колет, благо несильно, терпимо. Слыша, как чьи-то ботинки ступают по траве и проделывают путь уверенными шагами, Альберих обернулся, тут же встал и ровным тоном спросил: — Что ты здесь ищешь? — Траву-светяшку, — кратко и без злобы ответил Дилюк. — Не убедил. Тебе ведомо, что её здесь нет, — прищурившись, Кэйа намеревался разгадать истинную причину появления Рагнвиндра, но осознал, что ему совершенно не интересно. — Впрочем, удачи, вдруг она чудом здесь растёт, — улыбнулся и прошёл мимо парня. — Я часто прихожу сюда. Для меня это место особенное, — хладно сознался магнат, пряча руки за спину и глядя наверх; Альберих остановился и обернулся. — Да, прошлое не вернуть, не исцелить, однако мы оба питаемся изо дня в день его прелестными воспоминаниями, которые никак не стереть. Это дарит… веру, наверное, — юноша пожал плечами, натянув на лицо улыбку. — Я так же зол, однако, приходя на Утёс Звездолова, проявляю слабость по отношению к тебе и уступаю былому, — он, заворожённый небесными огнями, на секунду затих, и после опустил очи на брата, протягивая руку: — Почему бы нам сегодня не притвориться детьми, которые были полны надежд? Кэйа не мог поверить в происходящее, подумал, что это очередное сновидение, собранное из недостижимых мечтаний. Если это действительно сон, он не хотел бы просыпаться. Подойдя ближе к Дилюку, накрыл его ладонь своей и последовал с ним к острому краю утёса; сели, свесив ноги, и явно ничего не ждали от друг друга. Тишина малость волновала рыцаря подобно боли, с которой ему предстоит жить, однако красноволосый его отвлёк, бросив тем самым спасательный круг. — Как считаешь, мы сможем коснуться звёзд, брат? Это точно не сон, потому что даже он не мог бы воспроизвести сии слова. Рыцарь уверен, что данное мимолётное время, проведённое с Дилюком, не способно искоренить его муки, — к чёрту, ведь ему важнее было услышать хотя бы одно доброе слово в свой адрес именно от этого человека. Что может быть краше слова «брат», сказанное с устойчивой верой? Для Кэйи — ничего, и если сия ночь единственная, когда Рагнвиндр поддастся воспоминаниям, то пусть колесо Фортуны расколется на части, ведь Альбериху, наконец, среди всех бед подмигнула невероятной силы удача. Пусть на его теле красуются выражения, от первой и до последней буквы полные ненависти, — они не смогут отобрать у памяти одно из главных признаний, греющих сердце, — «брат». — Определённо, — счастливо улыбнулся Кэйа, запрокинув голову.